наших отношений, я информировал его о министерской камарилье,
которая за моей спиной саботирует отдаваемые мною распоряже-
ния; меня вводят в заблуждение, определенный круг бывших сот-
рудников Тодта во главе с Доршем просто предает меня. Поэтому
я вынужден заменить Дорша человеком, который пользовался бы
моим доверием. (4)
Вне всякого сомнения, именно это мое письмо, в котором я
ставил Гитлера в известность, без предварительного личного
зондажа, о смещении одного из тех, кому он оказывал свое пок-
ровительство, было особенно не умно. Я нарушал неписанное
правило режима, согласно которому всех вопросов кадровых пе-
ремен следовало касаться в разговоре с Гитлером, в особо под-
ходящий момент и очень умело. А я напрямую выложил ему обви-
нения ответственному сотруднику в нарушении лояльности и
недостойных личных качествах. А то, что я кроме всего проче-
го, направил копию письма и Борману, могло быть истолковано
только как глупость или открытый вызов. Я отметал тем самым
весь опыт изощренного тактика из гитлеровского окружения,
прямо-таки пропитанного интриганством. В основе своей мой
шаг, по-видимому, имел определенный протест, к которому меня
привело мое изолированное положение.
Болезнь слишком отдалила меня от всесильного Олимпа
власти Гитлера. На все мои инициативы, требования и жалобы он
не реагировал ни негативно, ни позитивно - я обращался в пус-
тоту, он просто не отвечал. Уже не могло быть и речи обо мне
как министре-любимце или даже как о возможном его наследнике:
нашептывания Бормана и несколько недель болезни исключили ме-
ня из его круга. Какую-то роль сыграла в этом и отмеченная
многими особенность Гитлера просто списывать человека, кото-
рый на продолжительное время исчезал из его поля зрения. Если
исчезнувший возникал снова, то картина могла опять изменить-
ся. Во время болезни я вполне усвоил этот урок, меня огорчав-
ший и по-человечески отдалявший от Гитлера. Я ни возмущался
своим новым положением, ни отчаивался. Ослабленный болезнью,
я чувствовал только усталость и подавленность.
Окольными путями до меня, наконец, дошло, что Гитлер не
пожелал отказываться от Дорша, своего старого товарища по
партии с 20-х годов. Как раз в эти недели он почти демонстра-
тивно отличил его несколькими очень доверительными по тону
беседами и тем самым укрепил его позиции против меня. Геринг,
Борман и Гиммлер уловили эти смещения акцентов и сумели ис-
пользовать их, чтобы окончательно подорвать мой авторитет ми-
нистра. Конечно, каждый по отдельности, каждый - по своим мо-
тивам и, вероятно, без согласования друг с другом. О смещении
Дорша нечего было теперь и думать.
Двадцать дней я с загипсованной ногой лежал неподвижно
на спине, у меня было достаточно времени для погружения в
обиды и разочарования. Когда мне впервые было позволено
встать, через несколько часов у меня начались сильные боли в
спине и грудной клетке, а кровавые отхаркивания указывали на
эмболию легких. Профессор Гебхардт, однако, поставил диагноз
ревматизма мышц, назначил мне растирание груди пчелиным ядом
и прописал для приема внутрь сульфанамид, хинин и болеутоляю-
щие. (5) Еще через два дня у меня был второй, очень острый
приступ. Состояние мое становилось опасным, но Гебхардт нас-
таивал на диагнозе мышечного ревматизма. Моя встревоженная
жена вызвала д-ра Брандта, который той же ночью направил в
Хоэнлихен берлинского университетского терапевта и сотрудника
Зауэрбруха профессора Фридриха Коха. Брандт, личный врач Гит-
лера и "уполномоченный по вопросам здравоохранения и санита-
рии", возложил на Коха полную личную ответственность за мое
лечение и запретил профессору Гебхардту принимать какие-либо
медицинские решения. Профессору Коху была отведена одна из
ближних комнат, и ему было вменено в обязанность не покидать
меня ни днем, ни ночью. (6)
Трое суток состояние мое, как записал доктор Кох в своем
отчете, было "определенно опасным. Сильно затрудненное дыха-
ние, интенсивная синюшность, значительное учащение пульса,
повышенная температура, мучительный кашель, доли и отхаркива-
ния с кровью. Картина болезни дает повод для единственного
диагноза - инфаркт". Врачи начали подготавливать мою жену к
наихудшему исходу. В полном противоречии с врачебным заключе-
нием это пограничное состояние дало мне почти что эйфоричес-
кое ощущение счастья: небольшая комната вырастала в велико-
лепный зал, простенький деревянный шкаф, уже три недели
мозолвший мне глаза, становился настоящим произведением ис-
кусства - с богатой резьбой, инкрустацией из благородных сор-
тов дерева; я чувствовал себя веселым и бодрым, как редко бы-
вает в жизни.
Уже когда я выздоравливал, мой друг Роберт Франк
пересказал мне один ночной, очень доверительный разговор с
профессором Кохом. Рассказанное им было авантюрно: на пике
угрожающего моего состояния Гебхардт потребовал от него про-
ведения некоей процедуры, которая, по мнению терапевта, могла
бы стоить мне жизни. Он, профессор Кох, поначалу просто не
понял, чего от него хотят, а затем решительно воспротивился
этой процедуре. Тогда Гебхардт дал задний ход и заявил, что
он просто хотел его проверить.
Франк заклинал меня ничего не предпринимать, потому что
профессор Кох не без оснований опасается оказаться в концент-
рационном лагере, да и у него самого наверняка возникнут
серьезные проблемы с гестапо. Мне ничего не оставалось, как
молчать, потому что даже Гитлеру я не мог довериться. Его ре-
акцию легко можно было предвидеть: в припадке ярости он бы
заявил, что все это немыслимо, тут же нажал бы кнопку звонка,
вызвал Бормана и приказал бы арестовать клеветников Гиммлера.
Тогда мне эта история совсем не показалась сюжетом, за-
имствованным из бульварного романа, как это может показаться
сегодня. И в партийных кругах Гиммлер имел репутацию жестоко-
го, холодного и неумолимо последовательного человека. С ним
никто не отваживался серьезно ссориться. А ведь случай-то был
более чем удобный: я не перенес бы ни малейшего осложнения,
так что и подозрений не могло возникнуть. Этот эпизод - прямо
из легенды о схватках диадохов, он свидетельствовал, что по-
зиции мои хотя и подорваны, но все еще кое для кого влиятель-
ны и что за этой неудачей в ход будут пущены и другие интри-
ги.
Уже только во время заключения в Шпандау Функ подробно
рассказал мне об одном случае, о котором в 1944 г. он отва-
жился только слегка намекнуть. Примерно осенью 1943 г. в шта-
бе армии СС Зеппа Дитриха шла сильная попойка, в которой при-
нимал участие и Хорст Вальтер, давний адъютант и приятель
Функа, а в то время адъютант Дитриха. И вот в этом кругу ру-
ководства СС Гебхардт заявил, что, по мнению Гиммлера, Шпеер
представляет собой опасность и ему нужно исчезнуть.
Мои старания по возможности добиться перевода из этой
больницы, где мне стало совсем не по себе, стали очень нас-
тойчивыми, хотя мое самочувствие, вероятно, говорило против
этого. 19 февраля я предпринял самые срочные шаги, чтобы по-
дыскать себе новое пристанище. Гебхардт воспротивился, приве-
дя ряд медицинских аргументов. Но и когда я в начале марта
уже встал с постели, он продолжал возражать против моего пе-
ревода. И только дней через десять, когда во время налета
американского 8-го воздушного флота сильно пострадало главное
здание больницы, он заметил, что бомбардировка, вероятно,
предназначалась мне. За ночь его мнение о моей транспорта-
бельности полностью изменилось. 17 марта я смог, наконец, по-
кинуть это унылое место.
Уже под самый конец войны я спрашивал Коха, что же такое
тогда произошло. Но и на этот раз он ограничился только подт-
верждением того, что из-за моего лечения у него был тяжелый
спор с Гебхардтом и что тот тогда дал ему понять, что он,
Кох, не просто врач, а "политический врач". И добавил, что
Гебхардт старался задержать меня по возможности дольше в сво-
ей клинике. (7)
23 февраля 1944 г. меня навестил Мильх. Американские 8-й
и 15-й воздушные флоты сосредоточили свои налеты на авиацион-
ных предприятиях. В ближайшие месяцы выпуск самолетов мог, по
его мнению, составить не более трети уровня от предыдущих ме-
сяцев. Мильх привез с собой письменное обоснование для обра-
зования по примеру т.н. Рурского штаба, весьма успешно зани-
мавшегося восстановительными работами в Рурской области,
"Истребительного штаба", чтобы совместными усилиями обоих ми-
нистерств справиться с проблемами вооружений для авиации. Ра-
зумнее, наверное, было бы в этой ситуации дать уклончивый от-
вет. Но мне хотелось сделать все возможное, чтобы помочь в
нужде ВВС, и я дал согласие. Нам обоим, Мильху и мне, было
ясно, что создание такого штаба будет первым шагом к слиянию
производства вооружений и самих министерств и для остававше-
гося последнего рода войск вермахта.
Лежа в постели, я первым делом позвонил Герингу, который
отказался подписываться под нашей инициативой. Я не согласил-
ся с возражением Геринга, что тем самым я залезаю в сферу его
компетенции. Я связался с Гитлером, которому идея понрави-
лась, но который сразу же стал холоден и уклончив, как только
я назвал возможную кандидатуру руководителя штаба - гауляйте-
ра Ханке. "Я сделал большую ошибку, когда отдал Заукеля для
руководства трудовыми ресурсами, - обосновывал он свою пози-
цию. - По своему рангу гауляйтера он должен принимать только
окончательные решения, а тут ему приходится вести долгие пе-
реговоры, идти на компромиссы. Никогда я не дам больше ни од-
ного гауляйтера для подобных задач". Гитлер постепенно нака-
лялся: "Пример Заукеля с точки зрения всех гауляйтеров
наносит ущерб самому рангу. Эту задачу возьмет на себя За-
ур!" Гитлер резко оборвал разговор. Это было его второе вме-
шательство за краткий промежуток времени в мою кадровую поли-
тику. Голос Гитлера оставался в продолжение всего разговора
холодным и нелюбезным. А может быть, он был расстроен чем-то
другим. Но поскольку и Мильх отдавал предпочтение ставшему за
время моей болезни еще более влиятельным Зауру, я без всякой
предвзятости согласился с приказом Гитлера.
По многолетним наблюдениям я научился улавливать разли-
чие, делавшееся Гитлером в том случае, если его адъютант Шауб
напоминал ему о дне рождения или заболевании кого-либо из
многочисленных его знакомых. В одних случаях он коротко бро-
сал: "Цветы и письмо". Это означало представление ему на под-
пись стандартного по тексту поздравления, выбор цветов отда-
вался на усмотрение адъютанта. Поощрением в этом варианте
могло быть собственноручное добавление в несколько слов. В
тех же случаях, которые казались особенно близкими его серд-
цу, он приказывал Шаубу принести лист специальной бумаги и
ручку и сам писал несколько строчек, иногда давая указание,
какие цветы должны быть посланы. Однажды и я попал в число
особо отмеченных, наряду с оперными дивами и певцами. Поэто-
му, когда после нынешнего опасного для жизни кризиса я полу-
чил от него вазу с цветами и письмо со стандартным машинопис-
ным текстом, мне стало ясно, что хотя я и остаюсь одним из
наиболее важных министров его правительства, но по неписаной
табели о рангах я скатился на самую нижнюю ступеньку. Будучи
больным, я придал этому большее эмоциональное значение, чем
это было позволительно. Да ведь Гитлер все же раза два-три
звонил, чтобы осведомиться о моем здоровье, причем вину за
мою болезнь он сваливал на меня же: "И зачем это Вам понадо-
билось - кататься там, на севере, на лыжах? Я всегда говорил,
что это чистое безумие - с длинными досками на ногах! Бросьте
-ка их поскорее в огонб", - добавлял он всякий раз с натужной
шуткой.
Терапевт профессор Кох считал, что высокогорный воздух
