тор"? И какое отношение имеют эти двое к голодному экзальтированному по-
эту Биньоминзону? И как мог проводить время в таком обществе живой паре-
нек с пухлыми щеками и белокурыми вьющимися волосами (после тифа волосы
у Шолома стали расти, как трава после дождя)? Что интересного было тут
для юноши в возрасте, когда тянет на улицу, в городской сад погулять с
товарищами, с полузнакомыми девушками? И все же надо сказать, что это
была редкостная идиллия, непостижимая дружба, близость, не поддающаяся
описанию; субботу, день желанной встречи, они с величайшим нетерпением
ожидали всю неделю. Если у кого-нибудь из них было чем поделиться или
что показать, он приберегал это до субботы. Сколько бы Биньоминзон не
изводил всех своими стихами в будни, лучшие из них он все же приберегал
к субботе, на послеобеденные часы. Впрочем, это только так говорится на
"послеобеденные часы". На самом деле он читал все, что у него накопилось
за неделю, и до обеда, и во время обеда, и после обеда.
"Коллектор" был гораздо практичнее его. Когда приходили из синагоги и
отец произносил что полагается, совершал благословение и мыл руки, "Кол-
лектор", заглядывая в тарелку сквозь свои темные очки, говорил: "А те-
перь наш поэт, конечно, кое-что прочитает нам..." И поэт, хоть и изголо-
дался за неделю, о чем свидетельствовали характерные для него глота-
тельные движения, не заставлял себя долго просить. А "Коллектор" тем
временем уплетал за обе щеки, макал халу в наперченный рыбный соус, за-
пивал рюмкой крепкой водки и, потирая руки, произносил с воодушевлением:
"Превосходно! Лучше и не бывает!"
Трудно было лишь определить, к чему относятся его слова - к стихам ли
Биньоминзона, к рыбному соусу, к рюмке водки или ко всему вместе взято-
му. Во всяком случае, настроение у всех было настолько приподнятое, что
даже такая прозаическая душа, как мачеха, по субботам казалась несколько
возвышенней; в своем праздничном бердичевском чепце она приветливо гля-
дела на субботних гостей и предлагала им сначала поесть, а разговоры ос-
тавить на потом.
Чтобы завершить картину, дабы субботняя идиллия выступила еще более
выпукло, нужно сказать несколько слов еще об одном существе, которое с
нетерпением ожидало субботних гостей. Это была "старостиха Фейге-Лея".
Автор этих воспоминаний уже однажды вывел ее под тем же именем в другом
месте (в книге "Мальчик Мотл"). Речь идет о кошке. Она была толстая, и
ребята по сходству прозвали ее "старостиха Фейге-Лея". Дети питали сла-
бость к котятам, а Фейге-Лея приносила ежегодно целое поколение хоро-
шеньких рябых котят. Когда котята подрастали, их раздавали направо и на-
лево, а Фейге-Лея как старожил оставалась в доме оседлой, обосновавшейся
навсегда кошкой, знающей себе цену, не дающей наступить себе на хвост.
Правда, особым почетом у мачехи она не пользовалась. Ей попадало и ногой
в бок, и щеткой по голове. Чем она в конце концов лучше детей мачехи?
Сами дети обходились с Фейге-Леей тоже не слишком нежно, они ее мучили,
отбирали у нее новорожденных котят и терзали их немилосердно. Это и по-
нятно (всему можно найти объяснение),- почему дети должны обходиться с
кошкой лучше, чем обходится с ними их собственная мать? Конечно, когда
Шолом жил дома, он следил за тем, чтобы Фейге-Лею зря не обижали. Те-
перь, когда он стал здесь гостем и приходил домой только по субботам,
Фейге-Лея встречала его как родного, вскакивала при его появлении, выги-
бала спину, терлась головой об его ногу, широко зевая и облизываясь.
"Как живешь, Фейге-Лея?"-спрашивал Шолом, присев около нее на корточках
и поглаживая ее по голове. "Мяу!"-отвечала Фейге-Лея тоном, который дол-
жен был означать: "Неважно! Дал бог свидеться - и то ладно! "- и продол-
жала тереться об его ноги, мурлыкала, поглядывая виноватыми глазами и
ожидая, чтобы ей чего-нибудь дали.
- Бессловесная тварь! - говорил "Коллектор" со вздохом. Тогда
Биньоминзон проглатывал свой кусок, оглядывал присутствующих и говорил,
что у него есть по этому поводу стихотворение под названием: "И милосер-
ден он ко всем созданиям своим". Не дожидаясь, чтоб его попросили, он
закатывал глаза и начинал читать стихи.
60
РАЗБИТЫЕ НАДЕЖДЫ
Экзамены на носу. - Герой и его приятель Эля строят воздушные замки.
- Гимн победителю "третьего". - Шолом пишет директору Гурлянду письмо
изысканным слогом. -"Клуб" в табачной лавке. - Гурлянд ответил, и воз-
душные замки рухнули
Время шло. Дети подрастали. Наступило лето, последнее лето перед
окончанием училища. Экзамены были на носу. Еще неделя, другая-и Шолом
избавится от "уездного", которое ему порядком надоело. Он никогда не
чувствовал особой симпатии к "классам". Источником мудрости и знаний они
ему никогда не служили. Больше он вкусил от древа, носившего в в те вре-
мена наименование "просветительство". Книги русские и древнееврейские,
газеты и журналы-вот те плоды, которыми он питался в изобилии. Во многом
ему помог так называемый "клуб" - тогдашняя переяславская интеллигенция
во главе с "Коллектором", Биньоминзоном и "удачными зятьями". Идеалом же
его был Арнольд из Подворок со своей огромной библиотекой. Единственное,
что связывало Шолома с училищем, был его друг Эля, ко-
торого он искренне любил за живой нрав, за уменье совершенно артистичес-
ки имитировать и изображать учителей. Вместе они проказничали, вместе
читали книги, жили, как говорят, в свое удовольствие вдали от школьных
товарищей, по большей части тупиц. В то время как те готовились к экза-
менам, дрожали, боялись провалиться, Шолом Рабинович и Эля плевали на
все и об экзаменах даже не думали. Лето на земле-сущий рай. Лучшее время
для купанья, для катанья на лодке далеко-далеко вдоль высокого зеленого
камыша у противоположного берега. Там, за рекой, поляна, усыпанная белы-
ми и красными маргаритками, а дальше за поляной-лесок, вернее настоящий
лес. Пуститься во весь опор через поляну, добежать, не переводя дыхания,
до самого леса -дело не шуточное. Кто из них раньше добежит? А добежав,
оба, задыхаясь, бросаются в зеленую пахучую траву и, лежа ничком, начи-
нают ковырять сырую песчаную землю, где копошится мушка, разгуливает жу-
чок, ползет муравей, таща за собой соломинку, кусочек коры или сосновую
иглу. Кругом тишина необычайная, благодатная, усыпляющая тишина. Изредка
она нарушается щебетом ласточек, которые проносятся низко над головой, -
это к дождю; а то из-за далеких камышей доносится сиротливое кваканье
одинокой лягушки. "Ква!"-и умолкло, это тоже к дождю, хоть небо чисто и
ясно, ни пятнышка на горизонте. Ощущаешь свою близость с этим вот лесом,
полем, с маргаритками, влажной землей, с ароматными травами, с мушкой,
жучком, ползущим муравьем, с летающими ласточками, с квакающими лягушка-
ми, со всей окружающей природой; в отдельности все это лишь частичка
вселенной, а вместе, и люди в том числе, это один мир, одна семья, одно
целое. И все движется, хлопочет, шуршит, шумит-настоящая ярмарка, целый
мир, и мир этот называется "жизнью". Оба товарища чувствовали себя прек-
расно в этом мире. Оба были довольны своей жизнью, не жаловались на про-
шлое, рады были настоящему и ждали еще лучшего от того, что впереди. Они
вели тихую, мирную и бесконечную беседу, р азговор бе з начала и конца.
Большей частью беседа вертелась вокруг их будущего. Они составляли пла-
ны, строили воздушные замки и рисовали себе ту многообразную и красочную
жизнь, которая обычно представляется воображению каждого молодого чело-
века и которая никогда не бывает таковой в действительности...
Засиживаться здесь, однако, нельзя. Время не ждет. Экзамены все же не
пустяковое дело. Хотя они в классе идут первыми, но мало ли что бывает -
проваливаются и первые. Один только человек ни в чем не сомневался-это
был "Коллектор". "Какие там экзамены! Что им экзамены! Чепуха!"-говорил
"Коллектор", который дела Шолома принимал к сердцу ближе, чем родной
отец. Поэтому никто не обрадовался так, как "Коллектор", приятной вести
о том, что Шолом и его товарищ Эля от экзаменов совсем освобождены.
- Слава богу! Мы свободны, свободны от экзаменов! Давайте пировать!
-воскликнул "Коллектор".
С большой радостью он в тот же день, к вечеру, притащил "сорванцу" на
квартиру селедку и две французские булки, а в кармане бутылку водки, и
они втроем (считая и поэта Биньоминзона) попировали на славу. На
Биньоминзона, как он сам выразился, нашло вдохновение, и он тут же, на
месте, сочинил гимн: "Победителю третьего воспоем славу!"
Под "третьим" подразумевался третий, и последний, класс училища. Тут
возник новый вопрос: как быть дальше, какую выбрать дорогу? На сцене
опять появились все наши старые знакомые: оба "удачных зятя", Арнольд из
Подворок и все прочие добрые друзья, и приятели, каждый со своим советом
- гимназия, школа казенных раввинов, университет, карьера врача, адвока-
та, инженера. Отец был сбит с толку: столько путей, профессий, специ-
альностей - голова кругом идет!
Из всех проектов остановились на одном: на Житомирском учительском
институте, куда на казенный счет обещали принять двух отличных учеников
- Шолома и Элю. Были уже отправлены бумаги в Житомир, директору институ-
та Гурлянду. Для большей верности Шолом приложил к своим бумагам письмо
лично от себя, написанное великолепным, изысканным слогом на древнеев-
рейском языке, для того чтобы показать директору Гурлянду, что он имеет
дело не с каким-нибудь мальчишкой. "Коллектор" был вне себя от радости.
- Благословен бог-избавитель! - сказал он и протер влажной полой свои
темные очки (без очков лицо "Коллектора" выглядело опухшим, а веки были
похожи на подушечки!),-сорванец уже пристроен. Это дело верное, иметь бы
мне такой же верный заработок. Кем бы он ни стал, учителем или казенным
раввином,-человеком он уже будет. И от призыва мы тоже гарантированы.
Учителей и казенных раввинов в солдаты не берут. Осталось только сосва-
тать хорошую невесту из приличного дома с каким-нибудь полуторатысячным
приданым - и все будет в порядке. Велите же, реб Нохум, подать бутылочку
"Церковного для евреев"!..
Однако "Коллектор" радовался преждевременно. А случилось вот что.
Ни одно из дел, за которые брался Нохум Рабинович, не давало доста-
точно средств к жизни. Но вот нашелся разбогатевший кулак Захар Нестеро-
вич, который был о Рабиновиче чрезвычайно высокого мнения, и сдал ему
помещение под лавку и погреб в фронтальной части своего большого нового
каменного дома; помог открыть торговлю табаком, гильзами и папиросами;
сюда же перенесли и винный погреб "Разных вин Южного берега". Все это
стало приносить немалый доход. Дом Нохума Рабиновича, как вы помните,
всегда был чем-то вроде клуба, местом, где собирались молодежь и всякого
рода просвещенные люди. Теперь этот "клуб" еще более оживился, его стали
еще чаще посещать друзья, знакомые и даже случайные покупатели. Кто рас-
полагал свободной минутой и хотел повидать людей, узнать, что делается
на белом свете,-заходил в "табачную" выкурить папиросу и потолковать о
том о сем.
Однажды в "клубе", или в "табачной", собрались сливки переяславской
интеллигенции. Тут были все наши знакомые: Иося Фрухштейн, оба "удачных
зятя", Арнольд из Подворок, а также, разумеется, "Коллектор" в черных
очках, поэт Биньоминзон и их юный друг Шолом. Шел оживленный разговор,
поминутно прерываемый смехом. Рассмешил всех один из "удачных зятьев"
Лейзер-Иосл. Он требовал от присутствующих пустяка - пусть каждый потру-
дится объяснить смысл слова "массивность" без помощи рук. Но так как для
еврея объяснить такую вещь без помощи рук-дело совершенно невозможное,
то каждый по-своему показывал руками значение слова "массивность". Вот
это-то и вызывало хохот.
Внезапно, в самый разгар веселья, отворилась дверь, и вошел почтальон
