от детей требуют, чтобы они были набожны и благонравны, не похожи на них
самих.
Нежелание молиться было у ребят застарелой болезнью еще со времен хе-
дера. Пропускать слова в молитве было обычным делом, а с тех пор, как
мальчики поступили в училище, они и совсем пренебрегали молитвой. Отец
знал это, но делал вид, будто ничего не замечает. Находились, однако,
люди, которые следили за ними и считали своей обязанностью открывать от-
цу глаза, чтобы он видел, что его дети постепенно сходят с пути истинно-
го. Слежка приводила к тому, что мальчики еще больше пренебрегали молит-
вой и находили в этом некое душевное удовлетворение. Недаром старый учи-
тель, разъясняя ученикам, этим маленьким грешникам, сущность греха, го-
ворил: не так страшен грех, как стремление совершить его. Шолом до сих
пор помнит вкус первого греха-нарушения субботы. Произошло это вот как.
Субботний день. Обыватели, пообедав, предаются сладкому сну. На дворе
ни души. Тихо и спокойно, хоть кувыркайся посреди улицы. Солнце печет,
как в пустыне. Побеленные стены домов и деревянные заборы так и просят-
ся, чтобы на них что-нибудь нарисовали или написали. Шолом держит руки в
карманах. Там лежит у него кусочек мела, того мела, которым пишут в
классе. Он оглядывается по сторонам - ни живой души. Ставни закрыты. И
бес нашептывает ему: "Рисуй!" Что бы ему такое нарисовать? И он наскоро
рисует человечка, которого рисуют все ребята, напевая при этом:
Точка, точка, запятая,
Минус - рожица кривая,
Ручка, ручка и кружок,
Ножка, ножка и пупок...
И готов человечек с круглым лицом, с ручками, ножками и смеющимся
ртом... Художник весьма доволен своим произведением. Не хватает только
подписи. Шолом озирается по сторонам - никого. Ставни закрыты. И бес
снова нашептывает ему: "Пиши!" Что бы ему такое написать! И он красивым
круглым почерком выводит под картинкой:
Кто писал, не знаю,
А я, дурак, читаю,
Не успел он прочитать написанное, как чьи-то пальцы схватили его за
левое ухо и довольно крепко.
Я уверен, что никто из читателей не догадается, кому могла принадле-
жать рука, поймавшая героя этой биографии при совершении столь тяжкого
греха, как открытое нарушение субботы. Разумеется, это был не кто иной,
как дядя Пиня. Нужно же было именно ему проснуться раньше всех и раньше
всех отправиться с визитом, чтобы пожелать кому-то доброй субботы. О
дальнейшем рассказывать излишне. Не трудно себе представить, что тут не
помогли ни мольбы, ни слезы-дядя Пиня отвел измазанного мелом Шолома до-
мой и сдал его прямо на руки отцу. Но это ничто в сравнении с тем, что
было позже, когда весь город узнал о случившейся истории и когда она
дошла до начальства уездного училища. Дело приняло такой оборот, что
парнишку едва не исключили. Отец чуть не плакал и вынужден был, несчаст-
ный, отправиться к "господину директору" просить пощады для сына. Только
благодаря тому, что Шолом был одним из лучших учеников, стипендиатом,
его пощадили и, уступив просьбам отца, не исключили из училища, зато
учителя присвоили Шолому новое звание. Вызывая к доске, они не обраща-
лись к нему, как до сих пор, по имени, а называли его либо "художник",
либо "писатель", растягивая это слово насколько возможно:
- Писа-а-а-а-тель!
Это звание так уж за ним и осталось навсегда.
53
СРЕДИ КАНТОРОВ И МУЗЫКАНТОВ
История с еврейской книжкой, вызывающей смех. - Канторы с "коловрату-
рой". - Музыкант Иешуа - Гешл и его орава. - Страсть к скрипке
Склонность к писательству герой этой биографии проявлял с ранних лет.
Его мечтой было стать писателем, пишущим не мелом на стене, но взаправ-
дошным писателем, автором настоящей книги. Еще старый приятель "Коллек-
тор" предсказывал Шолому, что он когда-нибудь сделается писателем и бу-
дет писать по-древнееврейски, как Цедербаум*, Готлобер*, Иегалел* и дру-
гие "великие". Арнольд из Подворок доказывал иное... Если уж этот малый
и будет писать, то, конечно, по-русски, а не по-древнееврейски. В "Га-
мейлице", говорил он, и без него достаточно дилетантов, невежд, меламе-
дов, пустомель. Не Цедербаума, не Готлобера, не Иегалела, а Тургенева и
Гоголя, Пушкина и Лермонтова - вот кого он должен брать в пример.
Одним словом, либо по-древнееврейски, либо по-русски, - что малый бу-
дет писать по-еврейски, никому и в голову не приходило. Еврейский - да
какой же это язык! Говорили-то, собственно, только по-еврейски, но что
можно писать по-еврейски-никто не предполагал. "Жаргон"-чтиво для жен-
щин, бабья утеха! Мужчина стеснялся и в руки брать еврейскую книгу: люди
скажут-невежда.
Однако еще с детства ясно помнится, как в маленьком заброшенном мес-
течке Воронке одна еврейская книжка, написанная именно на еврейском
"жаргоне", пользовалась наибольшим успехом. Какая это была книжка, Шолом
сказать не может. Помнится только, что книжка была маленькая, тощая, ра-
зодранная, с желтыми засаленными страницами, без обложки и даже без заг-
лавного листа. Однажды в субботу вечером все почтенные местечковые обы-
ватели по обыкновению собрались у Нохума Вевикова на проводы субботы.
Мать еще занята на кухне "валашским борщом", а собравшиеся тем временем
развлекаются. Реб Нохум читает вслух книжку. Отец читает, а гости сидят
за столом, курят и хохочут, покатываются со смеху. Чтеца ежеминутно пре-
рывают громкие выражения восторга и добродушная ругань по адресу сочини-
теля: "Вот проклятая душа! Этакая шельма! Этакий мошенник! Черта б его
батьке!" Даже сам чтец нe может удержаться и давится от смеха. Дети не
хотят идти спать, а Шолом и подавно. Смысла того, что читает отец, он не
понимает, но ему просто интересно наблюдать, как бородатые люди поминут-
но прыскают, заливаются смехом. Шолом сидит в стороне, смотрит на сияю-
щие лица гостей и завидует человеку, который сочинил эту книжечку. И
мечтой его становится, сделавшись большим, написать такую же книжечку,
чтобы, читая ее, люди покатывались со смеху и, добродушно поругиваясь,
сулили бы черта его батьке...
Так или иначе, будет ли он писателем, или не будет, будет писать
по-древнееврейски или по-русски, но образованным человеком он будет на-
верняка. Тут и сомнения нет. Стать образованным он должен был во что бы
то ни стало, этого он хотел, научиться всему, даже игре на скрипке. Ка-
залось бы, какое отношение имеет игра на скрипке к просвещению? Имеет, и
прямое. Уменье играть на скрипке в те времена было одним из неотъемлемых
признаков образованности, наравне со знанием немецкого или французского
языка, которое порядочные родители считали необходимым дать своим детям.
Практической пользы от этого не ждали, но приличный юноша, желающий быть
совершенным, должен был знать все. Поэтому почти все дети уважаемых го-
рожан учились играть на скрипке. Хаим Фрухштейн играл на скрипке, Цаля
Мерперт играл на скрипке, Мотл Скрибный играл на скрипке. Играли и еще
многие мальчики. Чем же Шолом Рабинович хуже их? Но отец не хотел,
скрипки он не признавал. Это ни к чему, говорил он, жалко времени. Не в
свадебные же музыканты метит его сын. Математика, география, словес-
ность-это дело, но пиликанье на скрипке - пустое занятие!
Так говорил Нохум Рабинович и со своей точки зрения был, возможно,
прав. Послушайте, однако, что говорил по этому же поводу музыкант Ие-
шуа-Гешл - деликатный человек и вполне благочестивый, с густыми длинными
пейсами: одно другому не мешает. У него тоже есть дети не хуже других
еврейских детей, и озорники они тоже порядочные, черта их батьке, но что
из того? Разве они не играют у него на всех инструментах? "А музыкант
Бенцион? У этого Бенциона, который выучил всех молодых ребят играть на
скрипке, был провалившийся нос, отчего он слегка гнусавил. Испытав сына
Нохума Рабиновича и дав ему несколько уроков по первой части "Берио", он
в присутствии своих учеников заявил, что у этого паренька "фаланф". На
гнусавом языке Бенциона это означало "талант". Был ли у него и в самом
деле талант, Шолом не знает. Знает он только, что с самых малых лет его
тянуло к музыке, он томился по скрипке. И как назло, точно кто дразнил
его, - ему постоянно приходилось бывать в обществе канторов и музыкан-
тов, вращаться в мире музыки и пения.
Канторы и певчие постоянно бывали у них в доме, так как Нохум Рабино-
вич сам певал у амвона и славился как ценитель пения. К тому же их заез-
жий дом служил, можно сказать, единственным пристанищем для канторов. Не
случалось такого месяца, чтобы у них на дворе не появлялась повозка, на-
битая странными пассажирами - живыми, юркими и всегда голодными. Были
они большей частью оборваны и обтрепаны, как говорят - наги и босы, но
шеи укутаны шарфами, шерстяными теплыми шарфами. Набросившись, словно
саранча, на дом, они поедали все, что бы им ни подали. Это уж как прави-
ло - раз приехали певчие со всемирно известным кантором, значит голод-
ные. "Всемирно известный кантор" целые дни надрывался, пробуя свою "ко-
ловратуру", он глотал сырые яйца, а певчие от усердия прямо на стену
лезли. Однако, обладая большей частью слабыми голосами в противовес
сильным аппетитам, компания эта не слишком восхищала народ своим пением
и, хорошенько наевшись, уезжала, ничего не заплатив хозяевам. Мачехе,
это, понятно, было не по вкусу, и она стала понемногу отваживать "все-
мирно известных" канторов. Пусть они лучше окажут любезность Рувиму Яс-
ноградскому, говорила мачеха. Пусть заезжают к нему, так как едоков у
нее, не сглазить бы, и своих довольно, а крикунов, не согрешить бы, и
без них хватает... Так или иначе, но дети Рабиновича столько наслушались
пения, что на память знали, кому принадлежит тот или иной напев, та или
иная субботняя молитва: кантору Пице или кантору Мице, каштановскому,
седлецкому, кальварийскому кантору или вовсе Нисе Бельзеру. Бывали дни,
когда напевы носились в воздухе. В горле непроизвольно переливались ме-
лодии, подчас не давая уснуть, плелись мысли.
Так обстояло дело с пением. Что же касается музыки, то герой этой би-
ографии имел возможность слушать музыку еще чаще, чем канторов, потому
что как Иешуа-Гешл с густыми пейсами, так и Бенцион с Провалившимся но-
сом жили недалеко от Рабиновичей и в хедер приходилось обязательно идти
мимо них. То есть это было не так уж обязательно, можно было их мино-
вать, даже, пожалуй, ближе оказалось бы. Но Шолом предпочитал проходить
именно мимо них, постоять под окнами и послушать, как музыкант Бенцион
учит мальчиков играть на скрипке или как музыкант Иешуа-Гешл репетирует
со своими сыновьями, "играющими на всевозможных инструментах". Шолома
нельзя было оторвать от окна. Сыновья Иешуа-Гешла приметили его, и стар-
ший из них, Гемеле, угостил однажды Шолома смычком по голове, а в другой
раз окатил холодной водой, но это не помогло. Одной цигарки было доста-
точно, чтобы подружиться с Гемеле, и Шолом сразу стал своим человеком в
доме музыканта Иешуа-Гешла, теперь он не пропускал ни одной репетиции, -
а репетиции происходили там чуть ли не каждый день. Таким образом он по-
лучил доступ в компанию музыкантов, познакомился со всем музыкантским
племенем, с их женами и детьми, с их нравами и обычаями, с их артисти-
чески-цыганским бытом и с музыкантским жаргоном, который он впос-
ледствии, будучи уже Шолом-Алейхемом, частично использовал в произведе-
ниях: "Скрипка", "Стемпеню", "Блуждающие звезды" и других.
Как видите, обстоятельства благоприятствовали тому, чтобы Шолом нау-
чился играть на скрипке. Наслушался музыки он немало. Талант, если ве-
рить, музыканту Бенциону, у него был. Чего же недоставало? Инструмента -
скрипки. Но скрипка стоит денег, а денег-то и нет. Как же быть? Нужно,
следовательно, добыть денег... И тут-то, когда дело дошло до денег, и
