вался, брал сколько давали, даже не глядя. Он только щупал пальцами нес-
колько секунд монету в кармане и угадывал, что ему подсунули. Если это
был потертый пятак, не имеющий никакой цены, он возвращал его и говорил,
что ему ничего не нужно. Тогда вам становилось неловко, и вы давали ему
другую монету.
Было у него и еще одно достоинство: он и вам давал слово сказать, и
сам был охотник поговорить. А говорил он большей частью о своих детях, о
том, какие у него способные дети. Один из них, старший, Шолом зовут его,
Соломон - тот уже гимназист. Он, бог даст, кончит гимназию, поступит в
университет и выйдет оттуда доктором, готовым доктором. Самым настоящим
доктором!
- Поскорей бы уж наступил праздник! - говорил лекарь Янкл со вздо-
хом.-На праздники, бог даст, он приедет, мой Соломон. Вот вы увидите мо-
его гимназистика!
Шолому тоже хотелось, чтобы уж поскорее наступил праздник-тогда он
посмотрит на этого гимназистика, какой у него вид.
И Шолом дождался пасхи. Вот теперь он, наконец, узнает, какие бывают
гимназисты.
Лекарь Янкл не такой уж усердный молельщик, чтобы бежать сломя голову
в синагогу. Он ведь как-никак доктор! Однако ради своего сынка, гимна-
зистика, и он явился в синагогу. Пришел тщательно причесанный, напома-
женный и счастливый. Он сидел на видном месте, прямо против восточной
стены. Возле него стоял его сынок Шолом, или Соломон, в мундирчике с се-
ребряными пуговицами сверху донизу, в странной фуражке с какой-то блес-
тящей штучкой. В руках он держал маленький молитвенник и молился как са-
мый обыкновенный человек, но все взрослые и все дети не спускали глаз с
гимназистика с серебряными пуговицами. Кажется, человек как человек,
мальчик как все мальчики, и все-таки не то - гимназистик. И у Шолома вы-
рывается глубокий вздох.
Помолившись, лекарь не спешит уходить из синагоги. Кое-кого он должен
поздравить с праздником, кое-кто должен его поздравить, а главное, веро-
ятно, пойдет разговор о его сыне-гимназисте. Так оно и было.
- Это он и есть ваш гимназистик, реб Янкл? Ну, здравствуй...
Со всех сторон к Соломону протягиваются руки. Кажется, мальчишка, а
люди с бородами здороваются с ним за руку. Некоторые останавливаются по-
толковать с лекарем о его сыне: "Где он учится? Чему он учится? Что бу-
дет, когда он выучится? До чего он доучится?"
- До чего он доучится? - переспрашивает лекарь со смешком.-Уж он доу-
чится, хе-хе-хе! Он будет доктором, настоящим доктором, хе-хе-хе.
Сын лекаря Янкла станет доктором, настоящим доктором! Чем, чем, а уж
заработком он будет обеспечен. Даже старые почтенные евреи и те удивля-
лись этому, хотя трудно было объяснить и сами они не понимали, кто меша-
ет им сделать своих детей докторами. Никто им не мешал. Но так же, как
их отцы не хотели, чтобы они стали докторами, так и они не хотят, чтобы
их дети стали докторами. Они утешали себя тем, что их дети зато будут
добрыми евреями. А средства к существованию - как-нибудь! Кто дает
жизнь, тот даст и на жизнь. Бог милостив. Вот Юзя Финкельштейн не учился
на доктора, а все-таки дай бог нам хоть половину того, что он имеет!
- Сколько же, говорите вы, реб Янкл, должен еще учиться ваш этот...
ваш гимназистик? - спрашивали евреи, глядя на него сверху вниз.
- Мой Соломон?-говорил лекарь Янкл, поглаживая бородку и пританцовы-
вая на одной ноге. - О, ему еще долго учиться! - И он высчитывал по
пальцам, сколько лет сын его должен еще учиться в гимназии и сколько в
университете. Затем он будет работать в больнице, а то в военный госпи-
таль поступит, станет военным врачом, "то есть почти офицером, с погона-
ми, хе-хе-хе!.."
Не было, кажется, на свете более счастливого человека, чем лекарь
Янкл, этот вот маленький человечек с приплюснутым носом, с курчавыми,
сильно напомаженными волосами, одетый в крылатку, как настоящий доктор.
И не могло быть на свете более счастливого мальчика, чем этот красноще-
кий гимназистик с серебряными пуговицами и со странной штучкой на фураж-
ке. Они оба шли из синагоги, окруженные множеством прихожан. Взрослые
теснились около лекаря, а мальчишки-около его сына, стараясь оказаться
поближе к нему. Он представлялся им существом совсем особого рода.
Что-то в нем есть такое...
Нет, Шолом никому в жизни еще так не завидовал, как этому счастливому
гимназисту. Почему не он на его месте? Почему не он сын лекаря Янкла,
его ведь тоже зовут Шолом? Почему богу не сделать так, чтобы Нохум Раби-
нович был лекарем Янклом, а лекарь Янкл-Нохумом Рабиновичем? Шолом видел
гимназиста во сне, бредил им наяву. Гимназист ни на минуту не выходил у
него из головы, как Хаим Фрухштейн когда-то. Это была мания, помеша-
тельство. Шолом завидовал гимназисту, сильно завидовал. Подойти к нему
заговорить - не хватало духу. Как это вдруг заговорить с гимназистом?
Как подступиться к мальчику, имя которого Шолом, но зовут его Соломон? В
воображении он видел самого себя гимназистом, и зовут его уже будто не
Шолом, а Соломон, и мундирчик на нем с серебряными пуговицами и штучка у
него на фуражке, и все мальчишки ему завидуют, а взрослые удивленно аха-
ют: "Это и есть сын Нохума Рабиновича, этот гимназистик? Это его ког-
да-то звали Шолом?"
Можно себе представить, какой радостью наполнилось сердце Шолома, ка-
ким праздником был для него тот день, когда отец сообщил ему, что с
завтрашнего утра он, с божьей помощью, начнет ходить в "классы". Отец
был уже у директора и подал прошение, пока в приготовительный.
- За шесть недель ты кончишь приготовительный и поступишь, бог даст,
в "уездное", а оттуда в гимназию, а затем еще дальше... С божьей помощью
все возможно, только б ты сам постарался.
Шолом завизжал бы от восторга, если б ему не было стыдно перед отцом.
Будет ли он стараться? Еще бы! Он только не очень хорошо понимал, что
такое "уездное", кто такой "директор" и что означает "приготовительный".
Но он очень хорошо помнил, что говорил Арнольд из Подворок. Глазам его
представился сынок лекаря Янкла, с серебряными пуговицами, со странной
штучкой на фуражке, и сердце его переполнилось, голова закружилась, и
слезы радости выступили на глазах. Но он не шелохнулся, держал себя как
паинька, несмышленый, не умеющий и двух слов связать. На самом деле этот
паинька только и ожидал той минуты, когда он останется один,-тогда он уж
даст себе волю. Он шлепнет сам себя два раза по щекам, или хлопнет себя
по ляжкам, или три раза перекувыркнется через голову прямо на полу, или
же ускачет на одной ноге куда-нибудь далеко-далеко, распевая:
Соломон, Соломон!
Гимназистик Соломон!
- А пока ступай-ка покачай ребенка, потом будешь изюм рубить...
Это, разумеется, говорит мачеха. И, чтобы читателю стало понятно, что
это за изюм, который нужно рубить, он должен знать, что, поскольку заез-
жий дом не давал достаточно средств к существованию, Нохум Рабинович
открыл погреб с такой вывеской:
------------------
| Продажа разных вин Южного берега |
------------------
Производил эти вина отец собственноручно из рубленного изюма и прода-
вал их под разными названиями, из которых автору запомнились: "Выморо-
зок", "Херес", "Мадера" и еще один сорт красного вина под названием
"Церковное - для употребления евреям на пасху". Этот сорт вина дети
предпочитали всем другим, потому что "Церковное для евреев" было сладким
и терпким. Сладким оно было от особого сиропа, который в него добавляли,
терпким - от изюмных косточек, но откуда брался его красный цвет, отец
ни за что не хотел открывать. Каждый раз, когда ребят посылали за круж-
кой вина, они прикладывались к "церковному для евреев" и успевали выла-
кать вдвое больше, чем приносили. И тем не менее это вино давало семье
верный кусок хлеба, более верный, чем все другие занятия Нохума Рабино-
вича.
51
"ПЕНСИЯ"
Отец горой стоит за "классника". - Шолом получает стипендию. - Пере-
полох в городе. - Мечта о кладе начинает сбываться
Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Поступление в
"уездное" далось не так-то легко и прошло не так-то гладко. Первым кам-
нем преткновения был дядя Пиня. Он рвал и метал. "Как, собственными ру-
ками превращать детей в безбожников?"-кричал он и не успокоился до тех
пор, пока не взял с брата слово, что он по крайней мере не позволит сво-
им детям писать в субботу. Это условие Рабинович выговорил у директора,
или, как его звали, смотрителя уездного училища, со всей определенностью
- в субботу его, Рабиновича, дети должны быть свободны от занятий. И еще
одно условие поставил Нохум Рабинович директору (это было время, когда
евреи могли еще ставить условия) - его дети не должны присутствовать на
уроках священника. Рабинович и тут добился своего.
Вторым затруднением для детей был язык. При поступлении в школу они
так мало понимали по-русски, что над ними потешались все - и учитель и
ученики. Им казалось, что даже парты смеются над ними. Это было особенно
досадно Шолому. Он сам привык над всеми смеяться, а тут вдруг смеются
над ним! Да и школьные товарищи тоже не дремали. Как только кончались
уроки и еврейские мальчики появлялись на дворе, их тут же торжественно
валили на землю и, придерживая за руки и за ноги, и все это очень добро-
душно, мазали их рты свиным салом. Приходя потом домой, удрученные, они
никому не рассказывали, что с ними стряслось, опасаясь, как бы их не
забрали из училища. Мачеха и без того выходила из себя и донимала
"классников" (так называла она ребят с тех пор, как они поступили в
уездное училище). А так как Шолом был прилежнее всех, то и преследовала
она его больше всех. Но тут случилось происшествие, после которого ей
пришлось сбавить тон, и она утихомирилась. История эта такова.
В одно прекрасное утро Шолом, расхаживая по комнате, заучивал что-то
наизусть. Отец стоял тут же в молитвенном облачении и молился. Махеча же
делала свое-пилила отца. Она припоминала ему его старый грех, когда он
скрыл от нее существование старших и младших детей, прошлась насчет то-
го, каким хорошим аппетитом, не сглазить бы, отличаются его дети и какие
у них здоровые желудки. Не оставила она без внимания и его "родственни-
ков". Ее слова, однако, отца мало трогали. Он стоял лицом к стене и мо-
лился, точно все это его совершенно не касается. Но вот она стала изощ-
ряться в красноречии по адресу Шолома-зачем, мол, он расхаживает по ком-
нате и зубрит.
- Он думает, этот классник с позволения сказать, что хрен ему дядька,
что он важный барин и свободен от всякого дела, кроме еды! Как же, лаке-
ев и горничных здесь хоть отбавляй! Ничего, это не уронит твоей чести,
классник ты этакий в стоптанных сапогах, если ты потрудишься внести пос-
тояльцу самовар. С тебя, упаси бог, даже волос не упадет, аппетиту твое-
му это не повредит и свадьбы тоже не расстроит!
"Классник" был уже готов оставить уроки и отправиться в кухню за са-
моваром, когда отец вдруг бросился к нему, схватил за руку и раздраженно
стал говорить по-древнееврейски, не желая прерывать молитвы:
- И-о-ну... Нет, нет! Ни в коем случае! Нельзя, я запрещаю! Я не хо-
чу! - закончил он уже по-еврейски и напустился на мачеху с ожесточением,
может быть, впервые с тех пор, как она стала его женой; он заявил ей,
чтобы она не смела больше распоряжаться Шоломом. Другими детьми - пожа-
луйста, но только не Шоломом. Шолом-не то, что другие. Он должен
учиться!
- Раз навсегда! - кричал отец. - Так я хочу! Так оно есть, так оно и
будет!
Потому ли, что всякий деспот, всякое зловредное существо, услышав
громкий окрик, пугается и умолкает, потому ли, что это был первый отпор
со стороны отца за время их знакомства и "сладкого" супружества, но слу-
чилось чудо-мачеха прикусила язык и умолкла. Она присмирела, словно ко-
