с заказным пакетом. На конверте было напечатано крупными буквами
по-русски: "Канцелярия Житомирского еврейского учительского института".
- Ага, это от него, от Гурлянда!..
Пакет вскрыли и прочитали письмо директора Гурлянда. Письмо было та-
кого содержания: "Ввиду того что курс обучения в институте четырехлет-
ний, а из бумаг и метрики явствует, что обладатель их родился 18 февраля
1859 года, следовательно он в 1880 году-всего лишь через три года-в ок-
тябре должен будет явиться на призыв, то есть за год до того, как закон-
чит курс в учительском институте".
Письмо это было подобно разорвавшейся бомбе, грому среди ясного неба.
Все заспорили, начали истолковывать смысл письма: как все это понять,
почему Гурлянд не сделал ясного вывода? Нет ли средства, какой-нибудь
заковыки, чтобы выпутаться из создавшегося положения? Напрасны были, од-
нако, все дебаты и споры. Было ясно, как дважды два четыре, что игра
проиграна, на поступление в институт шансов никаких. Метрики не переде-
лаешь, а Гурлянд не такой человек, который пойдет на уступки. Пропало!
Герою нашей повести то время представляется как бы переходом из одно-
го существования в другое: предстояло выбрать себе дорогу, выработать
план действий, определить, так сказать, программу всей жизни. Между ним
и его другом Элей было давно условлено, что они вместе поедут в Житомир,
будут жить в одной комнате, вместе учиться, гулять, купаться, кататься
на лодке... А когда наступят каникулы, они вместе поедут домой, и тог-
да-то они поразят товарищей своей житомирской формой, станут держаться в
стороне от всех, будут говорить о Пушкине, Лермонтове, о Байроне и Шекс-
пире, громко - пусть слышат и знают, что они не какие-нибудь сопляки...
Товарищи будут прислушиваться к их разговорам, удивляться и завидовать.
Девушки, стреляя глазками и краснея, станут, будто застегивая перчатки,
вертеться возле них, чтобы завести знакомство, - словом, рай земной!
И вдруг мечты лопнули, как мыльный пузырь. Ни Житомира, ни института,
ни купанья, ни катанья на лодке, ни каникул, ни девушек, никакого рая-с
карьерой покончено! На отца жалко было смотреть. Он пожелтел как воск;
новые заботы, новые морщины и снова вздохи: "Господи, что делать? Как
быть?" И поэту Биньоминзону стало не по себе; ему хотелось утешить Шоло-
ма хотя бы новой песней, но, увы, не поется!
"Коллектора" что-то вовсе не видно. Он раза два показался, сказал,
что у него есть для "сорванца" великолепный план, который на всю жизнь
обеспечит его самого, его детей и даже внуков, но, к сожалению, "Коллек-
тору" сейчас некогда. Он ушел, и с тех пор о нем ни слуху ни духу.
61
КОНЕЦ ИДИЛЛИИ
Что за человек был "Коллектор"? - Три рубля "с грамматикой" на празд-
ник. - Смерть "Коллектора". - Похороны. - "Странный это был человек". -
Поэт Биньоминзон исчез и объявился в Америке
Нет ничего вечного на земле. Пришел конец и описанной выше идиллии.
Один из упоминавшихся здесь друзей ушел преждевременно, вслед за ним не
стало и другого, и кружок распался. Почин сделал "Коллектор", в темных
очках и глубоких резиновых калошах, а за ним вскоре исчез и поэт
Биньоминзон.
Что же, собственно, за человек был этот "Коллектор"? Откуда он взял-
ся? Имел ли он на белом свете хоть одну близкую душу? Ради кого он тру-
дился всю жизнь, изо дня в день месил грязь, обливался потом, дожидаясь
главного выигрыша? На все это трудно ответить. Помнится только, что он
частенько просил своего юного друга Шолома уделить ему минуту и написать
своим красивым почерком адрес по-русски.
И диктовал так: "Местечко Погост, Пинского уезда, Минской губернии,
госпоже Фрейдка Этка"...
- Госпоже Фрейдке Этке,-поправлял его Шолом соответственно граммати-
ке, а "Коллектор" диктовал дальше:
- Со вложением три рубля...
- Трех рублей,-снова поправлял его Шолом соответственно грамматике.
- При чем же здесь грамматика?-упирался "Коллектор".-Там не граммати-
ку, а денег ждут на праздник.
Недаром у нас на Волыни говорят: литвак уедет, дорогу снегом заметет.
У "Коллектора" было обыкновение уйти на секунду и пропасть на целую веч-
ность. И сколько бы вы потом ни допытывались у него, где он пропадал,
никогда не добьетесь у него толку. "Был, не был, какая беда!"
И теперь "Коллектор" исчез куда-то, и никто не знал, где он.
Однажды, дело было утром, Шолом занимался с учениками у себя на квар-
тире, как вдруг отворилась дверь и вошел отец. Шолом испугался: "Что
случилось?"-"Ничего, "Коллектор" заболел. Нужно сходить проведать его".
По дороге Шолом узнал от отца, что "Коллектору", собственно, давно
нездоровилось, но в последнее время он совсем расхворался. Подробности,
чем дальше, становились все мрачней. "Коллектор", в сущности, опасно бо-
лен. "Есть опасения, что дела его очень плохи, то есть "Коллектор" при
смерти, можно сказать". Разговаривая таким образом, отец с сыном достиг-
ли синагогального двора.
Двор синагоги залит лучами палящего летнего солнца. Целая орава полу-
голых, босых ребятишек играет в лошадки, оглашая воздух звонкими, задор-
ными криками. Весело и оживленно на еврейской улице. Как ни тесно здесь,
как ни скученно, воздух все же живительно свеж. То тут, то там виднеется
деревце, пробивается травка. Помои, вылитые прямо на улицу, прибивают
пыль, которую ребятишки (лощадки) подняли своей беготней. Как бы то ни
было-на дворе лето, и божий мир хорош!
- Вот здесь живет "Коллектор",-сказал отец, и они, придерживаясь ру-
ками за сырые стены, спустились в подвал, верней, в какую-то яму, откры-
ли дверь с тяжелой железной щеколдой, и глазам их предстала такая карти-
на.
На голой земле лежало что-то, покрытое черным, вздутое бугром посре-
дине. В изголовье оплывали две свечи, воткнутые в две бутылки разного:
цвета и разной величины. Посреди комнаты сидел на табуретке какой-то че-
ловек, очевидно служка, с всклокоченной бородой, в рваной капоте. По
правую сторону, у стены, осиротевшие, стояли рядышком, словно близнецы,
глубокие резиновые калоши, старые и рваные, а на подоконнике единствен-
ного окна валялись большие темные очки.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В тот же день состоялись и похороны. Можно себе представить, какими
могли оказаться эти похороны, если покойник, во-первых, был бедняком -
никто его знать не знал, а во-вторых, слыл в городе скрытым вольнодум-
дем. Но так как в его проводах приняли участие такие люди, как реб Нохум
Рабинович, Иося Фрухштейн, оба "удачных зятя" и Арнольд из Подворок (это
были первые, если не единственные похороны, на которых присутствовал Ар-
нольд), то город заинтересовался, и люди, глядя один на другого, начали
собираться, процессия все росла и росла, и похороны совсем неожиданно
вышли великолепными и импозантными. Нищие, калеки, почуяв богатую пожи-
ву, сползлись изо всех углов, хватали провожающих за полы, а затем под-
няли крик, чтобы родственники покойника шли перед носилками и раздавали
милостыню. Трудно было убедить их в том, что умер бедняк, такой же ни-
щий, как они.
- Чем же он заслужил такие похороны? - возмущались нищие.-Если это не
богач и, как видно по всему, не раввин, то за что ему такая честь?..
Солнце еще пекло немилосердно, когда из темного подвала вынесли пок-
рытые черным носилки. Двор синагоги и вся улица были запружены темной
людской массой. Никто не был приглашен, люди сами пришли. Никто не пла-
кал, но кругом слышались вздохи. Никто не произнес надгробного слова, не
рвал на себе одежды, не прочел заупокойной молитвы, не собирался справ-
лять траур. Но похвалы покойному слышались отовсюду, носились в воздухе:
"Хороший был человек...", "Не святой, конечно, но хороший, славный чело-
век...", "Поддерживал бедняков...", "Сколько бы ни зарабатывал - все от-
давал, последний кусок...", "Жертвовал собой ради других...", "Для
больных бедняков драл с живого и мертвого...", "Не любил, чтобы его бла-
годарили...", "Никогда не говорил о себе, всегда думал о других...",
"Странный был еврей...", "Не странный еврей, а странный человек...",
"Да, это человек..."
Это были тихие, но достойные похороны. Чувствовалось какое-то удов-
летворение. Слава богу, человека вознаградили, если не при жизни, то
хоть после смерти, хоть сколько-нибудь воздали ему за годы мучений, нуж-
ды, лишений и горя. Жаль только, что сам "Коллектор" не мог встать,
пусть лишь на минуту, на одно мгновение, чтобы посмотреть, какую честь
оказывают ему. А впрочем... Что знают люди?.. И в голове возникли мысли
о бессмертии души, в которое покойный верил, хоть и слыл вольнодумцем.
Быть может, душа следует за носилками вместе с нами и ей известно
больше, чем всем нам, много, много больше.
Толпа редела. До кладбища дошли только самые близкие друзья, весь
"клуб". Место "Коллектору" отвели скромное, каким был он сам. Его похо-
ронили в сторонке, насыпали бугорок на свежей могиле и разошлись. Никто
не плакал, никто не произнес надгробного слова, не прочел заупокойной
молитвы, не собирался справлять траур. Первое время в "клубе" еще иногда
вспоминали о нем, потом перестали вспоминать и вовсе забыли.
Вскоре после этого исчез и поэт Биньоминзон. Долгое время никто не
знал, куда он делся. Потом дошли слухи, что он в Киеве, а впоследствии
имя Биньоминзона упоминалось в связи с "великой битвой", разразившейся
между киевскими "мудрецами", с которыми мы еще встретимся в дальнейших
главах. Его имя фигурировало рядом с именами Мойше-Арона Шацкеса, Иц-
хок-Якова Вайсберга, Дубзевича, Даревского. А много позже распространил-
ся слух, что Биньоминзон объявился в Америке, что он там "реверент" и с
ним все обстоит "олл райт".
Вот так распался этот кружок, компания разбрелась, и не стало такой
редкостной дружбы. Конец идиллии!
62
ПОЛГОДА СКИТАНИЙ
Одинокий и осиротевший.- "Человек с овчинами". - Герой отправляется
искать счастья по свету. - Не вечно же быть гостем. - Конкуренция со
стороны "учителей для девочек", местечковая зависть и вражда.-Музыкант
Авром, своего рода Стемпеню. - Герой бежит с чужбины домой
Потеряв таких близких людей, как "Коллектор" и Биньоминзон, герой
настоящей биографии буквально места себе не находил. Он чувствовал себя
осиротевшим. Еще более одиноким ощутил он себя, когда единственный его
друг, Эля, уехал в Житомир. К этому невольно примешивалась и зависть.
Шолом хорошо знал, что зависть-низкое, недостойное чувство. Но он ничего
не мог поделать с собой. Ему было досадно, что товарищу выпало такое
счастье, а ему нет. Неужели он должен быть наказан за то, что поторопил-
ся явиться на свет на несколько месяцев раньше товарища? Из-за такого
пустяка погубить карьеру, проиграть свое счастье! Уткнувшись лицом в по-
душку, он долго и горько плакал. Ему казалось, что небо низверглось на
землю, мир погрузился в сплошной мрак. Но нет раны, для которой не наш-
лось бы бальзама, и лучший исцелитель-время.
Мы попросим читателя вернуться с нами в заезжий дом, который содержал
Рабинович, и к его постоянным гостям. Среди этих постоянных гостей был
один по прозванию "Человек с овчинами". Он скупал овчины и отправлял их
к себе на кожевенный завод. Там шкуры чистили, красили, выделывали и ши-
ли из них крестьянские шапки и тулупы. Приближение "Человека с овчинами"
чувствовалось за две улицы. Овчина пахла так пронзительно, что первое
время весь дом чихал не переставая. Потом у всех закладывало носы, и ни-
какие запахи уже никем не ощущались!
Сам изготовитель овчин был славным человеком, простым, добрым, чисто-
сердечным. Порядочный невежда, он плохо знал молитвы и к тому же шепеля-
вил, но молиться все же любил громко, во весь голос. В пятницу вечером,
когда наступало время "кидуш", он брал бокал в руку и, закрыв глаза,
