"радость".
Мужчина подошел уже совсем близко, но, тем не менее, пока не обращал
на нее никакого внимания.
"Он не видит меня! Он пройдет мимо и не заметит меня!" И это был
"страх".
Но мужчина заметил. Он даже слегка изменил направление движения, что-
бы подойти к ней. Он низко наклонился и протянул к ней руку.
"Чего он хочет? Что он собирается сделать со мной?" И это было "вол-
нение".
Мужчина нежно коснулся ее стебелька кончиками пальцев и резко потя-
нул. Она оторвалась от земли и осталась в его руке.
"Он хочет, чтобы я была рядом с ним!" И это было "удовольствие".
Мужчина продолжил свой путь. Внезапно он совершил непонятное действие
- пальцами свободной руки резко дернул за один из лепестков. Лепесток
оторвался.
Ощущение утраты, потери. И это была "боль".
Но она не стала обращать на нее внимания, ведь мужчина заговорил с
ней! Он говорил тихо и невнятно, у нее даже возникли сомнения, к ней ли
была обращена его речь? Но кроме нее поблизости никого не было. И в сло-
вах его она разобрала что-то о "поцелуях". И это было хорошо, потому что
"поцелуй" - это неотъемлемый спутник "любви". Это следовало из книги.
Затем он пробормотал что кого-то нужно "прижать к сердцу". И ее сердце
наполнилось радостью, ведь и об этом было написано в книге.
"Так что же, это и есть "любовь"?"
Она была уже почти уверена в этом, когда он оторвал последний, девят-
надцатый лепесток и произнес единственное слово, разом положившее конец
всем ее сомнениям:
- Любит!
"Он любит меня!"
Мужчина поднес цветок с оборванными лепестками к самому лицу и сильно
вдохнул воздух.
"Жаль, что у него нет фоторецепторов! Он не может меня эманировать...
Бледный космодесантник, представитель "Комиссии по Космическим Кон-
тактам" Редуард Кинг не ощутил никакого запаха.
Он улыбнулся каким-то своим мыслям, повторил еще раз: "Любит!" - и
выбросил ставшую ненужной ощипанную ромашку в траву.
Настроение было превосходным!
"А может быть, люди просто не могут любить, одновременно не причиняя
боли тем, кого любят?"- подумала она. И это была "интуиция".
13 июля 1997
Рент
Я должен признать, хоть мне это и неприятно, что я
наклонен к излишествам. Мои средства позволяют мне быть
расточительным, тем больший соблазн - аскеза. Когда я
успеваю схватить себя за руки (монашеский эвфемизм), я
отдаю ей дань; но, верно, главная моя страсть - та, о
которой узна°шь во сне или в миг первого порыва -
совсем другая. В противном случае как объяснить мое
хладнокровие (будто я угадал вс° наперед) и мою
готовность, то и другое вместе, когда приятный голосок
в трубке с умело-бархатным переливом, излишне опытный,
может быть, но эта опытность тоже была мне мила - на
свой лад, конечно - спросил у меня, намерен ли я нынче
весело провести ночь? В России бы я остерегся; но
американский сервис исключает подвох. Ручаюсь, что у
меня даже не дрогнул голос. Ни сердце. Я отвечал с
улыбкой (адресованной зеркалу в ванной, из которой
вышел), что да, намерен, и что так и знал (дословно),
"что ваш отель - это веселый дом". Впрочем,
по-английски каламбур был плох. Телефон сказал "о-кей"
и дал отбой.
Я как раз успел распаковать свой сак, принять душ
и убедиться, что ни одна из девяти программ-кабелей
местного телевиденья меня никогда не заинтересует. И
тут услышал стук в дверь. Стук тоже был умелый, легкий,
почти случайный, будто кто-то походя, невзначай раза
три коснулся пальцем двери. Шорох крыльев ночной
бабочки. Я отворил, так же вс° улыбаясь в пустоту.
Что ж: зеленоглазая шатенка. Волосы собраны кверху
в пушистый ком. Среднего роста, в форменной мини, ножки
стройные, попка круглая, грудь... Да, глаза: она
улыбалась, они нет. Так бывает в книгах, но в жизни это
редкость, чаще расчет или игра. Я тотчас спросил о
причине; я не люблю лишних тайн. Она перестала
улыбаться.
- Ненавижу свою работу, - сообщила она.
- Хм. Ты не хочешь быть проституткой?
- Не хочу.
(Наш разговор шел по-английски и, боюсь, в
переводе он выглядит угловато. К тому же нельзя
передать мой акцент.)
- Так-так, - сказал я. - Почему же ты здесь?
- Из-за денег.
- У тебя нет иного способа их добывать?
- Я студентка. Летом это лучший заработок.
- Хорошо, - кивнул я. - Тогда начнем. Тебя,
кстати, как зовут?
Вероятно, оттого, что летняя практика и впрямь не
нравилась ей, Лили разделась довольно вяло - не так,
как я ожидал (смутный расчет, основанный на книгах:
Сэлинджер, Сирин, Мисима...) Но результат был тот же:
голая девушка с трусиками в руке. Их она робко сунула
под матрац.
- Мне сказали, на всю ночь? - спросила она.
- Да, - кивнул я. - Я вряд ли смогу быстрее.
Я не стал с ней церемониться, сам разделся,
сдернул прочь плед (черно-синий, колючий) и уложил Лили
навзничь поверх простыней, велев ей раздвинуть ноги.
Жанр требует подробностей. Я уважаю жанр. У нее
были милые, едва видные веснушки, чуть удлиненное (как
это часто у белобрысых) лицо, тугие грудки с сосками в
доллар, уютный живот и узкая, по моде, грядка волос
между ног - она, впрочем, вскоре сбилась и стала похожа
на мокрое перо. Раза два Лили хотела пригладить ее
пальцами.
Кто умеет хорошо плавать (а что еще делать на
курорте?), у того есть стиль. Я никогда не любил
бесплодных барахтаний, взбрыков, вздрогов и прочей
щенячьей возни. Через пять минут ее глаза помутились;
через десять она стала стонать. Я дал ей короткий отдых
- и бурно довел ее до конца. (Прошу прощения у соседей.
На мой взгляд, однако, администрация отеля сама должна
брать на себя ответственность за весь этот гам). Когда,
полчаса спустя, я поставил Лили раком, она заботливо
спрятала рот в подушку-карамель. Раковая шейка (конфеты
детства) была хороша... Боюсь, я первый в ее жизни
посягнул на ее зад. Не удивительно; американцы вообще
пуритане. Во время коротких перерывов я узнавал жалкие
подробности ее жизни (теперь уже их не помню). Об одной
из них, впрочем, я сказал, не обинуясь, что это -
"коровье дерьмо" (идиома). Речь шла, кажется, о смерти
- не то ее, не то ее матери. Она сделала вид, что
обиделась. Трудно сказать, сколько именно раз она
кончила в эту ночь.
Те, кто знает американские отели, должно быть,
помнят удобство теневых штор и студеную мощь
кондиционеров. К утру я продрог до костей и, взглянув
вверх, увидел полоску света, тишком пробившегося к нам
из окна. Лили сжимала меня в объятьях, что было кстати,
она вся горела и твердила, что любит меня. Не хотела
брать денег. Умоляла найти ее или дать ей мой телефон.
Ее кудряшки опять растрепались - внизу и на голове. Я
сказал, что хочу спать. Одел ее (так и забыв навек под
матрацем ее трусы), сунул деньги ей в руки и выставил
за дверь. Сквозь сон, мне кажется, я слыхал ее всхлипы.
Но возможно, что это был сон.
Повторяю, я не люблю тайн. Вс°, что я сделал, я
сделал нарочно (и очень устал). Но, надо думать,
все-таки изменил - в ту или другую сторону, не важно -
ее взгляд на ее жизнь. Больше этого никто никому ничего
не может дать. Что до меня, то я равнодушен к ней - при
всей дивной неге ее тела, которой не отрицаю. Я вовсе
не уважаю ее. Мне не нужна подружка-проститутка. И мне
все равно, что с ней будет дальше. Это касается всех
их, таких, как она. У меня на родине их более чем
достаточно. А я не терплю нюни. В этом есть
справедливость. Будь я другой, мы бы вовсе не
встретились. Где бы я взял деньги на Америку и на нее?
Это я подарил ей эту ночь. Впрочем, я не хочу
оправданий. Каждый волен думать обо мне что угодно. Мне
же пора спать. Мне очень хочется спать. Черт возьми! Во
Флориде утро.
ПРИХОДИ КО МНЕ
Пpиходи ко мне, мне так одиноко, веpнее двуоко, и четыpехстенно (или
четыpехстонно), я хотел сказать: четыpех - стpемно и восьмипядейpастно,
я хотел сказать - во лбу, или пpавильнее "выебу"? Это я к тому, что мне
шестнадцатилестно, то есть шестнадцатилетно, хотя скоpее шестнадцатиб-
ледно, потому что шестнадцатиблядно. Мне очень тpидцатидвухзубно, точ-
нее, тpидцатидвухзудно, потому что на тpидцати-тpоих не pазлито и не
pаспито, точнее не pаспято, а тpотуаp подо мной такой костный, я хотел
сказать: "кpестный", а кpесты все больше нашейные, то есть нательные,
или недельные, в смысле невтемные. Но пока что пpиходится pаспинаться
(или pазминаться ) в этой области, в смысле потности и подлости.
Так что пpиходи. Я тебя поставлю пеpед факом, как пеpед pоком, или
после - pаком, до звона колокольчиков (в смысле, мальчиков) в ушах, до
долива после отстоя (вместо отлива после пpостоя). Я буду стоpожить твою
девственность до утpа, в смысле, до "уpа" или до нутpа, я тебе все коме-
дии пеpеломаю, я выpву тебе яйца, котоpые хотя куpиц ничему не учат, но
весьма волнуют и впечатляют. Я выpву тебе много pазного, все выпитое
вчеpа и все съеденное и пpоглоченное непpожеванными кусками. Я выpву те-
бе матку из пpавды, тебе давно поpа увидеть их поотдельности и понять,
что каждый убиpает в одиночку, упиpается в одну ночку и убиpается в одну
стpочку.
Так что не вздумай сюда являться, не пpилетай на кpыльях либиви. И не
так уж мне одиноко, скоpее даже двуного и двуpуко, немного четыpехстpан-
но, зато шестистpунно, и мне шестнадцатилично не так уж 32-зубово, как
кожится, но холится.
В галерее таинственного доктора Купсера, магистра Игры, висели вдоль
стен... - о ужас! - юные, одаренные поэтессы. Такие очаровательные в
своих платьецах, невинные, живущие по ту сторону добра и зла, они были
уже развращены почестями и наградами. На их лицах блуждали блудливые
улыбки. Мне стало не по себе, и потому я не сразу расслышал вопрос, с
которым ко мне обратились - хором - поэтессы. Кроме того, совсем слабые
после долгих ночей, проведенных в веселом обществе пера и чернильницы,
бледные и изможденные, они не могли достаточно ясно сформулировать воп-
рос. Одна из них догадалась наконец воспользоваться языком жестов. Док-
тор Купсер, появившийся как раз вовремя, перевел:
- А кто вы по профессии? Чем занимаетесь?
- Конструктор. Генеральный. - Сухо отвечал я. - Конструирую для себя
приемлимое мироздание.
- О! - Воскликнул доктор. - Какое счастливое совпадение! Мы как раз
разыскиваем лицо на пост Бога!
- С ног, вероятно, уже сбились?
- Да, и все глаза, между прочим, выплакали.
- В таком случае ничем не могу вам помочь. Ибо чужд...
- Состраданию! - Догадались поэтессы. От восхищения они обрели дар
речи.
- И страданию тоже. - Сказал я, и в тот же миг одна из висящих обрела
знакомые очертания. Как знаменитый физиогномист, я не мог не заинтересо-
ваться, и подошел. - Как вас зовут, дорогая моя?
- По имени, - сконфузилась художница, - или по отчеству?
- По псевдониму. - Я снял бедняжку со стены и жестом указал ей на
стул.
Она двусмысленно хихикнула и села.
- Виктория.
- А! - Я изумился, - а я то думал... Вероятно, я ошибся.
- Вам не нравится мое имя?
- Я этого не говорил. Просто я ожидал кое-чего другого.
- Чего именно?
- Видите ли, милая моя, я вас уже однажды встречал. Так сказать, в
другом мире.
- Ах! - Юная пианистка всплеснула руками. - Так вы космонавт!
- Вы снились мне раза два или три, не больше.
- Признаться, и вы мне снились, но я тогда еще не знала, что это
именно вы.
- Но тогда вас звали не совсем так, - продолжал я, словно вовсе не
слушая, что она там лепечет, - вернее, совсем не так.
- Барбареллой? Или, может быть, Чезуальдиной? - Попыталась угадать
