просто написал ей письмо и пожелал счастья. А сейчас ты один и тебе
грустно. Но ведь я пришла, а у нас с ней много общего! Иногда мне даже
кажется, что я - это она. В мире есть много необъяснимого, но от этого
он ничуть не хуже, верно? Пусть море и паруса далеко - но они есть, и
золотые подсолнухи на полях тоже есть, и твои друзья ждут тебя. Еще все
впереди, и так будет всегда, и ты еще напишешь свою лучшую сказку. А те-
перь я расскажу тебе свою - о Зеркале и Луче. Можно?
Я слушал. Голос ее завораживал, глаза смотрели мне прямо в душу, сло-
ва то взлетали ввысь, то стелились туманом по полу, заволакивая мир
мельчайшими вспыхивающими искорками. И сквозь полусон тихонько и довер-
чиво приходил ко мне ее голос.
- Жило-было Стекло. Как у всякого Стекла, у него был кристально чис-
тый характер. Так говорили друзья - а настоящие друзья всегда говорят
правду.
Среди друзей был и Луч. Стекло ему давно нравилось, ему нравилось иг-
рать на его гранях, преломляясь радугой и снова становясь бело-голубым:
ведь он родился на Голубой Звезде. Видишь, вон она!
Луч ни о чем не думал. Ему казалось, что так будет всегда. Но среди
друзей был и Блеск-Амальгама...
Как это случилось? Верно, судьба. Вот так... А что мог предложить
Луч? Свое тепло? Вечное стремление куда-то? А куда - он и сам не знал.
Теперь Блеск-Амальгама и Стекло были вместе. Получилось Зеркало. Зер-
кало отразило Луч. Он последний раз вспыхнул на его гранях и исчез: ведь
это был гордый Луч...
Никто не знал, где он скрывался. А ему было все равно. Ведь так?
Шло время. Блеск-Амальгама тускнел и трескался, осыпаясь сухими
блестками. И однажды он услышал слово "уходи" - кривить душой Стекло не
умело, это ведь было не Кривое Зеркало...
Стекло осталось одно. И тогда-то оно снова встретилось с Лучом. Он
куда-то торопился - может быть, кого-то согреть. Стекло попалось ему на
дороге, а он прошел сквозь него и не заметил: ведь у Стекла был крис-
тально чистый характер... Или сделал вид, что не заметил?
Я не могу судить, кто из них был прав. Знаю только, что осколки Стек-
ла разлетелись по всему свету, и теперь попадают людям в глаза и серд-
ца...
Ее глаза серьезно взглянули на меня.
- Вот и вся сказка, - промолвила она. Я взял ее за руку. Рука была
тонкая и легкая; ее ладонь свободно умещалась в моей.
- Пусти, - проговорила она. - Не надо.
Серебряная луна заливала светом комнату, и в лунных лучах ее фигурка
тоже казалась серебряной, такой близкой и бесконечно далекой, что сердце
мое вдруг рухнуло куда-то, отозвавшись щемящей болью в груди.
- Самое главное - по-новому увидеть, - улыбнулась она. - Это лучшее,
что может достаться человеку; ты знаешь... Хочешь, я по-могу тебе вспом-
нить? Посмотри вокруг!
Над нами сплетали ветви золотые осенние деревья. Прохладные георгины
и астры испускали тонкий неуловимый аромат. В лучах вечернего солнца ал-
лея казалась сказочной и манила вдаль теряющейся в золоте перспективой.
Увлекшийся, пораженный, я сделал шаг - и исчез, и зазвенели, зазвучали
мелодии, забытые и прекрасные, и в них затерялся смех, ласковый, люби-
мый, ее смех - никто другой в целом мире не мог бы так смеяться.
Я оглянулся. Она стояла, глядя восхищенными глазами на праздник осен-
него света, как глядят всегда, когда видят красоту впервые - красоту
умирающей природы, величавую и бесконечно знакомую. Желтые листья падали
и застревали в ее волосах; она была нигде - и в то же время везде,
где-то рядом; она сливалась с листопадом, и мельком брошенный взгляд ло-
вил ее улыбку, легкую и загадочную. Казалось, это она погружает парк в
золотой струящийся сон, и под ее ногами шуршат опавшие листья, и задетые
ею кусты тихонько покачивают багряными ветками в потоках заходящего
солнца. Эта стена осени, весь мир, умещавшийся в ней и во мне, надвигал-
ся, такой знакомый и желанный, и тревожил память, и тихо кружился в за-
думчивых ее глазах...
Это был только сон. Мы снова стояли под желтыми кленами, и рыжий
осинник мелко играл листочками под слабым ветерком. Мне показалось, что
я узнал что-то новое, важное, необходимое, без чего нет и не может быть
больше мне жизни, чего не выразишь словами, но оно есть, оно будет нужно
постоянно, сколько я ни буду жить, и чем дальше - тем нужнее.
Вдруг качнулись багровые лучи на ветках, и пронзительно-яркая охра
затрепетала на ветру.
- Я ухожу, - сказала она. - Мне пора.
- Останься, - попросил я. - Не могу, - ветер ли это прошелестел, заз-
венели ли валдайские колокольцы где-то далеко, не знаю. Грустно и больно
было мне.
- Я не знаю, почему, - как бы в ответ на мои мысли вздохнула она. -
Наверное, так надо. Не спрашивай. Голос ее дрогнул. Быстрым движением
она обвила руками мою шею и поцеловала меня - единственный раз! Ветер
трепал и развевал ее волосы, он усиливался, и ее фигурка, воздушный кон-
тур, трепетала, как осенний лист на ветке; я хотел схватить ее за руку,
но она растаяла, подхваченная порывом воздуха; и я успел увидеть только
ее глаза, глядевшие прямо в душу, и губы, что-то шептавшие - я не разоб-
рал за шумом ветра.
А потом все исчезло. Я снова стоял в скверике напротив дома, ощущал
на губах вкус ее слез, и снег все падал, а я улыбался и подставлял ему
лицо - глупый влюбленный мальчишка. Я знал, что теперь напишу свою луч-
шую и единственную сказку. О ней.
Какая она была? Не знаю. Не помню. Конечно, красивая. Разве могут
быть некрасивыми те, кого мы любим?
Теперь я часто хожу по улицам больших городов, с их суетой, троллей-
бусами и неоновым сиянием витрин. Я жду, что может быть когда-то случай-
но повстречаю ее, и навстречу мне распахнутся ее лучистые светлые глаза.
Кто знает?
Алексей Никитин
ДОЛГИЙ ДОЖДЬ В ЩУРАХ
С рассветом дважды прохрипел петух и смолк в старческой задумчивости.
Звякнул цепью и загремел пустой миской Жук. Кошка, спавшая рядом с Ли-
зой, не спеша потянулась, соскочила с лежанки, и села у входной двери.
Пора было вставать и Лизе. Она почти не спала ночью, а когда наконец
задремала, увидела Илью. Он стоял у вишни, что посадил за огородом отец,
когда у Шурки и Ильи родилась дочь. Стремительно сгущались летние сумер-
ки. Пахло дымом.
- Не ходи в Киев, Ильку, - еще раз попросила Лиза. - Оставайся у нас.
- Счастливо, сестричка. - Лиза уже не видела его лица и улыбку угада-
ла по голосу. - Увидимся.
Зашуршала трава, и силуэт Ильи растворился в темноте. За речкой около
леса охнул филин.
- Не ходи в Киев, Ильку, - повторила Лиза.
Она разожгла плиту, накормила кур и кабанчика, вылила старый борщ Жу-
ку. День начинался знойный и душный. Трава на дворе стояла сухая, безро-
сая. Лязгнула клямка на дверях у Дуньки Дрючихи. По старой привычке Лиза
ушла со двора в дом, чтоб не попадаться соседке на глаза. В комнате спал
Витька. Лиза не знала, не считала никогда, сколько детей выросло в ее
хате. После войны жила у нее Оксанка, Шуркина дочь, потом двоюродные
племяшки Цыганенки. И совсем чужие прибивались. Отца Витьки, спавшего у
нее сейчас, тоже Витьку, она чуть не силой забрала у матери, Катьки. А
какими подругами до войны были. Катька с мужем пила последние годы так,
что в хате было пусто. Ничего не было, только прусаки голодные из щелей
сыпались.
- Отдай сына, - явилась к ней как-то Катька, - отдай. Ты кто? А я
мать ему.
- Уйди. Он сам вернется, как ты пить перестанешь.
Потом Катька с мужем сгорели. Вместе с хатой. Так и остался Витька у
Лизы. Вырос, армию отслужил. Уехал в Киев. Потом другие дети жили у нее.
Потом уже и их дети... Лиза поджарила Витьке яичницу, налила стакан мо-
лока и оставила на столе. Сама пошла на огород. На дворе рядом с погре-
бом лежала одна из ее кур. У курицы была свернута шея.
- Я им всем головы поскручиваю, - раздался из-за забора голос сосед-
ки. - Будуть ко мне во двор лезть, - буду головы скручивать. Чуешь ме-
ня!? - визжала Дрючиха.
"Вот клятая баба", - подумала Лиза, но даже отвечать Дуньке не стала.
Не в курице было дело. Дрюки всегда жили уверенно. При всех властях.
Знали, что все им должны, просто потому, что они, Дрюки, есть. Не сомне-
вались в этом и брали все, что считали своим. Сами становились властью.
Лизе было десять лет, когда Дрюки забрали у них новую хату. Забирали под
сельраду, а поселились в ней сами. Сколько лет уже, война прошла, колхо-
за нет больше, а Дунька так и живет в их хате. Что ей сделается? И при
немцах Дрюков боялись и после. Сын Дуньки, Петро, в Фастове, в районе, в
милиции начальником. Сейчас и Федька, Петров сын, законы охраняет. Они
же удавятся, а хату не вернут. Правда, хата та не нужна уже Лизе. В ста-
рой доживет, не много ей осталось. Но Дрючиха, как всегда бывает с
людьми, принесшими ближнему зло, ненавидит Лизу за то, что сделала ей
сама, потому и душит ее кур, подсыпает в миску Жуку толченое стекло,
выбрасывает в огород собранных на своей картошке колорадских жуков. Из
курицы решила Лиза сварить на вечер Витьке суп. Может, лучше было к обе-
ду, но что-то немоглось ей. То ли ночь без сна давала себя знать, то ли
погода - небо затягивалось молочной дымкой, было душно, давило. Взяв
сапку и ведро, Лиза опять пошла на огород. То, что раньше делала она за
день, за два, теперь отнимало у нее неделю.
"Время идет быстрее. Дни проходят, не успев начаться", - в этом была
она уверена потому, что медленней делать работу, к ритму которой привык-
ла за многие годы, Лиза просто не могла. Она работала так же, как и
раньше, не поднимая головы, не разгибаясь, двигалась вдоль грядок, пере-
ходя с одной на другую. Так дошла она до конца огорода. Там был пень,
оставшийся от старой вишни. Вишню срубили Дрюки лет десять назад. "Она
своей тенью нашу картоплю закрыла", - от и все объяснения. Срубили и
убирать не стали. Так и пролежал сухой ствол с ветками год, до следующей
весны, пока не приехал из Киева старший Витька. Он распилил сухую вишню
и вынес с огорода. Около пенька Лиза присела. Огород стоял ухоженный,
аккуратный. На чистых грядках светло зеленели хвосты морковки, тянулись
вверх стрелки молодого лука. Ровными рядами поднималась тщательно под-
горнутая картошка. За ней тянулись по земле огурцы. Теперь надо было ид-
ти в хату и готовить курицу. Наверное, проснулся уже малой Витька. Надо
посмотреть, чтобы он съел все, оставленное на завтрак. Лиза попробовала
встать и не смогла. Так она сидела возле пенька от той вишни, что поса-
дил когда-то ее отец, смотрела на свой огород и не могла уйти. "То не
зря мне сегодня Илько приходил, - поняла Лиза, - не зря приходил". Она
вспомнила, как появился он ночью и постучал в окно их хаты. Лиза жила
тогда одна. Отец, как началась война, поехал к Шурке и Илье в Киев. С
тех пор прошло два месяца, а от них не было ни писем, ничего.
- Лизка, - тихо позвал Илья, - ты есть?
Лиза быстро открыла дверь:
- Илько? Откуда ты? Один?
- Один.
Не зажигая света, Лиза провела его в комнату.
- Сейчас, - заторопилась она, - у меня картошка есть и сало осталось.
- Ты рассказывай, Шурка где с дочкой. Батько?
- Уехали. Успели в последнюю неделю.
- Как уехали? - не поняла Лиза. - Куда?
- Вроде на Урал. Не знаю. Меня призвали раньше. Шура записку моей ма-
тери оставила. Путаную. Ничего не понятно, кроме того, что уехали.
- А ты откуда? - Лиза видела только темный силуэт Ильи против окна.
Он сидел, устало свесив голову, и его худые плечи, словно сложенные
крылья большой птицы, поднимались над головой.
- Не знаю.
- Как не знаешь?
- Нас под Гречаным высадили из поезда. Сказали окапываться. Немцев
