меня окликнул Шестаков.
Шестакова я знал по Большой земле, по Бутырской тюрьме: сидел с ним в
одной камере. Дружбы у нас там не было, было просто знакомство. На прииске
Шестаков не работал в забое. Он был инженер-геолог, и его взяли на работу
в геологоразведку, в контору, стало быть. Счастливец едва здоровался со
своими московскими знакомыми. Мы не обижались - мало ли что ему могли на
сей счет приказать. Своя рубашка и т. д.
- Кури, - сказал Шестаков и протянул мне обрывок газеты, насыпал
махорки, зажег спичку, настоящую спичку...
Я закурил.
- Мне надо с тобой поговорить, - сказал Шестаков.
- Со мной?
- Да.
Мы отошли за бараки и сели на борт старого забоя. Ноги мои сразу
отяжелели, а Шестаков весело болтал
[70]
своими новенькими казенными ботинками, от которых слегка пахло рыбьим
жиром. Брюки завернулись и открыли шахматные носки. Я обозревал
шестаковские ноги с истинным восхищением и даже некоторой гордостью - хоть
один человек из нашей камеры не носит портянок. Земля под нами тряслась от
глухих взрывов - это готовили грунт для ночной смены. Маленькие камешки
падали у наших ног, шелестя, серые и незаметные, как птицы.
- Отойдем подальше, - сказал Шестаков.
- Не убьет, не бойся. Носки будут целы.
- Я не о носках, - сказал Шестаков и провел указательным пальцем по
горизонту. - Как ты смотришь на все это?
- Умрем, наверно, - сказал я. Меньше всего мне хотелось думать об этом.
- Ну нет, умирать я не согласен.
- Ну?
- У меня есть карта, - вяло сказал Шестаков. - Я возьму рабочих, тебя
возьму и пойду на Черные Ключи - это пятнадцать километров отсюда. У меня
будет пропуск. И мы уйдем к морю. Согласен?
Он выложил все это равнодушной скороговоркой.
- А у моря? Поплывем?
- Все равно. Важно начать. Так жить я не могу. "Лучше умереть стоя,
чем жить на коленях", - торжественно произнес Шестаков. - Кто это сказал?
В самом деле. Знакомая фраза. Но не было сил вспомнить, кто и когда
говорил эти слова. Все книжное было забыто. Книжному не верили. Я засучил
брюки, показал красные цинготные язвы.
- Вот в лесу и вылечишь, - сказал Шестаков, - на ягодах, на витаминах.
Я выведу, я знаю дорогу. У меня есть карта...
Я закрыл глаза и думал. До моря отсюда три пути - и все по пятьсот
километров, не меньше. Не только я, но и Шестаков не дойдет. Не берет же
он меня как пищу с собой? Нет, конечно. Но зачем он лжет? Он знает это не
хуже меня; и вдруг я испугался Шестакова - единственного из нас, кто
устроился на работу по специальности. Кто его туда устроил и какой ценой?
За все ведь надо платить. Чужой кровью, чужой жизнью...
- Я согласен, - сказал я, открывая глаза. - Только мне надо
подкормиться.
- Вот и хорошо, хорошо. Обязательно подкормишься. Я принесу тебе...
консервов. У нас ведь можно...
[71]
Есть много консервов на свете - мясных, рыбных, фруктовых, овощных...
Но прекрасней всех - молочные, сгущенное молоко. Конечно, их не надо пить
с кипятком. Их надо есть ложкой, или мазать на хлеб, или глотать
понемножку, из банки, медленно есть, глядя, как желтеет светлая жидкая
масса, как налипают на банку сахарные звездочки...
- Завтра, - сказал я, задыхаясь от счастья, - молочных...
- Хорошо, хорошо. Молочных. - И Шестаков ушел.
Я вернулся в барак, лег и закрыл глаза. Думать было нелегко. Это был
какой-то физический процесс - материальность нашей психики впервые
представала мне во всей наглядности, во всей ощутимости. Думать было
больно. Но думать было надо. Он соберет нас в побег и сдаст - это
совершенно ясно. Он заплатит за свою конторскую работу нашей кровью, моей
кровью. Нас или убьют там же, на Черных Ключах, или приведут живыми и
осудят - добавят еще лет пятнадцать. Ведь не может же он не знать, что
выйти отсюда нельзя. Но молоко, сгущенное молоко...
Я заснул, и в своем рваном голодном сне я видел эту шестаковскую банку
сгущенного молока - чудовищную банку с облачно-синей наклейкой. Огромная,
синяя, как ночное небо, банка была пробита в тысяче мест, и молоко
просачивалось и текло широкой струёй Млечного Пути. И легко доставал я
руками до неба и ел густое, сладкое, звездное молоко.
Не помню, что я делал в этот день и как работал. Я ждал, ждал, пока
солнце склонится к западу, пока заржут лошади, которые лучше людей
угадывают конец рабочего дня.
Хрипло загудел гудок, и я пошел к бараку, где жил Шестаков. Он ждал
меня на крыльце. Карманы его телогрейки оттопыривались.
Мы сели за большой вымытый стол в бараке, и Шестаков вытащил из
кармана две банки сгущенного молока.
Углом топора я пробил банку. Густая белая струя потекла на крышку, на
мою руку.
- Надо было вторую дырку пробить. Для воздуха, - сказал Шестаков.
- Ничего, - сказал я, облизывая грязные сладкие пальцы.
- Дайте ложку, - сказал Шестаков, поворачиваясь к обступившим нас
рабочим. Десять блестящих, отлизан-
[72]
ных ложек потянулись над столом. Все стояли и смотрели, как я ем. В этом
не было неделикатности или скрытого желания угоститься. Никто из них и не
надеялся, что я поделюсь с ним этим молоком. Такое не было видано -
интерес их к чужой пище был вполне бескорыстен. И я знал, что нельзя не
глядеть на пищу, исчезающую во рту другого человека. Я сел поудобнее и ел
молоко без хлеба, запивая изредка холодной водой. Я съел обе банки.
Зрители отошли в сторону - спектакль был окончен. Шестаков смотрел на меня
сочувственно.
- Знаешь что. - сказал я, тщательно облизывая ложку, - я передумал.
Идите без меня.
Шестаков понял и вышел, не сказав мне ни слова.
Это было, конечно, ничтожной местью, слабой, как все мои чувства. Но
что я мог сделать еще? Предупредить других - я не знал их. А предупредить
было надо - Шестаков успел уговорить пятерых. Они бежали через неделю,
двоих убили недалеко от Черных Ключей, троих судили через месяц. Дело о
самом Шестакове было выделено производством, его вскоре куда-то увезли,
через полгода я встретил его на другом прииске. Дополнительного срока за
побег он не получил - начальство играло с ним честно, а ведь могло быть и
иначе.
Он работал в геологоразведке, был брит и сыт, и шахматные носки его
все еще были целы. Со мной он не здоровался, и зря: две банки сгущенного
молока не такое уж большое дело, в конце концов...
"1956"
ХЛЕБ
Двустворчатая огромная дверь раскрылась, и в пересыльный барак вошел
раздатчик. Он встал в широкой полосе утреннего света, отраженного голубым
снегом. Две тысячи глаз смотрели на него отовсюду: снизу - из-под нар,
прямо, сбоку и сверху - с высоты четырехэтажных нар, куда забирались по
лесенке те, кто еще сохранил силу. Сегодня был селедочный день, и за
раздатчиком несли огромный фанерный поднос, прогнувшийся под горой
селедок, разрубленных пополам. За подносом шел дежурный надзиратель в
белом, сверкающем как солнце дубленом овчинном полушубке. Селедку выдавали
по утрам - через день по половинке. Какие расчеты белков и калорий
[73]
были тут произведены, этого не знал никто, да никто и не интересовался
такой схоластикой. Шепот сотен людей повторял одно и то же слово:
хвостики. Какой-то мудрый начальник, считаясь с арестантской психологией,
распорядился выдавать одновременно либо селедочные головы, либо хвосты.
Преимущества тех и других были многократно обсуждены: в хвостиках,
кажется, было побольше рыбьего мяса, но зато голова давала больше
удовольствия. Процесс поглощения пищи длился, пока обсасывались жабры,
выедалась головизна. Селедку выдавали нечищеной, и это все одобряли: ведь
ее ели со всеми костями и шкурой. Но сожаление о рыбьих головках мелькнуло
и исчезло: хвостики были данностью, фактом. К тому же поднос приближался,
и наступала самая волнующая минута: какой величины обрезок достанется,
менять ведь было нельзя, протестовать тоже, все было в руках удачи -
картой в этой игре с голодом. Человек, которой невнимательно режет селедки
на порции, не всегда понимает (или просто забыл), что десять граммов
больше или меньше - десять граммов, кажущихся десять граммов на глаз, -
могут привести к драме, к кровавой драме, может быть. О слезах же и
говорить нечего. Слезы часты, они понятны всем, и над плачущими не смеются.
Пока раздатчик приближается, каждый уже подсчитал, какой именно кусок
будет протянут ему этой равнодушной рукой. Каждый успел уже огорчиться,
обрадоваться, приготовиться к чуду, достичь края отчаяния, если он ошибся
в своих торопливых расчетах. Некоторые зажмуривали глаза, не совладав с
волнением, чтобы открыть их только тогда, когда раздатчик толкнет его и
протянет селедочный паек. Схватив селедку грязными пальцами, погладив,
пожав ее быстро и нежно, чтоб определить - сухая или жирная досталась
порция (впрочем, охотские селедки не бывают жирными, и это движение
пальцев - тоже ожидание чуда), он не может удержаться, чтоб не обвести
быстрым взглядом руки тех, которые окружают его и которые тоже гладят и
мнут селедочные кусочки, боясь поторопиться проглотить этот крохотный
хвостик. Он не ест селедку. Он ее лижет, лижет, и хвостик мало-помалу
исчезает из пальцев. Остаются кости, и он жует кости осторожно, бережно
жует, и кости тают и исчезают. Потом он принимается за хлеб - пятьсот
граммов выдается на сутки с утра, - отщипывает по крошечному кусочку и
отправляет его в рот. Хлеб все едят сразу - так никто не украдет и никто
не отнимет, да и сил нет его уберечь. Не
[74]
надо только торопиться, не надо запивать его водой, не надо жевать. Надо
сосать его, как сахар, как леденец. Потом можно взять кружку чаю -
тепловатой воды, зачерненной жженой коркой.
Съедена селедка, съеден хлеб, выпит чай. Сразу становится жарко и
никуда не хочется идти, хочется лечь, но уже надо одеваться - натянуть на
себя оборванную телогрейку, которая была твоим одеялом, подвязать
веревками подошвы к рваным буркам из стеганой ваты, буркам, которые были
твоей подушкой, и надо торопиться, ибо двери вновь распахнуты и за
проволочной колючей загородкой дворика стоят конвоиры и собаки...
Мы - в карантине, в тифозном карантине, но нам не дают бездельничать.
Нас гоняют на работу - не по спискам, а просто отсчитывают пятерки в
воротах. Существует способ, довольно надежный, попадать каждый день на
сравнительно выгодную работу. Нужны только терпение и выдержка. Выгодная
работа - это всегда та работа, куда берут мало людей: двух, трех, четырех.
Работа, куда берут двадцать, тридцать, сто, - это тяжелая работа, земляная
большей частью. И хотя никогда арестанту не объявляют заранее места
работы, он узнает об этом уже в пути, удача в этой страшной лотерее
достается людям с терпением. Надо жаться сзади, в чужие шеренги, отходить
в сторону и кидаться вперед тогда, когда строят маленькую группу. Для
крупных же партий самое выгодное - переборка овощей на складе, хлебозавод,
словом, все те места, где работа связана с едой, будущей или настоящей, -
там есть всегда остатки, обломки, обрезки того, что можно есть.
Нас выстроили и повели по грязной апрельской дороге. Сапоги конвоиров
бодро шлепали по лужам. Нам в городской черте ломать строй не разрешалось
- луж не обходил никто. Ноги сырели, но на это не обращали внимания -
простуд не боялись. Студились уже тысячу раз, и притом самое грозное, что
могло случиться, - воспаление легких, скажем, - привело бы в желанную
больницу. По рядам отрывисто шептали:
- На хлебозавод, слышь, вы, на хлебозавод!
Есть люди, которые вечно все знают и все угадывают. Есть и такие,
которые во всем хотят видеть лучшее, и их
[75]
сангвинический темперамент в самом тяжелом положении всегда отыскивает
какую-то формулу согласия с жизнью. Для других, напротив, события
развиваются к худшему, и всякое улучшение они воспринимают недоверчиво,
как некий недосмотр судьбы. И эта разница суждений мало зависит от личного
опыта: она как бы дается в детстве - на всю жизнь...
Самые смелые надежды сбылись - мы стояли перед воротами хлебозавода.
