варить на двадцать человек, чем на четверых, не было нам известно. Мы
понимали только одно совершенно ясно: что продуктов нам не хватит. Это нас
не столько пугало, сколько удивляло. Надо было начинать работать, надо
было пробивать бурелом просекой.
Деревья на Севере умирают лежа, как люди. Огромные обнаженные корни их
похожи на когти исполинской хищной птицы, вцепившейся в камень. От этих
гигантских когтей вниз, к вечной мерзлоте, тянулись тысячи мелких щупалец,
беловатых отростков, покрытых коричневой теплой корой. Каждое лето
мерзлота чуть-чуть отступала, и в каждый вершок оттаявшей земли немедленно
вонзалось и укреплялось там тончайшими волосками щупальце - корень.
Лиственницы достигали зрелости в триста лет, медленно поднимая свое
тяжелое, мощное тело на своих слабых, распластанных вдоль по каменистой
земле корнях. Сильная буря легко валила слабые на ногах деревья.
Лиственницы падали навзничь, головами в одну сторону, и умирали, лежа на
мягком толстом слое мха - ярко-зеленом и ярко-розовом.
Только крученые, верченые, низкорослые деревья, измученные поворотами
за солнцем, за теплом, держались крепко в одиночку, далеко друг от друга.
Они так долго вели напряженную борьбу за жизнь, что их истерзанная,
измятая древесина никуда не годилась. Короткий суковатый ствол, обвитый
страшными наростами, как лубками каких-то переломов, не годился для
строительства даже на Севере, нетребовательном к материалу для возведения
зданий. Эти крученые деревья и на дрова не годились - своим сопротивлением
топору они могли измучить любого рабочего. Так они мстили всему миру за
свою изломанную Севером жизнь.
Нашей задачей была просека, и мы смело приступили к работе. Мы пилили
от солнца до солнца, валили, раскряжевывали и сносили в штабеля. Мы забыли
обо всем, мы хотели здесь остаться подольше, мы боялись золотых забоев. Но
штабеля росли слишком медленно, и к концу второго напряженного дня
выяснилось, что сделали мы" мало, больше сделать не в силах. Иван Иванович
сделал метровую мерку, отмерив пять своих четвертей на срубленной молодой
десятилетней лиственнице.
[42]
Вечером пришел десятник, смерил нашу работу своим посошком с зарубками
и покачал головой. Мы сделали десять процентов нормы!
Иван Иванович что-то доказывал, замерял, но десятник был непреклонен.
Он бормотал про какие-то "фесметры", про дрова "в плотном теле" - все это
было выше нашего понимания. Ясно было одно: мы будем возвращены в лагерную
зону, опять войдем в ворота с обязательной, официальной, казенной
надписью: "Труд есть дело чести, дело славы, дело доблести и геройства".
Говорят, что на воротах немецких лагерей выписывалась цитата из Ницше:
"Каждому свое". Подражая Гитлеру, Берия превзошел его в циничности.
Лагерь был местом, где учили ненавидеть физический труд, ненавидеть
труд вообще. Самой привилегированной группой лагерного населения были
блатари - не для них ли труд был геройством и доблестью?
Но мы не боялись. Более того, признание десятником безнадежности нашей
работы, никчемности наших физических качеств принесло нам небывалое
облегчение, вовсе не огорчая, не пугая.
Мы плыли по течению, и мы "доплывали", как говорят на лагерном языке.
Нас ничто уже не волновало, нам жить было легко во власти чужой воли. Мы
не заботились даже о том, чтобы сохранить жизнь, и если и спали, то тоже
подчиняясь приказу, распорядку лагерного дня. Душевное спокойствие,
достигнутое притупленностью наших чувств, напоминало о "высшей свободе
казармы", о которой мечтал Лоуренс, или о толстовском непротивлении злу -
чужая воля всегда была на страже нашего душевного спокойствия.
Мы давно стали фаталистами, мы не рассчитывали нашу жизнь далее как на
день вперед. Логичным было бы съесть все продукты сразу и уйти обратно,
отсидеть положенный срок в карцере и выйти на работу в забой, но мы и
этого не сделали. Всякое вмешательство в судьбу, в волю богов было
неприличным, противоречило кодексам лагерного поведения.
Десятник ушел, а мы остались рубить просеку, ставить новые штабеля, но
уже с большим спокойствием, с большим безразличием. Теперь мы уже не
ссорились, кому становиться под комель бревна, а кому под вершину, при
переноске их в штабеля - трелевке, как это называется по-лесному.
[43]
Мы больше отдыхали, больше обращали внимание на солнце, на лес, на
бледно-синее высокое небо. Мы филонили.
Утром мы с Савельевым кое-как свалили огромную черную лиственницу,
чудом выстоявшую бурю и пожар. Мы бросили пилу прямо на траву, пила
зазвенела о камни, и сели на ствол поваленного дерева.
- Вот, - сказал Савельев. - Помечтаем. Мы выживем, уедем на материк,
быстро состаримся и будем больными стариками: то сердце будет колоть, то
ревматические боли не дадут покоя, то грудь заболит; все, что мы сейчас
делаем, как мы живем в молодые годы - бессонные ночи, голод, тяжелая
многочасовая работа, золотые забои в ледяной воде, холод зимой, побои
конвоиров, все это не пройдет бесследно для нас, если даже мы и останемся
живы. Мы будем болеть, не зная причины болезни, стонать и ходить по
амбулаториям. Непосильная работа нанесла нам непоправимые раны, и вся наша
жизнь в старости будет жизнью боли, бесконечной и разнообразной физической
и душевной боли. Но среди этих страшных будущих дней будут и такие дни,
когда нам будет дышаться легче, когда мы будем почти здоровы и страдания
наши не станут тревожить нас. Таких дней будет не много. Их будет столько,
сколько дней каждый из нас сумел профилонить в лагере.
- А честный труд? - сказал я.
- К честному труду в лагере призывают подлецы и те, которые нас бьют,
калечат, съедают нашу пищу и заставляют работать живые скелеты - до самой
смерти. Это выгодно им - этот "честный" труд. Они верят в его возможность
еще меньше, чем мы.
Вечером мы сидели вокруг нашей милой печки, и Федя Щапов внимательно
слушал хриплый голос Савельева.
- Ну, отказался от работы. Составили акт - одет по сезону...
- А что это значит - "одет по сезону"? - спросил Федя.
- Ну, чтобы не перечислять все зимние или летние вещи, что на тебе
надеты. Нельзя ведь писать в зимнем акте, что послали на работу без
бушлата или без рукавиц. Сколько раз ты оставался дома, когда рукавиц не
было?
- У нас не оставляли, - робко сказал Федя. - Начальник дорогу топтать
заставлял. А то бы это называлось: остался "по раздетости".
- Вот-вот.
[44]
- Ну, расскажи про метро.
И Савельев рассказывал Феде о московском метро. Нам с Иваном
Ивановичем было тоже интересно послушать Савельева. Он знал такие вещи, о
которых я, москвич, и не догадывался.
- У магометан, Федя, - говорил Савельев, радуясь, что мозг его еще
подвижен, - на молитву скликает муэдзин с минарета. Магомет выбрал голос
призывом-сигналом к молитве. Все перепробовал Магомет: трубу, игру на
тамбурине, сигнальный огонь - все было отвергнуто Магометом... Через
полторы тысячи лет на испытании сигнала к поездам метро выяснилось, что ни
свисток, ни гудок, ни сирена не улавливаются человеческим ухом, ухом
машиниста метро, с той безусловностью и точностью, как улавливается живой
голос дежурного отправителя, кричащего: "Готово!"
Федя восторженно ахал. Он был более всех нас приспособлен для лесной
жизни, более опытен, несмотря на свою юность, чем любой из нас. Федя мог
плотничать, мог срубить немудрящую избушку в тайге, знал, как завалить
дерево и укрепить ветвями место ночевки. Федя был охотник - в его краях к
оружию привыкали с детских лет. Холод и голод свели все Федины достоинства
на нет, земля пренебрегала его знаниями, его умением. Федя не завидовал
горожанам, он просто преклонялся перед ними, и рассказы о достижениях
техники, о городских чудесах он готов был слушать без конца, несмотря на
голод.
Дружба не зарождается ни в нужде, ни в беде. Те "трудные" условия
жизни, которые, как говорят нам сказки художественной литературы, являются
обязательным условием возникновения дружбы, просто недостаточно трудны.
Если беда и нужда сплотили, родили дружбу людей - значит, это нужда не
крайняя и беда не большая. Горе недостаточно остро и глубоко, если можно
разделить его с друзьями. В настоящей нужде познается только своя
собственная душевная и телесная крепость, определяются пределы своих
возможностей, физической выносливости и моральной силы.
Мы все понимали, что выжить можно только случайно. И, странное дело,
когда-то в молодости моей у меня была поговорка при всех неудачах и
провалах: "Ну, с голоду не умрем". Я был уверен, всем телом уверен в этой
фразе. И я в тридцать лет оказался в положении человека, умирающего с
голоду по-настоящему, дерущегося из-за куска хлеба буквально, - и все это
задолго до войны.
[45]
Когда мы вчетвером собрались на ключе Дусканья, мы знали все, что не
для дружбы собрались мы сюда; мы знали, что, выжив, мы неохотно будем
встречаться друг с другом. Нам будет неприятно вспоминать плохое: сводящий
с ума голод, выпаривание вшей в обеденных наших котелках, безудержное
вранье у костра, вранье-мечтанье, гастрономические басни, ссоры друг с
другом и одинаковые наши сны, ибо мы все видели во сне одно и то же:
пролетающие мимо нас, как болиды или как ангелы, буханки ржаного хлеба.
Человек счастлив своим уменьем забывать. Память всегда готова забыть
плохое и помнить только хорошее. Хорошего не было на ключе Дусканья, не
было его ни впереди, ни позади путей каждого из нас. Мы были отравлены
Севером навсегда, и мы это понимали. Трое из нас перестали сопротивляться
судьбе, и только Иван Иванович работал с тем же трагическим старанием, как
и раньше.
Савельев пробовал урезонить Ивана Ивановича во время одного из
перекуров. Перекур - это самый обыкновенный отдых, отдых для некурящих,
ибо махорки у нас не один год не было, а перекуры были. В тайге любители
курения собирали и сушили листы черной смородины, и были целые дискуссии,
по-арестантски страстные, на тему: брусничный или смородинный лист
вкуснее. Ни тот, ни другой никуда не годился, по мнению знатоков, ибо
организм требовал никотинного яда, а не дыма, и обмануть клетки мозга
таким простым способом было нельзя. Но для перекуров-отдыхов смородинный
лист годился, ибо в лагере слово "отдых" во время работы слишком одиозно и
идет вразрез с теми основными правилами производственной морали, которые
воспитываются на Дальнем Севере. Отдыхать через каждый час - это вызов,
это и преступление, но ежечасная перекурка - в порядке вещей. Так и здесь,
как и во всем на Севере, явления не совпадали с правилами. Сушеный
смородинный лист был естественным камуфляжем.
- Послушай, Иван, - сказал Савельев. - Я расскажу тебе одну историю. В
Бамлаге на вторых путях мы возили песок на тачках. Откатка дальняя, норма
двадцать пять кубометров. Меньше полнормы сделаешь - штрафной паек: триста
граммов и баланда один раз в день. А тот, кто сделает норму, получает
килограмм хлеба, кроме приварка, да еще в магазине имеет право за наличные
купить килограмм хлеба. Работали попарно. А нормы немыслимые. Так мы
словчили так: сегодня катаем на тебя вдвоем
[46]
из твоего забоя. Выкатаем норму. Получаем два килограмма хлеба да триста
граммов штрафных моих - каждому достается кило сто пятьдесят. Завтра
работаем на меня. Потом снова на тебя. Целый месяц так катали. Чем не
жизнь? Главное, десятник был душа - он, конечно, знал. Ему было даже
выгодно - люди не очень слабели, выработка не уменьшалась. Потом кто-то из
начальства разоблачил эту штуку, и кончилось наше счастье.
- Что ж, хочешь здесь попробовать? - сказал Иван Иванович.
- Я не хочу, а просто мы тебе поможем.
- А вы?
- Нам, милый, все равно.
- Ну, и мне все равно. Пусть приходит сотский. Сотский, то есть
десятник, пришел через несколько дней. Худшие опасения наши сбылись.
- Ну, отдохнули, пора и честь знать. Дать место другим. Работа ваша
вроде оздоровительного пункта или оздоровительной команды, как ОП и ОК, -
важно пошутил десятник.
- Да, - сказал Савельев, -
Сначала ОП, потом ОК,
На ногу бирку и - пока!
