осталось. Тем не менее за покушение на самоубийство на него завели дело,
он был судим, и мы расстались, ибо существует правило, что после суда
осужденный никогда не направляется в то место, откуда он прибыл. Боятся
мести под горячую руку - следователю, свидетелям. Это мудрое правило. Но в
отношении Розовского его можно было бы и не применять.
1958
КАНТ
Сопки были белые, с синеватым отливом, как сахарные головы. Круглые,
безлесные, они были покрыты тонким слоем плотного снега, спрессованного
ветрами. В ущельях снег был глубок и крепок - держал человека, а на
склонах сопок он как бы вздувался огромными пузырями. Это были кусты
стланика, распластавшегося по земле и улегшегося на зимнюю ночевку еще до
первого снега. Они-то и были нам нужны.
Из всех северных деревьев я больше других любил стланик, кедрач.
Мне давно была понятна и дорога та завидная торопливость, с какой
бедная северная природа стремилась поделиться с нищим, как и она,
человеком своим нехитрым богатством: процвести поскорее для него всеми
цветами. В одну неделю, бывало, цвело все взапуски, и за какой-нибудь
месяц с начала лета горы в лучах почти незаходящего солнца краснели от
брусники, чернели от темно-синей голубики. На низкорослых кустах - и руку
поднимать не надо - наливалась желтая крупная водянистая рябина. Медовый
горный шиповник - его розовые лепестки были единственными цветами здесь,
которые пахли как цветы, все остальные пахли только сыростью, болотом, и
это было под стать весеннему безмолвию птиц, безмолвию лиственничного
леса, где ветви медленно оде-
[31]
вались зеленой хвоей. Шиповник берег плоды до самых морозов и из-под снега
протягивал нам сморщенные мясистые ягоды, фиолетовая жесткая шкура которых
скрывала сладкое темно-желтое мясо. Я знал веселость лоз, меняющих окраску
весной много раз, - то темно-розовых, то оранжевых, то бледно-зеленых,
будто обтянутых цветной лайкой. Лиственницы протягивали тонкие пальцы с
зелеными ногтями, вездесущий жирный кипрей покрывал лесные пожарища. Все
это было прекрасно, доверчиво, шумно и торопливо, но все это было летом,
когда матовая зеленая трава мешалась с муравчатым блеском замшелых,
блестящих на солнце скал, которые вдруг оказывались не серыми, не
коричневыми, а зелеными.
Зимой все это исчезало, покрытое рыхлым, жестким снегом, что ветры
наметали в ущелья и утрамбовывали так, что для подъема в гору надо было
вырубать в снегу ступеньки топором. Человек в лесу был виден за версту -
так все было голо. И только одно дерево было всегда зелено, всегда живо -
стланик, вечнозеленый кедрач. Это был предсказатель погоды. За два-три дня
до первого снега, когда днем было еще по-осеннему жарко и безоблачно и о
близкой зиме никому не хотелось думать, стланик вдруг растягивал по земле
свои огромные, двухсаженные лапы, легко сгибал свой прямой черный ствол
толщиной кулака в два и ложился плашмя на землю. Проходил день, другой,
появлялось облачко, а к вечеру задувала метель и падал снег. А если
поздней осенью собирались снеговые низкие тучи, дул холодный ветер, но
стланик не ложился - можно было быть твердо уверенным, что снег не выпадет.
В конце марта, в апреле, когда весной еще и не пахло и воздух был
по-зимнему разрежен и сух, стланик вокруг поднимался, стряхивая снег со
своей зеленой, чуть рыжеватой одежды. Через день-два менялся ветер, теплые
струи воздуха приносили весну.
Стланик был инструментом очень точным, чувствительным до того, что
порой он обманывался, - он поднимался в оттепель, когда оттепель
затягивалась. Перед оттепелью он не поднимался. Но еще не успело
похолодать, как он снова торопливо укладывался в снег. Бывало и такое:
разведешь с утра костер пожарче, чтобы в обед было где согреть ноги и
руки, заложишь побольше дров и уходишь на работу. Через два-три часа
из-под снега протягивает ветви стланик и расправляется потихоньку, думая,
[32]
что пришла весна. Еще не успел костер погаснуть, как стланик снова ложился
в снег. Зима здесь двухцветна - бледно-синее высокое небо и белая земля.
Весной обнажается грязно-желтое прошлогоднее осеннее тряпье, и долго-долго
земля одета в этот нищенский убор, пока новая зелень не наберет силу и все
не станет цвести - торопливо и бурно. И вот среди этой унылой весны,
безжалостной зимы, ярко и ослепительно зеленея, сверкал стланик. К тому же
на нем росли орехи - мелкие кедровые орехи. Это лакомство делили между
собой люди, кедровки, медведи, белки и бурундуки.
Выбрав площадку с подветренной стороны сопки, мы натаскали сучьев,
мелких и покрупнее, нарвали сухой травы на прометинах - голых местах горы,
с которых ветер сорвал снег. Мы принесли с собой из барака несколько
дымящихся головешек, взятых перед уходом на работу из топящейся печки, -
спичек здесь не было.
Головешки носили в большой консервной банке с приделанной ручкой из
проволоки, тщательно следя, чтобы головни не погасли дорогой. Вытащив
головни из банки, обдув их и сложив тлеющие концы вместе, я раздул огонь
и, положив головни на ветки, заложил костер - сухую траву и мелкие сучья.
Все это было закрыто большими сучьями, и скоро синий дымок неуверенно
потянулся по ветру.
Я никогда раньше не работал в бригадах, заготовляющих хвою стланика.
Заготовка шла вручную, зеленые сухие иглы щипали, как перья у дичи,
руками, захватывая побольше в горсть, набивали хвоей мешки и вечером
сдавали выработку десятнику. Затем хвоя увозилась на таинственный
витаминный комбинат, где из нее варили темно-желтый густой и вязкий
экстракт непередаваемо противного вкуса. Этот экстракт нас заставляли пить
или есть (кто как сумеет) перед каждым обедом. Вкусом экстракта был
испорчен не только обед, но и ужин, и многие видели в этом лечении
дополнительное средство лагерного воздействия. Без стопки этого лекарства
в столовых нельзя было получить обед - за этим строго следили. Цинга была
повсеместно, и стланик был единственным средством от цинги, одобренным
медициной. Вера все превозмогает, и, хотя впоследствии была доказана
полная несостоятельность этого "препарата" как противоцинготного средства
и от него отказались, а витаминный комбинат закрыли, в наше время люди
пили эту вонючую дрянь, отплевывались и выздоравливали от цинги. Или не
выздоравливали.
[33]
Или не пили и выздоравливали. Везде по свету была тьма шиповника, но
его никто не заготовлял, не использовал как противоцинготное средство - в
московской инструкции ничего о шиповнике не говорилось. (Через несколько
лет шиповник стали завозить с материка, но собственной заготовки, сколько
мне известно, так никогда и не было налажено.)
Представителем витамина С инструкция считала только хвою стланика.
Нынче я был заготовщиком этого драгоценного сырья - я ослабел и из
золотого забоя был переведен щипать стланик.
- Походишь на стланик, - сказал утром нарядчик. - Дам тебе кант на
несколько дней.
"Кант" - это широко распространенный лагерный термин. Обозначает он
что-то вроде временного отдыха, не то что полный отдых (в таком случае
говорят: он "припухает", "припух" на сегодня), а такую работу, при которой
человек не выбивается из сил, легкую временную работу.
Работа на стланике считалась не только легкой - легчайшей работой, и
притом она была бесконвойной.
После многих месяцев работы в обледенелых разрезах, где каждый
промороженный до блеска камешек обжигает руки, после щелканья винтовочных
затворов, лая собак и матерщины смотрителей за спиной работа на стланике
был огромным, ощущаемым каждым усталым мускулом удовольствием. На стланик
посылали позже обычного развода на работу еще в темноте.
Хорошо было, грея руки о банку с дымящимися головешками, не спеша идти
к сопкам, таким непостижимо далеким, как мне казалось раньше, и
подниматься все выше и выше, все время ощущая как радостную неожиданность
свое одиночество и глубокую зимнюю горную тишину, как будто все дурное в
мире исчезло и есть только твой товарищ, и ты, и узкая темная бесконечная
полоска в снегу, ведущая куда-то высоко, в горы.
Товарищ мой неодобрительно смотрел на мои медленные движения. Он уже
давно ходил на стланик и справедливо предполагал во мне неумелого и
слабого напарника. Работали парами, заработок был общий и делился пополам.
- Я буду рубить, а ты садись щипать, - сказал он. - И поживей
ворочайся, а то мы не сделаем нормы. А идти отсюда снова в забой я не хочу.
[34]
Он нарубил стланиковых веток и приволок огромную кучу лап к костру. Я
отламывал сучья поменьше и, начиная с вершины ветки, обдирал иглы вместе с
корой. Они были похожи на зеленую бахрому.
- Надо быстрее, - сказал мой товарищ, возвращаясь с новой охапкой. -
Плохо, брат!
Я и сам понимал, что плохо. Но я не мог работать быстрее. В ушах
звенело, и отмороженные в начале зимы пальцы рук давно уже ныли знакомой
тупой болью. Я драл иглы, ломал целые ветки на куски, не обдирая коры, и
заталкивал добычу в мешок. Но мешок никак не хотел наполняться. Уже целая
гора ободранных веток, похожих на обмытые кости, поднялась около костра, а
мешок все раздувался и раздувался и принимал новые охапки стланика.
Товарищ стал помогать. Дело пошло быстрее.
- Пора домой, - сказал он вдруг. - А то к ужину опоздаем. На норму тут
не хватит. - И, взяв из золы костра большой камень, он затолкал его в
мешок. - Там не развязывают, - сказал он, хмурясь. - Теперь будет норма.
Я встал, раскидал горящие сучья в стороны и нагреб ногами снег на
рдеющие угли. Костер зашипел, погас, и сразу стало холодно и ясно, что
вечер близок. Товарищ помог мне взвалить на спину мешок. Я закачался под
тяжестью.
- Волоком волоки, - сказал товарищ. - Вниз ведь тащить, не вверх.
Мы едва успели получить свой суп и чай. На этой легкой работе вторых
блюд не полагалось.
1956
СУХИМ ПАЙКОМ
Когда мы, все четверо, пришли на ключ Дусканья, мы так радовались, что
почти не говорили друг с другом. Мы боялись, что наше путешествие сюда
чья-то ошибка или чья-то шутка, что нас вернут назад в зловещие, залитые
холодной водой - растаявшим льдом - каменные забои прииска. Казенные
резиновые галоши, чуни, не спасали от холода наши многократно отмороженные
ноги.
Мы шли по тракторным следам, как по следам какого-то доисторического
зверя, но тракторная дорога кончи-
[35]
лась, и по старой пешеходной тропинке, чуть заметной, мы дошли до
маленького сруба с двумя прорезанными окнами и дверью, висящей на одной
петле из куска автомобильной шины, укрепленного гвоздями. У маленькой
двери была огромная деревянная ручка, похожая на ручку ресторанных дверей
в больших городах. Внутри были голые нары из цельного накатника, на
земляном полу валялась черная, закопченная консервная банка. Такие же
банки, проржавевшие и пожелтевшие, валялись около крытого Мхом маленького
домика в большом количестве. Это была изба горной разведки; в ней никто не
жил уже не один год. Мы должны были тут жить и рубить просеку - с нами
были топоры и пилы.
Мы впервые получили свой продуктовый паек на руки. У меня был заветный
мешочек с крупами, сахаром, рыбой, жирами. Мешочек был перевязан обрывками
бечевки в нескольких местах так, как перевязывают сосиски. Сахарный песок
и крупа двух сортов - ячневая и магар. У Савельева был точно такой же
мешочек, а у Ивана Ивановича было целых два мешочка, сшитых крупной
мужской сметкой. Наш четвертый - Федя Щапов - легкомысленно насыпал крупу
в карманы бушлата, а сахарный песок завязал в портянку. Вырванный
внутренний карман бушлата служил Феде кисетом, куда бережно складывались
найденные окурки.
Десятидневные пайки выглядели пугающе: не хотелось думать, что все это
должно быть поделено на целых тридцать частей - если у нас будет завтрак,
обед и ужин, и на двадцать частей - если мы будем есть два раза в день.
Хлеба мы взяли на два дня - его будет нам приносить десятник, ибо даже
самая маленькая группа рабочих не может быть мыслима без десятника. Кто он
- мы не интересовались вовсе. Нам сказали, что до его прихода мы должны
