Посмеялись для приличия.
- Когда обратно-то?
- Да завтра и пойдем.
Иван Иванович успокоился. Он повесился ночью в десяти шагах от избы в
развилке дерева, без всякой веревки - таких самоубийств мне еще не
приходилось видеть. Нашел его Савельев, увидел с тропы и закричал.
Подбежавший десятник не велел снимать тела до прихода "оперативки" и
заторопил нас.
Федя Щапов и я собирались в великом смущении - у Ивана Ивановича были
хорошие, еще целые портянки, мешочки, полотенце, запасная бязевая нижняя
рубашка, из которой Иван Иванович уже выварил вшей, чиненые ватные бурки,
на нарах лежала его телогрейка. После краткого совещания мы взяли все эти
вещи себе. Савельев не участвовал в дележе одежды мертвеца - он все ходил
около тела Ивана Ивановича. Мертвое тело всегда и везде на воле вызывает
какой-то смутный интерес, притягивает, как магнит. Этого не бывает на
войне и не бывает в лагере - обыденность смертей, притупленность чувств
снимает интерес к мертвому телу. Но у Савельева смерть Ивана Ивановича
затронула, осветила, потревожила ка-
[47]
кие-то темные уголки души, толкнула его на какие-то решения.
Он вошел в избушку, взял из угла топор и перешагнул порог. Десятник,
сидевший на завалинке, вскочил и заорал непонятное что-то. Мы с Федей
выскочили во двор.
Савельев подошел к толстому, короткому бревну лиственницы, на котором
мы всегда пилили дрова, - бревно было изрезано, кора сколота. Он положил
левую руку на бревно, растопырил пальцы и взмахнул топором.
Десятник закричал визгливо и пронзительно. Федя бросился к Савельеву -
четыре пальца отлетели в опилки, их не сразу даже видно было среди веток и
мелкой щепы. Алая кровь била из пальцев. Федя и я разорвали рубашку Ивана
Ивановича, затянули жгут на руке Савельева, завязали рану.
Десятник увел всех нас в лагерь. Савельева - в амбулаторию для
перевязки, в следственный отдел - для начала дела о членовредительстве,
Федя и я вернулись в ту самую палатку, откуда две недели назад мы выходили
с такими надеждами и ожиданием счастья.
Места наши на верхних нарах были уже заняты другими, но мы не
заботились об этом - сейчас лето, и на нижних нарах было, пожалуй, даже
лучше, чем на верхних, а пока придет зима, будет много, много перемен.
Я заснул быстро, а в середине ночи проснулся и подошел к столу
дежурного дневального. Там примостился Федя с листком бумаги в руке. Через
его плечо я прочел написанное.
"Мама, - писал Федя, - мама, я живу хорошо. Мама, я одет по сезону..."
1959
ИНЖЕКТОР
{Начальнику прииска тов. А. С. Королеву}
начальника участка "Золотой ключ" {Кудинова Л. В.}
РАПОРТ
Согласно Вашему распоряжению о предоставлении объяснений по поводу
шестичасового простоя 4 бригады з/к з/к, имевшего место 12 ноября с. г. на
участке "Золотой ключ" вверенного Вам прииска, доношу:
[48]
Температура воздуха утром была свыше пятидесяти градусов. Наш
градусник сломан дежурным надзирателем, о чем я докладывал вам. Однако
определить температуру было можно, потому что плевок замерзал на лету.
Бригада была выведена своевременно, но к работе приступить не могла
из-за того, что у бойлера, которым обслуживается наш участок и
разогревается мерзлый грунт, вовсе отказался работать инжектор. О плохой
работе инжектора я неоднократно ставил в известность главного инженера, но
мер никаких не принимается, и инжектор вовсе разболтался. Заменять его в
данное время главный инженер не хочет.
Плохая работа инжектора вызвала неподготовленность грунта, и бригаду
пришлось держать несколько часов без работы. Греться у нас негде, а
костров раскладывать не разрешают. Отправить же бригаду обратно в барак не
разрешает конвой.
Я уже всюду, куда только можно, писал, что с таким инжектором я
работать больше не могу. Он уже пять дней работал безобразно, а ведь от
него зависит выполнение плана всего участка. Мы не можем с ним справиться,
а главный инженер не обращает внимания, а только требует кубики.
К сему начальник участка "Золотой ключ" горный инженер
{Л. Кудинов.}
Наискось рапорта четким почерком выписано:
1) За отказ от работы в течение пяти дней, вызвавший срыв производства
и простои на участке, з/к Инжектора арестовать на трое суток без выхода на
работу, водворив его в роту усиленного режима. Дело передать в
следственные органы для привлечения з/к Инжектора к законной
ответственности.
2) Главному инженеру Гореву ставлю на вид отсутствие дисциплины на
производстве. Предлагаю заменить з/к Инжектора вольнонаемным.
Начальник прииска
{Александр Королев.}
"1956"
[49]
АПОСТОЛ ПАВЕЛ
Когда я вывихнул ступню, сорвавшись в шурфе со скользкой лестницы из
жердей, начальству стало ясно, что я прохромаю долго, и так как без дела
сидеть было нельзя, меня перевели помощником к нашему столяру Адаму
Фризоргеру, чему мы оба - и Фризоргер и я - были очень рады.
В своей первой жизни Фризоргер был пастором в каком-то немецком селе
близ Марксштадта на Волге. Мы встретились с ним на одной из больших
пересылок во время тифозного карантина и вместе приехали сюда, в угольную
разведку. Фризоргер, как и я, уже побывал в тайге, побывал и в доходягах и
полусумасшедшим попал с прииска на пересылку. Нас отправили в угольную
разведку как инвалидов, как обслугу - рабочие кадры разведки были
укомплектованы только вольнонаемными. Правда, это были вчерашние
заключенные, только что отбывшие свой "термин", или срок, и называвшиеся в
лагере полупрезрительным словом "вольняшки". Во время нашего переезда у
сорока человек этих вольнонаемных едва нашлось два рубля, когда
понадобилось купить махорку, но все же это был уже не наш брат. Все
понимали, что пройдет два-три месяца, и они приоденутся, могут выпить,
паспорт получат, может быть, даже через год уедут домой. Тем ярче были эти
надежды, что Парамонов, начальник разведки, обещал им огромные заработки и
полярные пайки. "В цилиндрах домой поедете", - постоянно твердил им
начальник. С нами же, арестантами, разговоров о цилиндрах и полярных
пайках не заводилось.
Впрочем, он и не грубил нам. Заключенных ему в разведку не давали, и
пять человек в обслугу - это было все, что Парамонову удалось выпросить у
начальства.
Когда нас, еще не знавших друг друга, вызвали из бараков по списку и
доставили пред его светлые и проницательные очи, он остался весьма доволен
опросом. Один из нас был печник, седоусый остряк ярославец Изгибин, не
потерявший природной бойкости и в лагере. Мастерство ему давало кое-какую
помощь, и он не был так истощен, как остальные. Вторым был одноглазый
гигант из Каменец-Подольска - "паровозный кочегар", как он
отрекомендовался Парамонову.
[50]
- Слесарить, значит, можешь маленько, - сказал Парамонов.
- Могу, могу, - охотно подтвердил кочегар. Он давно сообразил всю
выгодность работы в вольнонаемной разведке.
Третьим был агроном Рязанов. Такая профессия привела в восторг
Парамонова. На рваное тряпье, в которое был одет агроном, не было
обращено, конечно, никакого внимания. В лагере не встречают людей по
одежке, а Парамонов достаточно знал лагерь.
Четвертым был я. Я не был ни печником, ни слесарем, ни агрономом. Но
мой высокий рост, по-видимому, успокоил Парамонова, да и не стоило
возиться с исправлением списка из-за одного человека. Он кивнул головой.
Но наш пятый повел себя очень странно. Он бормотал слова молитвы и
закрывал лицо руками, не слыша голоса Парамонова. Но и это начальнику не
было внове. Парамонов повернулся к нарядчику, стоявшему тут же и
державшему в руках желтую стопку скоросшивателей - так называемых "личных
дел".
- - Это столяр, - сказал нарядчик, угадывая вопрос Парамонова. Прием
был закончен, и нас увезли в разведку.
Фризоргер после рассказывал мне, что, когда его вызвали, он думал, что
его вызывают на расстрел, так его запугал следователь еще на прииске. Мы
жили с ним целый год в одном бараке, и не было случая, чтобы мы поругались
друг с другом. Это редкость среди арестантов и в лагере, и в тюрьме. Ссоры
возникают по пустякам, мгновенно ругань достигает такого градуса, что
кажется - следующей ступенью может быть только нож или, в лучшем случае,
какая-нибудь кочерга. Но я быстро научился не придавать большого значения
этой пышной ругани. Жар быстро спадал, и если оба продолжали еще долго
лениво отругиваться, то это делалось больше для порядка, для сохранения
"лица".
Но с Фризоргером я не ссорился ни разу. Я думаю, что в этом была
заслуга Фризоргера, ибо не было человека мирнее его. Он никого не
оскорблял, говорил мало. Голос у него был старческий, дребезжащий, но
какой-то искусственно, подчеркнуто дребезжащий. Таким голосом говорят в
театре молодые актеры, играющие стариков. В лагере многие стараются (и
небезуспешно) показать себя старше и физически слабее, чем на самом деле.
Все это делае-
[51]
тся не всегда с сознательным расчетом, а как-то инстинктивно. Ирония жизни
здесь в том, что большая половина людей, прибавляющих себе лета и
убавляющих силы, дошли до состояния еще более тяжелого, чем они хотят
показать.
Но ничего притворного не было в голосе Фризоргера.
Каждое утро и вечер он неслышно молился, отвернувшись от всех в
сторону и глядя в пол, а если и принимал участие в общих разговорах, то
только на религиозные темы, то есть очень редко, ибо арестанты не любят
религиозных тем. Старый похабник, милейший Изгибин, пробовал было
подсмеиваться над Фризоргером, но остроты его были встречены такой мирной
улыбочкой, что изгибинский заряд шел вхолостую. Фризоргера любила вся
разведка и даже сам Парамонов, которому Фризоргер сделал замечательный
письменный стол, проработав над ним, кажется, полгода.
Наши койки стояли рядом, мы часто разговаривали, и иногда Фризоргер
удивлялся, по-детски взмахивая небольшими ручками, встретив у меня знание
каких-либо популярных евангельских историй - материал, который он по
простоте душевной считал достоянием только узкого круга религиозников. Он
хихикал и очень был доволен, когда я обнаруживал подобные познания. И,
воодушевившись, принимался рассказывать мне то евангельское, что я помнил
нетвердо или чего я не знал вовсе. Очень ему нравились эти беседы.
Но однажды, перечисляя имена двенадцати апостолов, Фризоргер ошибся.
Он назвал имя апостола Павла. Я, который со всей самоуверенностью невежды
считал всегда апостола Павла действительным создателем христианской
религии, ее основным теоретическим вождем, знал немного биографию этого
апостола и не упустил случая поправить Фризоргера.
- Нет, нет, - сказал Фризоргер, смеясь, - вы не знаете, вот. - И он
стал загибать пальцы. - Питер, Пауль, Маркус...
Я рассказал ему все, что знал об апостоле Павле. Он слушал меня
внимательно и молчал. Было уже поздно, пора было спать. Ночью я проснулся
и в мерцающем, дымном свете коптилки увидел, что глаза Фризоргера открыты,
и услышал шепот: "Господи, помоги мне! Питер, Пауль, Маркус..." Он не спал
до утра. Утром он ушел на работу рано, а вечером пришел поздно, когда я
уже за-
[52]
снул. Меня разбудил тихий старческий плач. Фризоргер стоял на коленях и
молился.
- Что с вами? - спросил я, дождавшись конца молитвы.
Фризоргер нашел мою руку и пожал ее.
- Вы правы, - сказал он. - Пауль не был в числе двенадцати апостолов.
Я забыл про Варфоломея. Я молчал.
- Вы удивляетесь моим слезам? - сказал он. - Это слезы стыда. Я не
мог, не должен был забывать такие вещи. Это грех, большой грех. Мне, Адаму
Фризоргеру. указывает на мою непростительную ошибку чужой человек. Нет,
нет, вы ни в чем не виноваты - это я сам, это мой грех. Но это хорошо, что
вы поправили меня. Все будет хорошо.
Я едва успокоил его, и с той поры (это было незадолго до вывиха
ступни) мы стали еще большими друзьями.
Однажды, когда в столярной мастерской никого не было, Фризоргер достал
из кармана засаленный матерчатый бумажник и поманил меня к окну.
- Вот, - сказал он, протягивая мне крошечную обломанную фотографию -
