казался игрушечным, и, даже когда на катере их подвезли к самому борту и
они один за другим взбирались на палубу, чтобы сразу разойтись и исчезнуть
в горловинах трюмов, пароход был неожиданно маленьким, слишком много воды
окружало его.
Через пять суток их выгрузили на суровом и мрачном таежном берегу, и
автомашины развезли их по тем местам, где им предстояло жить - и выжить.
Здоровый деревенский воздух они оставили за морем. Здесь их окружал
напитанный испарениями болот разреженный воздух тайги. Сопки были покрыты
болотным покровом, и только лысины безлесных сопок сверкали голым
известняком, отполированным бурями и ветрами. Нога тонула в топком мхе, и
редко за летний день ноги были сухими. Зимой все леденело. И горы, и реки,
и болота зимой казались каким-то одним существом, зловещим и недружелюбным.
Летом воздух был слишком тяжел для сердечников, зимой невыносим. В
большие морозы люди прерывисто дышали. Никто здесь не бегал бегом, разве
только самые молодые, и то не бегом, а как-то вприпрыжку.
Тучи комаров облепляли лицо - без сетки было нельзя сделать шага. А на
работе сетка душила, мешала дышать. Поднять же ее было нельзя из-за
комаров.
Работали тогда по шестнадцать часов, и нормы были рассчитаны на
шестнадцать часов. Если считать, что подъем, завтрак, и развод на работу,
и ходьба на место ее занимают полтора часа минимум, обед - час и ужин
вместе со сбором ко сну полтора часа, то на сон после тяжелой физической
работы на воздухе оставалось всего четыре часа. Человек засыпал в ту самую
минуту, когда переставал двигаться, умудрялся спать на ходу или стоя.
Недостаток сна отнимал больше силы, чем голод. Невыполнение нормы грозило
штрафным пайком - триста граммов хлеба в день и без баланды.
С первой иллюзией было покончено быстро. Это - иллюзия работы, того
самого труда, о котором на воротах всех лагерных отделений находится
предписанная лагерным уставом надпись: "Труд есть дело чести, дело славы,
дело доблести и геройства". Лагерь же мог прививать и прививал только
ненависть и отвращение к труду.
Раз в месяц лагерный почтальон увозил накопив-
[88]
шуюся почту в цензуру. Письма с материка и на материк шли по полгода, если
вообще шли. Посылки выдавались только тем, кто выполняет норму, остальные
подвергались конфискации. Все это не носило характера произвола, отнюдь.
Об этом читались приказы, в особо важных случаях заставляли всех поголовно
расписываться. Это не было дикой фантазией какого-то дегенерата
начальника, это был приказ высшего начальства.
Но даже если кем-либо посылки и получались, - можно было пообещать
какому-нибудь воспитателю половину, а половину все же получить, - то нести
такую посылку было некуда. В бараке давно ждали блатные, чтобы отнять на
глазах у всех и поделиться со своими Ванечками и Сенечками. Посылку надо
было или сразу съесть, или продать. Покупателей было сколько угодно -
десятники, начальники, врачи.
Был и третий, самый распространенный выход. Многие отдавали хранить
посылки своим знакомым по лагерю или тюрьме, работавшим на каких-либо
должностях и работах, где можно было запереть и спрятать. Или давали
кому-либо из вольнонаемных. И в том и в другом случае всегда был риск -
никто не верил в добросовестность хозяев, - но это была единственная
возможность спасти полученное.
Денег не платили вовсе. Ни копейки. Платили только лучшим бригадам, и
то пустяки, которые не могли дать им серьезной помощи. Во многих бригадах
бригадиры делали так: выработку бригады записывали на два-три человека,
давая им перевыполненный процент, за что полагалась денежная премия. На
остальные двадцать - тридцать человек в бригаде полагался штрафной паек.
Это было остроумным решением. Если бы на всех заработок был поделен
поровну, никто не получил бы ни копейки. А тут получали два-три человека,
выбираемые совсем случайно, часто даже без участия бригадира в составлении
ведомости.
Все знали, что нормы невыполнимы, что заработка нет и не будет, и все
же за десятником ходили, интересовались выработкой, бежали встречать
кассира, ходили в контору за справками.
Что это такое? Есть ли это желание обязательно выдать себя за
работягу, поднять свою репутацию в глазах начальства, или это просто
какое-то психическое расстройство на фоне упадка питания? Последнее более
верно.
[89]
Светлая, чистая, теплая следственная тюрьма, которую так недавно и так
бесконечно давно они покинули, всем, неукоснительно всем казалась отсюда
лучшим местом на земле. Все тюремные обиды были забыты, и все с увлечением
вспоминали, как они слушали лекции настоящих ученых и рассказы бывалых
людей, как они читали книги, как они спали и ели досыта, ходили в чудесную
баню, как получали они передачи от родственников, как они чувствовали, что
семья вот здесь, рядом, за двойными железными воротами, как они говорили
свободно, о чем хотели (в лагере за это полагался дополнительный срок
заключения), не боясь ни шпионов, ни надзирателей. Следственная тюрьма
казалась им свободнее и родней родного дома, и не один говорил,
размечтавшись на больничной койке, хотя оставалось жить немного: "Я бы
хотел, конечно, повидать семью, уехать отсюда. Но еще больше мне хотелось
бы попасть в камеру следственной тюрьмы - там было еще лучше и интересней,
чем дома. И я рассказал бы теперь всем новичкам, что такое "чистый воздух".
Если ко всему этому прибавить чуть не поголовную цингу, выраставшую,
как во времена Беринга, в грозную и опасную эпидемию, уносившую тысячи
жизней; дизентерию, ибо ели что попало, стремясь только наполнить ноющий
желудок, собирая кухонные остатки с мусорных куч, густо покрытых мухами;
пеллагру - эту болезнь бедняков, истощение, после которого кожа на ладонях
и стопах слезала с человека, как перчатка, а по всему телу шелушилась
крупным круглым лепестком, похожим на дактилоскопические оттиски, и,
наконец, знаменитую алиментарную дистрофию - болезнь голодных, которую
только после ленинградской блокады стали называть своим настоящим именем.
До того времени она носила разные названия: РФИ - таинственные буквы в
диагнозах историй болезни, переводимые как резкое физическое истощение,
или, чаще, полиавитаминоз, чудное латинское название, говорящее о
недостатке нескольких витаминов в организме человека и успокаивающее
врачей, нашедших удобную и законную латинскую формулу для обозначения
одного и того же - голода.
Если вспомнить неотапливаемые, сырые бараки, где во всех щелях изнутри
намерзал толстый лед, будто какая-то огромная стеариновая свеча оплыла в
углу барака... Плохая одежда и голодный паек, отморожения, а отморожение -
это ведь мученье навек, если даже не прибегать
[90]
к ампутациям. Если представить, сколько при этом должно было появиться и
появлялось гриппа, воспаления легких, всяческих простуд и туберкулеза в
болотистых этих горах, губительных для сердечника. Если вспомнить эпидемии
саморубов-членовредителей. Если принять во внимание и огромную моральную
подавленность, и безнадежность, то легко увидеть, насколько чистый воздух
был опаснее для здоровья человека, чем тюрьма.
Поэтому нет нужды полемизировать с Достоевским насчет преимущества
"работы" на каторге по сравнению с тюремным бездельем и достоинствами
"чистого воздуха". Время Достоевского было другим временем, и каторга
тогдашняя еще не дошла до тех высот, о которых здесь рассказано. Об этом
заранее трудно составить верное представление, ибо все тамошнее слишком
необычайно, невероятно, и бедный человеческий мозг просто не в силах
представить в конкретных образах тамошнюю жизнь, о которой смутное,
неуверенное понятие имел наш тюремный знакомый - татарский мулла.
1955
ПЕРВАЯ СМЕРТЬ
Много я видел человеческих смертей на Севере - пожалуй, даже слишком
много для одного человека, но первую виденную смерть я запомнил ярче всего.
Той зимой пришлось нам работать в ночной смене. Мы видели на черном
небе маленькую светло-серую луну, окруженную радужным нимбом, зажигавшимся
в большие морозы. Солнце мы не видели вовсе - мы приходили в бараки (не
домой - домом их никто не называл) и уходили из них затемно. Впрочем,
солнце показывалось так ненадолго, что не могло успеть даже разглядеть
землю сквозь белую плотную марлю морозного тумана. Где находится солнце,
мы определяли по догадке - ни света, ни тепла не было от него.
Ходить в забой было далеко - два-три километра, и путь лежал посреди
двух огромных, трехсаженных снежных валов; нынешней зимой были большие
снежные заносы, и после каждой метели прииск отгребался. Тысячи людей с
лопатами выходили чистить эту дорогу, чтобы дать проход автомашинам. Всех,
кто работал на расчистке пути, окружали сменным конвоем с собаками и целыми
[91]
сутками держали на работе, не разрешая ни погреться, ни поесть в тепле. На
лошадях привозили примороженные пайки хлеба, иногда, если работа
затягивалась, консервы - по одной банке на двух человек. На тех же лошадях
отвозили в лагерь больных и ослабевших. Людей отпускали только тогда,
когда работа была сделана, с тем чтобы они могли выспаться и снова идти на
мороз для своей "настоящей" работы. Я заметил тогда удивительную вещь -
тяжело и мучительно трудно в такой многочасовой работе бывает только
первые шесть-семь часов. После этого теряешь представление о времени,
подсознательно следя только за тем, чтобы не замерзнуть: топчешься, машешь
лопатой, не думая вовсе ни о чем, ни на что не надеясь.
Окончание этой работы бывает всегда неожиданностью, внезапным
счастьем, на которое ты как будто никак и не смел рассчитывать. Все
веселы, шумны, и на какое-то время будто нет ни голода, ни смертельной
усталости. Наскоро построясь в ряды, все весело бегут "домой". А по бокам
поднимаются валы огромной снеговой траншеи, валы, отрезающие нас от всего
мира.
Метели давно уже не было, и пухлый снег осел, поплотнел и казался еще
мощнее и тверже. По гребню вала можно было пройти не проваливаясь. Оба
вала в нескольких местах были прорезаны перекрестной дорогой.
Часам к двум ночи мы приходили обедать, наполняя барак шумом
намерзшихся людей, лязгом лопат, громким говором людей, вошедших с улицы,
говором, который лишь постепенно стихает и глохнет, возвращаясь к обычной
человеческой речи. Ночью обед был всегда в бараке, а не в мерзлой столовой
с выбитыми стеклами, столовой, которую все ненавидели. После обеда те, у
кого была махорка, закуривали, а тем, кто махорки не имел, товарищи
оставляли покурить, и в общем выходило так, что "задохнуться" успевал
каждый.
Наш бригадир, Коля Андреев, бывший директор МТС, а сущий заключенный,
осужденный на десять лет по модной пятьдесят восьмой статье, ходил всегда
впереди бригады и всегда быстро. Бригада наша была бесконвойная. Конвоя в
те времена не хватало - этим и объяснялось доверие начальства. Однако
сознание своей особенности, бесконвойности для многих было не последним
делом, как это ни наивно. Бесконвойное хождение на работу всем
по-серьезному нравилось, составляло предмет гор-
[92]
дости и похвальбы. Бригада действительно и работала лучше, чем потом,
когда конвоя стало достаточно и андреевская бригада была уравнена в правах
со всеми остальными.
Нынешней ночью Андреев вел нас новой дорогой - не низом, а прямо по
хребту снежного вала. Мы видели мерцанье золотых огней прииска, темную
громаду леса влево и сливавшиеся с небом далекие вершины сопок. Впервые
ночью мы видели свое жилье издали.
Дойдя до перекрестка, Андреев вдруг круто повернул вправо и сбежал
вниз прямо по снегу. За ним, покорно повторяя его непонятные движения,
посыпались гурьбой вниз люди, гремя ломами, кайлами, лопатами; инструмент
никогда не оставляли на работе, там его крали, а за потерю инструмента
грозил штраф.
В двух шагах от перекрестка дороги стоял человек в военной форме. Он
был без шапки, короткие темные волосы его были взъерошены, пересыпаны
снегом, шинель расстегнута. Еще дальше, заведенная прямо в глубокий снег,
стояла лошадь, запряженная в легкие сани-кошевку.
