пишет, не поймут писателя. Писатель изменил, перешел на сторону своего
материала.
Не надо знать материал слишком. Таковы все писатели прошлого и
настоящего, но проза будущего требует другого. Заговорят не писатели, а
люди профессии, обладающие писательским даром. И они расскажут только о
том, что знают, видели. Достоверность - вот сила литературы будущего.
А может быть, рассуждения здесь ни к чему и самое главное -
постараться вспомнить, во всем вспомнить Марусю Крюкову, хромую девушку,
которая травилась вероналом, скопила несколько блестящих крошечных
желтеньких яйцеобразных таблеток и проглотила их. Веронал она выменяла на
хлеб, на кашу, на порцию селедки у соседок по палате, коим был прописан
веронал. Фельдшера знали о торговле вероналом и заставляли больных глотать
таблетку на глазах, но корочка у таблетки была жесткая, и обычно больным
удавалось заложить веронал за щеку или под язык и после ухода фельдшера
выплюнуть на собственную ладонь.
Маруся Крюкова не рассчитала дозы. Она не умерла, ее просто вырвало, и
после оказанной помощи - промывания желудка - Марусю выписали на
пересылку. Но все это было много позже истории с галстуком.
Маруся Крюкова приехала из Японии в конце тридцатых годов. Дочь
эмигранта, жившего на окраине Киото, Маруся с братом вступила в союз
"Возвращение в Россию", связалась с советским посольством и в 1939 году
получила въездную русскую визу. Во Владивостоке Маруся была арестована
вместе со своими товарищами и с братом, увезена в Москву и больше никогда
никого из друзей своих не встречала.
На следствии Марусе сломали ногу и, когда кость срослась, увезли на
Колыму - отбывать двадцатипятилетний срок заключения. Маруся была великая
рукодельница, мастерица вышивки - на эти вышивки и жила Марусина семья в
Киото.
На Колыме это уменье Маруси обнаружили начальники сразу. Ей никогда не
платили за вышивки: либо принесут кусок хлеба, два куска сахару, папиросы,
- Маруся,
[99]
впрочем, не научилась курить. И ручная вышивка чудной работы стоимостью в
несколько сотен рублей оставалась в руках начальства.
Услышав о способностях заключенной Крюковой, начальница санчасти
положила Марусю в больницу, и с этого времени Маруся вышивала врачихе.
Когда пришла телефонограмма в совхоз, где Маруся работала, чтобы всех
мастериц-рукодельниц направить попутной машиной в распоряжение ...,
начальник лагеря спрятал Марусю - у жены был большой заказ для мастерицы.
Но кто-то немедленно написал высшему начальству донос, и Марусю пришлось
отправить. Куда?
Две тысячи километров тянется, вьется центральная колымская трасса -
шоссе среди сопок, ущелий, столбики, рельсы, мосты... Рельсов на колымской
трассе нет. Но все повторяли и повторяют здесь некрасовскую "Железную
дорогу" - зачем сочинять стихи, когда есть вполне пригодный текст. Дорога
построена вся от кайла и лопаты, от тачки и бура...
Через каждые четыреста - пятьсот километров на трассе стоит "дом
дирекции", сверхроскошный отель люкс, находящийся в личном распоряжении
директора Дальстроя, сиречь генерал-губернатора Колымы. Только он, во
время своих поездок по вверенному ему краю, может там ночевать. Дорогие
ковры, бронза и зеркала. Картины-подлинники - немало имен живописцев
первого ранга, вроде Шухаева. Шухаев был на Колыме десять лет. В 1957 году
на Кузнецком мосту была выставка его работ, его книга жизни. Она началась
светлыми пейзажами Бельгии и Франции, автопортретом в золотом камзоле
Арлекина. Потом магаданский период: два небольших портрета маслом -
портрет жены и автопортрет в мрачной темно-коричневой гамме, две работы за
десять лет. На портретах - люди, увидевшие страшное. Кроме этих двух
портретов - эскизы театральных декораций.
После войны Шухаева освобождают. Он едет в Тбилиси - на юг, на юг,
унося ненависть к Северу. Он сломлен. Он пишет картину "Клятва Сталина в
Гори" - подхалимскую. Он сломлен. Портреты ударников, передовиков
производства. "Дама в золотом платье". Меры блеска в портрете этом нет -
кажется, художник заставляет себя забыть о скупости северной палитры. И
все. Можно умирать.
[100]
Для "дома дирекции" художники писали и копии:
"Иван Грозный убивает своего сына", шишкинское "Утро в лесу". Эти две
картины - классика халтуры.
Но самое удивительное там были вышивки. Шелковые занавеси, шторы,
портьеры были украшены ручной вышивкой. Коврики, накидки, полотенца -
любая тряпка становилась драгоценной после того, как побывала в руках
заключенных мастериц.
Директор Дальстроя ночевал в своих "домах" - их было несколько на
трассе - два-три раза в год. Все остальное время его ждали сторож, завхоз,
повар и заведующий "домом", четыре человека из вольнонаемных, получающих
процентные надбавки за работу на Крайнем Севере, ждали, готовились, топили
печи зимой, проветривали "дом".
Вышивать занавеси, накидки и все, что задумают, привезли сюда Машу
Крюкову. Были еще две мастерицы, равные Маше по уменью и выдумке. Россия -
страна проверок, страна контроля. Мечта каждого доброго россиянина - и
заключенного, и вольнонаемного, - чтобы его поставили что-нибудь,
кого-нибудь проверять. Во-первых: я над кем-то командир. Во-вторых: мне
оказано доверие. В-третьих: за такую работу я меньше отвечаю, чем за
прямой труд. А в-четвертых: помните атаку "В окопах Сталинграда" Некрасова.
Над Машей и ее новыми знакомыми были поставлена женщина, член партии,
выдававшая ежедневно мастерицам материал и нитки. К концу рабочего дня она
отбирала работу и проверяла сделанное. Женщина эта не работала, а
проходила по штатам центральной больницы как старшая операционная сестра.
Она караулила тщательно, уверенная в том, что только отвернись - и кусок
тяжелого синего шелка исчезнет.
Мастерицы привыкли давно к такой охране. И хотя обмануть эту женщину
не составило бы, верно, труда, они не воровали. Все трое были осуждены по
пятьдесят восьмой статье.
Мастериц поместили в лагере, в зоне, на воротах которой, как на всех
лагерных зонах Союза, были начертаны незабываемые слова: "Труд есть дело
чести, дело славы, дело доблести и геройства". И фамилия автора цитаты...
Цитата звучала иронически, удивительно подходя к смыслу, к содержанию
слова "труд" в лагере. Труд был чем угодно, только не делом славы. В 1906
году издательством, в котором участвовали эсеры, была выпущена
[101]
книжка "Полное собрание речей Николая II". Это были перепечатки из
"Правительственного вестника" в момент коронации царя и состояли из
заздравных тостов: "Пью за здоровье Кексгольмского полка", "Пью за
здоровье молодцов-черниговцев".
Заздравным тостам было предпослано предисловие, выдержанное в
ура-патриотических тонах: "В этих словах как в капле воды отражается вся
мудрость нашего великого монарха", - и т.д.
Составители сборника были сосланы в Сибирь.
Что было с людьми, поднявшими цитату о труде на ворота лагерных зон
всего Советского Союза?..
За отличное поведение и успешное выполнение плана мастерицам разрешали
смотреть кино во время сеансов для заключенных.
Сеансы для вольнонаемных немного по своим порядкам отличались от кино
для заключенных.
Киноаппарат был один - между частями были перерывы.
Однажды показывали фильм "На всякого мудреца довольно простоты".
Кончилась первая часть, зажегся, как всегда, свет и, как всегда, погас, и
послышался треск киноаппарата - желтый луч дошел до экрана.
Все затопали, закричали. Механик явно ошибся - показывали снова первую
часть. Триста человек: здесь были фронтовики с орденами, заслуженные
врачи, приехавшие на конференцию, - все, купившие билеты на этот сеанс для
вольнонаемных, кричали, стучали ногами.
Механик не спеша "провернул" первую часть и дал в зал свет. Тогда все
поняли, в чем дело. В кино явился заместитель начальника больницы по
хозяйственной части Долматов: он опоздал на первую часть, и фильм
показывался сначала.
Началась вторая часть, и все пошло как следует. Колымские нравы были
известны всем: фронтовикам - меньше, врачам - больше.
Когда билетов продавали мало, сеанс был общим для всех: лучшие места
для вольнонаемных - последние ряды, а первые ряды - для заключенных;
женщины слева, мужчины справа от прохода. Проход делил зрительный зал
крестообразно на четыре части, и это было очень удобно в рассуждении
лагерных правил.
Хромая девушка, заметная и на киносеансах, попала в больницу, в
женское отделение. Палат маленьких
[102]
тогда еще не было построено; все отделение было размещено в одной воинской
спальне - коек пятьдесят, не меньше. Маруся Крюкова попала на лечение к
хирургу.
- А что у нее?
- Остеомиелит, - сказал хирург Валентин Николаевич.
- Пропадет нога?
- Ну, почему пропадет...
Я ходил делать перевязку Крюковой и о ее жизни уже рассказал. Через
неделю температура спала, а еще через неделю Марусю выписали.
- Я подарю вам галстук - вам и Валентину Николаевичу. Это будут
хорошие галстуки.
- Хорошо, хорошо, Маруся.
Полоска шелка среди десятков метров, сотен метров ткани, расшитой,
разукрашенной за несколько смен в "доме дирекции".
- А контроль?
- Я попрошу у нашей Анны Андреевны.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . .
Так, кажется, звали надсмотрщицу.
- Анна Андреевна разрешила. Вышиваю, вышиваю, вышиваю... Не знаю, как
и объяснить вам. Вошел Долматов и отобрал.
- Как отобрал?
- Ну, я вышивала. Валентину Николаевичу уже был готов. А ваш -
оставалось немного. Серый. Дверь открылась. "Галстуки вышиваете?" Обыскал
тумбочку. Сложил галстук в карман и ушел.
- Теперь вас отправят.
- Меня не отправят. Работы еще много. Но мне так хотелось вам
галстук...
- Пустяки, Маруся, я бы все равно не носил. Разве продать?
На концерт лагерной самодеятельности Долматов опоздал, как в кино.
Грузный, брюхатый не по возрасту, он шел к первой пустой скамейке.
Крюкова поднялась с места и махала руками. Я понял, что это знаки мне.
- Галстук, галстук!
Я успел рассмотреть галстук начальника. Галстук Долматова был серый,
узорный, высокого качества.
[103]
- Ваш галстук! - кричала Маруся. - Ваш или Валентина Николаевича!
Долматов сел на свою скамейку, занавес распахнулся по-старинному, и
концерт самодеятельности начался.
1960
ТАЙГА ЗОЛОТАЯ
"Малая зона" - это пересылка. "Большая зона" - лагерь горного
управления - бесконечные приземистые бараки, арестантские улицы, тройная
ограда из колючей проволоки, караульные вышки по-зимнему, похожие на
скворечни. В малой зоне еще больше колючей проволоки, еще больше вышек,
замков и щеколд - ведь там живут проезжие, транзитные, от которых можно
ждать всякой беды.
Архитектура малой зоны идеальна. Это один квадратный барак, огромный,
где нары в четыре этажа и где "юридических" мест не менее пятисот. Значит,
если нужно, можно вместить тысячи. Но сейчас зима, этапов мало, и зона
изнутри кажется почти пустой. Барак еще не успел высохнуть внутри - белый
пар, на стенах лед. При входе - огромная лампа электрическая в тысячу
свечей. Лампа то желтеет, то загорается ослепительным белым светом -
подача энергии неровная.
Днем зона спит. По ночам раскрываются двери, под лампой появляются
люди со списками в руках и хриплыми, простуженными голосами выкрикивают
фамилии. Те, кого вызвали, застегивают бушлаты на все пуговицы, шагают
через порог и исчезают навсегда. За порогом ждет конвой, где-то пыхтят
моторы грузовиков, заключенных везут на прииски, в совхозы, на дорожные
участки...
Я тоже лежу здесь - недалеко от двери на нижних нарах. Внизу холодно,
но наверх, где теплее, я подниматься не решаюсь, меня оттуда сбросят вниз:
там место для тех, кто посильней, и прежде всего для воров. Да мне и не
взобраться наверх по ступенькам, прибитым гвоздями к столбу. Внизу мне
лучше. Если будет спор за место на нижних нарах - я уползу под нары, вниз.
Я не могу ни кусаться, ни драться, хотя приемы тюремной драки мною
освоены хорошо. Ограниченность пространства - тюремная камера,
