- В домино я играл один раз в жизни, - сказал я. - С вами, по вашему
приглашению. Я даже выиграл.
- Немудрено выиграть, - сказал Андрей Михайлович. - Я тоже впервые
тогда взял домино в руки. Хотел вам приятное сделать.
1959
ГЕРКУЛЕС
Последним запоздавшим гостем на серебряной свадьбе начальника больницы
Сударина был врач Андрей Иванович Дударь. Он нес в руках плетенную из лозы
корзину, завязанную марлей, украшенную бумажными цветами. Под звон
стаканов и нестройный гул пьяных голосов пирующих Андрей Иванович поднес
корзину юбиляру. Сударин взвесил корзину на руке.
[128]
- Что это?
- Там увидите.
Сняли марлю. На дне корзины лежал большой красноперый петух. Он
невозмутимо поворачивал голову, оглядывая раскрасневшиеся лица шумливых
пьяных гостей.
- Ах, Андрей Иванович, как кстати, - защебетала седая юбилярша,
поглаживая петуха.
- Чудесный подарок, - лепетали врачихи. - И красивый какой. Это ведь
ваш любимец, Андрей Иванович? Да? Юбиляр с чувством жал руку Дударя.
- Покажите, покажите мне, - раздался вдруг хриплый тонкий голос.
На почетном месте во главе стола по правую руку хозяина сидел знатный
приезжий гость. Это был Черпаков, начальник санотдела, давний приятель
Сударина, прикативший еще утром на персональной "Победе" из областного
города за шестьсот верст на серебряную свадьбу Друга.
Корзина с петухом явилась перед мутными очами приезжего гостя.
- Да. Славный петушок. Твой, что ли? - Перст почетного гостя указал на
Андрея Ивановича.
- Теперь мой, - улыбаясь, доложил юбиляр.
Почетный гость был заметно моложе окружающих его лысых и седых
невропатологов, хирургов, терапевтов и фтизиатров. Ему было лет сорок.
Нездоровое, желтое, вздутое лицо, небольшие серые глазки, щегольской
китель с серебряными погонами полковника медицинской службы. Китель был
явно тесен полковнику, и было видно, что он был сшит еще тогда, когда
брюшко еще не обозначалось отчетливо и шея еще не наваливалась на стоячий
воротник. Лицо почетного гостя хранило скучающее выражение, но от каждой
выпитой стопки спирта (как русский, да еще и северянин, почетный гость не
употреблял других горячительных) оно становилось все оживленней, и гость
все чаще поглядывал на окружавших его медицинских дам и все чаще
вмешивался в разговоры, неизменно стихавшие при звуках надтреснутого
тенора.
Когда душа-мера достигла надлежащего градуса, почетный гость выбрался
из-за стола, толкнув какую-то не успевшую отодвинуться врачиху, засучил
рукава и стал поднимать тяжелые лиственничные стулья, ухватя переднюю
ножку одной рукой, то правой, то левой попеременно, демонстрируя
гармоничность своего физического развития.
[129]
Никто из восхищенных гостей не мог поднять столько раз те стулья,
которые поднимал почетный гость. От стульев он перешел к креслам, и успех
по-прежнему сопутствовал ему. Пока поднимали стулья другие, почетный гость
своей могучей дланью привлекал к себе молоденьких, розовых от счастья
врачих и заставлял их щупать свои напряженные бицепсы, что врачихи
исполняли с явным восхищением.
После этих упражнений почетный гость, неистощимый на выдумки, перешел
к национальному русскому номеру:
рукой, поставленной на локоть, он прижимал к столу руку противника,
поставленную в том же положении. Серьезного сопротивления седые и лысые
невропатологи и терапевты оказать не могли, и только главный хирург
продержался несколько дольше других.
Почетный гость искал новых испытаний для своей русской мощи.
Извинившись перед дамами, он снял китель, немедленно подхваченный и
повешенный на спинку стула хозяйкой дома. По внезапному оживлению лица
было видно, что почетный гость что-то придумал.
- Я барану, барану, понимаете, голову назад заворачиваю. Крак - и
готово. - Почетный гость поймал за пуговицу Андрея Ивановича. - А у этого
твоего... подарка - у живого голову оторву, - сказал он, любуясь
произведенным впечатлением. - Где петух?
Петуха извлекли из домашнего курятника, куда он был уже впущен
рачительной хозяйкой. На Севере все начальники держат в квартирах (зимой,
конечно) по нескольку десятков кур; холостые начальники или женатые - во
всех случаях куры очень, очень доходная статья.
Почетный гость вышел на середину комнаты, держа в руках петуха.
Любимец Андрея Ивановича лежал все так же спокойно, сложив обе ноги и
свесив на сторону голову, Андрей Иванович года два таскал его так в своей
одинокой квартире.
Мощные пальцы ухватили петуха за шею. На лице почетного гостя сквозь
нечистую толстую кожу проступил румянец. Движением, каким разгибают
подковы, почетный гость оторвал голову петуха напрочь. Петушья кровь
забрызгала отглаженные брюки и шелковую рубашку.
Дамы, выхватив душистые платочки, бросились наперерыв вытирать брюки
почетного гостя.
- Одеколону.
- Нашатырным спиртом.
[130]
- Водой холодной замойте.
- Но сила, сила. Вот это по-русски. Крак - и готово, - восхищался
юбиляр.
Почетного гостя потащили в ванную отмываться.
- Танцевать будем в зале, - суетился юбиляр. - Ну, Геркулес...
Завели патефон. Зашипела иголка.
Андрей Иванович, выбираясь из-за стола, чтобы принять участие в танцах
(почетный гость любил, чтобы все танцевали), наступил ногой на что-то
мягкое. Наклонившись, он увидел мертвое петушиное тело, безголовый труп
своего любимца.
Андрей Иванович выпрямился, огляделся и ногой затолкал мертвую птицу
поглубже под стол. Затем торопливо вышел из комнаты - почетный гость не
любил, когда опаздывали на танцы.
"1956"
ШОКОВАЯ ТЕРАПИЯ
Еще в то благодатное время, когда Мерзляков работал конюхом и в
самодельной крупорушке - большой консервной банке с пробитым дном на манер
сита - можно было приготовить из овса, полученного для лошадей, крупу для
людей, варить кашу и этим горьким горячим месивом заглушать, утишать
голод, еще тогда он думал над одним простым вопросом. Крупные обозные
материковские кони получали ежедневно порцию казенного овса, вдвое
большую, чем приземистые и косматые якутские лошаденки, хотя те и другие
возили одинаково мало. Ублюдку-першерону Грому засыпалось в кормушку
столько овса, сколько хватило бы пяти "якуткам". Это было правильно, так
велось везде, и не это мучило Мерзлякова. Он не понимал, почему лагерный
людской паек, эта таинственная роспись белков, жиров, витаминов и калорий,
предназначенных для поглощения заключенными и называемая котловым листом,
составляется вовсе без учета живого веса людей. Если уж к ним относятся
как к рабочей скотине, то и в вопросах рациона надо быть более
последовательным, а не держаться какой-то арифметической средней -
канцелярской выдумки. Эта страшная средняя в лучшем случае была выгодна
только малорослым, и действительно, малорослые доходили позже дру-
[131]
гих. Мерзляков по своей комплекции был вроде першерона Грома, и жалкие три
ложки каши на завтрак только увеличивали сосущую боль в желудке. А ведь
кроме пайка бригадный рабочий не мог получить почти ничего. Все самое
ценное - и масло, и сахар, и мясо - попадало в котел вовсе не в том
количестве, какое записано в котловом листе. Видел Мерзляков и другое.
Первыми умирали рослые люди. Никакая привычка к тяжелой работе не меняла
тут ровно ничего. Щупленький интеллигент все же держался дольше, чем
гигант калужанин - природный землекоп, - если их кормили одинаково, в
соответствии с лагерной пайкой. В повышении пайки за проценты выработки
тоже было мало проку, потому что основная роспись оставалась прежней,
никак не рассчитанной на рослых людей. Для того чтобы лучше есть, надо
было лучше работать, а для того чтобы лучше работать, надо было лучше
есть. Эстонцы, латыши, литовцы умирали первыми повсеместно. Они первыми
доходили, что вызывало всегда замечания врачей: дескать, вся эта
Прибалтика послабее русского народа. Правда, родной быт латышей и эстонцев
дальше стоял от лагерного быта, чем быт русского крестьянина, и им было
труднее. Но главное все же заключалось в другом: они не были менее
выносливы, они просто были крупнее ростом.
Года полтора назад случилось Мерзлякову после цинги, которая быстро
свалила новичка, поработать внештатным санитаром в местной больничке. Там
он увидел, что выбор дозы лекарства делается по весу. Испытание новых
лекарств проводится на кроликах, мышах, морских свинках, а человеческая
доза определяется пересчетом на вес тела. Дозы для детей меньше, чем дозы
для взрослых.
Но лагерный рацион не рассчитывался по весу человеческого тела. Вот
это и был тот вопрос, неправильное решение которого удивляло и волновало
Мерзлякова. Но раньше, чем он ослабел окончательно, ему чудом удалось
устроиться конюхом - туда, где можно было красть у лошадей овес и набивать
им свой желудок. Мерзляков уже думал, что перезимует, а там - что бог
даст. Но вышло не так. Заведующий конебазой был снят за пьянство, и на
место его был назначен старший конюх - один из тех, кто в свое время
научил Мерзлякова обращаться с жестяной крупорушкой. Старший конюх сам
поворовал овса немало и в совершенстве знал, как это делается. Стремясь
зарекомендовать себя перед начальством, он, не нуждаясь уже в овсяной
крупе, нашел и собственноручно разломал все
[132]
крупорушки. Овес стали жарить, варить и есть в природном виде, полностью
приравнивая свой желудок к лошадиному. Новый заведующий написал рапорт по
начальству. Несколько конюхов, в том числе и Мерзляков, были посажены в
карцер за кражу овса и направлены с конебазы туда, откуда они пришли, - на
общие работы.
На общих работах Мерзляков скоро понял, что смерть близка. Его шатало
под тяжестью бревен, которые приходилось перетаскивать. Десятник,
невзлюбивший этого ленивого лба ("лоб" - это и значит "рослый" на местном
языке), всякий раз ставил Мерзлякова "под комелек", заставляя тащить
комель, толстый конец бревна. Однажды Мерзляков упал, не мог встать сразу
со снега и, внезапно решившись, отказался тащить это проклятое бревно.
Было уже поздно, темно, конвоиры торопились на политзанятия, рабочие
хотели скорей добраться до барака, до еды, десятник в этот вечер опаздывал
к карточному сражению, - во всей задержке был виноват Мерзляков. И он был
наказан. Он был избит сначала своими же товарищами, потом десятником,
конвоирами. Бревно так и осталось лежать в снегу - вместо бревна в лагерь
принесли Мерзлякова. Он был освобожден от работы и лежал на нарах.
Поясница болела. Фельдшер мазал спину Мерзлякова солидолом - никаких
средств для растирания в медпункте давно не было. Мерзляков все время
лежал, полусогнувшись, настойчиво жалуясь на боли в пояснице. Боли давно
уже не было, сломанное ребро срослось очень быстро, и Мерзляков стремился
ценой любой лжи оттянуть выписку на работу. Его и не выписывали. Однажды
его одели, уложили на носилки, погрузили в кузов автомашины и вместе с
другим больным увезли в районную больницу. Рентгенокабинета там не было.
Теперь следовало подумать обо всем серьезно, и Мерзляков подумал. Он
пролежал там несколько месяцев, не разгибаясь, был перевезен в центральную
больницу, где, конечно, рентгенокабинет был и где Мерзлякова поместили в
хирургическое отделение, в палаты травматических болезней, которые, по
простоте душевной, больные называли "драматическими" болезнями, не думая о
горечи этого каламбура.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . .
- Вот еще этого, - сказал хирург, указывая на историю болезни
Мерзлякова, - переводим к вам, Петр Иванович, лечить его в хирургическом
нечего.
- Но вы же пишете в диагнозе: анкилоз на почве
[133]
травмы позвоночника. Мне-то он к чему? - сказал невропатолог.
- Ну, анкилоз, конечно. Что же я еще могу написать? После побоев и не
такие штуки могут быть. Вот у меня на прииске "Серый" был случай. Десятник
избил работягу...
- Некогда, Сережа, слушать мне про ваши случаи. Я спрашиваю: зачем
переводите?
- Я же написал: "Для обследования на предмет актирования". Потычьте
его иголочками, актируем - и на пароход. Пусть будет вольным человеком.
