Запах заключенного дошел до его ноздрей, и он вытащил белоснежный
носовой платок и встряхнул его. Волны музыки, тепла, одеколона охватили
меня. Главное - тепла. Голландская печка была раскалена.
- Вот и познакомились, - восторженно твердил Романов, передвигаясь
вокруг меня и взмахивая душистым платком. - Вот и познакомились. Ну,
проходи. - И он открыл дверь в соседнюю комнату - кабинетик с письменным
столом, двумя стульями.
- Садись. Ни за что не угадаешь, зачем я тебя вызвал. Закуривай.
Он порылся в бумагах на столе.
- Как твое имя? Отчество?
Я сказал.
- А год рождения?
- Тысяча девятьсот седьмой.
- Юрист?
- Я, собственно, не юрист, но учился в Московском университете на
юридическом во второй половине двадцатых годов.
- Значит, юрист. Вот и отлично. Сейчас ты сиди, я позвоню кое-куда, и
мы с тобой поедем.
Романов выскользнул из комнаты, и вскоре в столовой выключили музыку и
начался телефонный разговор.
Я задремал, сидя на стуле. Даже сон какой-то начал сниться. Романов то
исчезал, то опять возникал.
- Слушай. У тебя есть какие-нибудь вещи в бараке?
- Все со мной.
- Ну, вот и отлично, право, отлично. Машина сейчас придет, и мы с
тобой поедем. Знаешь, куда поедем? Не угадаешь! В самый Хаттынах, в
управление! Бывал там? Ну, я шучу, шучу...
- Мне все равно.
[151]
- Вот и хорошо.
Я переобулся, размял руками пальцы ног, перевернул портянки.
Ходики на стене показывали половину двенадцатого. Даже если все это
шутки - насчет Хаттынаха, то все равно, сегодня уже я на работу не пойду.
Загудела близко машина, и свет фар скользнул по ставням и задел
потолок кабинета.
- Поехали, поехали.
Романов был в белом полушубке, в якутском малахае, расписных торбасах.
Я застегнул бушлат, подпоясался, подержал рукавицы над печкой.
Мы вышли к машине. Полуторатонка с откинутым кузовом.
- Сколько сегодня, Миша? - спросил Романов у шофера.
- Шестьдесят, товарищ уполномоченный. Ночные бригады сняли с работы.
Значит, и наша, шмелевская, дома. Мне не так уж повезло, выходит.
- Ну, Андреев, - сказал оперуполномоченный, прыгая вокруг меня. - Ты
садись в кузов. Недалеко ехать. А Миша поедет побыстрей. Правда, Миша?
Миша промолчал. Я влез в кузов, свернулся в клубок, обхватил руками
ноги. Романов втиснулся в кабину, и мы поехали.
Дорога была плохая, и так кидало, что я не застыл.
Думать ни о чем не хотелось, да на холоде и думать нельзя.
Часа через два замелькали огни, и машина остановилась около
двухэтажного деревянного рубленого дома. Везде было темно, и только в
одном окне второго этажа горел свет. Двое часовых в тулупах стояли около
большого крыльца.
- Ну, вот и доехали, вот и отлично. Пусть он тут постоит. - И Романов
исчез на большой лестнице.
Было два часа ночи. Огонь был потушен везде. Горела только лампочка за
столом дежурного.
Ждать пришлось недолго. Романов - он уже успел раздеться и был в форме
НКВД - сбежал с лестницы и замахал руками.
- Сюда, сюда.
Вместе с помощником дежурного мы двинулись наверх и в коридоре второго
этажа остановились перед
[152]
дверью с дощечкой "Ст. уполномоченный НКВД Смертин". Столь угрожающий
псевдоним (не настоящая же это фамилия) произвел впечатление даже на меня,
уставшего беспредельно.
"Для псевдонима - чересчур", - подумал я, но надо было уже входить,
идти по огромной комнате с портретом Сталина во всю стену, остановиться
перед письменным столом исполинских размеров, разглядывать бледное
рыжеватое лицо человека, который всю жизнь провел в комнатах, в таких вот
комнатах.
Романов почтительно сгибался у стола.
Тусклые голубые глаза старшего уполномоченного товарища Смертина
остановились на мне. Остановились очень недолго: он что-то искал на столе,
перебирал какие-то бумаги. Услужливые пальцы Романова нашли то, что было
нужно найти.
- Фамилия? - спросил Смертин, вглядываясь в бумаги. - Имя? Отчество?
Статья? Срок?
Я ответил.
- Юрист?
- Юрист.
Бледное лицо поднялось от стола.
- Жалобы писал?
- Писал.
Смертин засопел:
- За хлеб?
- И за хлеб, и просто так.
- Хорошо. Ведите его.
Я не сделал ни одной попытки что-нибудь выяснить, спросить. Зачем?
Ведь я не на холоде, не в ночном золотом забое. Пусть выясняют, что хотят.
Пришел помощник дежурного с какой-то запиской, и меня повели по
ночному поселку на самый край, где под защитой четырех караульных вышек за
тройной загородкой из колючей проволоки помещался изолятор, лагерная
тюрьма.
В тюрьме были камеры большие, а были и одиночки. В одну из таких
одиночек и втолкнули меня. Я рассказал о себе, не ожидая ответа от
соседей, не спрашивая их ни о чем. Так положено, чтобы не думали, что я
подсажен.
Настало утро, очередное колымское зимнее утро, без света, без солнца,
сначала неотличимое от ночи. Ударили в рельс, принесли ведро дымящегося
кипятка. За мной пришел конвой, и я попрощался с товарищами. Я не знал о
них ничего.
[153]
Меня привели к тому же самому дому. Дом мне показался меньше, чем
ночью. Пред светлые очи Смертина я уже не был допущен.
Дежурный велел мне сидеть и ждать, и я сидел и ждал до тех пор, пока
не услышал знакомый голос:
- Вот и хорошо! Вот и отлично! Сейчас вы поедете! - На чужой
территории Романов называл меня на "вы".
Мысли лениво передвигались в мозгу - почти физически ощутимо. Надо
было думать о чем-то новом, к чему я не привык, не знаю. Это новое - не
приисковое. Если бы мы возвращались на свой прииск "Партизан", то Романов
сказал бы: "Сейчас мы поедем". Значит, меня везут в другое место. Да
пропади все пропадом!
По лестнице почти вприпрыжку спустился Романов. Казалось, вот-вот он
сядет на перила и съедет вниз, как мальчишка. В руках он держал почти
целую буханку хлеба.
- Вот, это вам на дорогу. И еще вот. - Он исчез наверху и вернулся с
двумя селедками. - Порядок, да? Все, кажется... Да, самое-то главное и
забыл, что значит некурящий человек.
Романов поднялся наверх и появился снова с газетой. На газете была
насыпана махорка. "Коробочки три, наверное", - опытным глазом определил я.
В пачке-восьмушке восемь спичечных коробок махорки. Это лагерная мера
объема.
- Это вам на дорогу. Сухой паек, так сказать. Я кивнул.
- А конвой уже вызвали?
- Вызвали, - сказал дежурный.
- Наверх пришлите старшего.
И Романов исчез на лестнице.
Пришли два конвоира - один постарше, рябой, в папахе кавказского
образца, другой молодой, лет двадцати, розовощекий, в красноармейском
шлеме.
- Вот этот, - сказал дежурный, показывая на меня. Оба - молодой и
рябой - оглядели меня очень внимательно с ног до головы.
- А где начальник? - спросил рябой.
- Вверху. И пакет там.
Рябой пошел наверх и скоро вернулся с Романовым.
Они говорили негромко, и рябой показывал на меня.
- Хорошо, - сказал наконец Романов, - мы дадим записку.
Мы вышли на улицу. Около крыльца, там же, где ночью стоял грузовичок с
"Партизана", стоял комфортабель-
[154]
ный "ворон" - тюремный автобус с решетчатыми окнами. Я сел внутрь.
Решетчатые двери закрылись, конвоиры уселись в тамбуре, и машина
двинулась. Некоторое время "ворон" шел по трассе, по центральному шоссе,
что разрезает пополам всю Колыму, но потом свернул куда-то в сторону.
Дорога вилась между сопок, мотор все время храпел на подъемах; отвесные
скалы с редким лиственным лесом и заиндевевшие ветки ивняка. Наконец,
сделав несколько поворотов вокруг сопок, машина, идущая по руслу ручья,
вышла на небольшую площадку. Здесь была просека, караульные вышки, а в
глубине, метрах в трехстах, - косые вышки и темная масса бараков,
окруженных колючей проволокой.
Дверь маленькой будочки-домика на дороге отворилась, и вышел дежурный,
опоясанный револьвером. Машина остановилась, не глуша мотора.
Шофер выскочил из кабины и прошел мимо моего окна.
- Вишь, как кружило. Истинно "Серпантинная".
Это название было мне знакомо, говорило мне больше, чем угрожающая
фамилия Смертина. Это была "Серпантинная" - знаменитая следственная тюрьма
Колымы, где столько людей погибло в прошлом году. Трупы их не успели еще
разложиться. Впрочем, их трупы будут нетленны всегда - мертвецы вечной
мерзлоты.
Старший конвоир ушел по тропке к тюрьме, а я сидел у окна и думал, что
вот пришел и мой час, моя очередь. Думать о смерти было так же трудно, как
и о чем-нибудь другом. Никаких картин собственного расстрела я себе не
рисовал. Сидел и ждал.
Наступали уже сумерки зимние. Дверь "ворона" открылась, старший
конвоир бросил мне валенки.
- Обувайся! Снимай бурки.
Я разулся, попробовал. Нет, не лезут. Малы.
- В бурках не доедешь, - сказал рябой.
- Доеду.
Рябой швырнул валенки в угол машины.
- Поехали!
Машина развернулась, и "ворон" помчался прочь от "Серпантинной".
Вскоре по мелькающим мимо машинам я понял, что мы снова на трассе.
Машина сбавила ход - кругом горели огни большого поселка. Автобус
подошел к крыльцу ярко освещенного дома, и я вошел в светлый коридор,
очень похожий на тот,
[155]
где хозяином был уполномоченный Смертин: за деревянным барьером возле
стенного телефона сидел дежурный с пистолетом на боку. Это был поселок
Ягодный. В первый день путешествия мы проехали всего семнадцать
километров. Куда мы поедем дальше?
Дежурный отвел меня в дальнюю комнату, которая оказалась карцером с
топчаном, ведром воды и парашей. В двери был прорезан "глазок".
Я прожил там два дня. Успел даже подсушить и перемотать бинты на ногах
- ноги в цинготных язвах гноились.
В доме райотдела НКВД стояла какая-то захолустная тишина. Из своего
уголка я прислушивался напряженно. Даже днем редко-редко кто-то топал по
коридору. Редко открывалась входная дверь, поворачивались ключи в дверях.
И дежурный, постоянный дежурный, небритый, в старой телогрейке, с наганом
через плечо - все выглядело захолустным по сравнению с блестящим
Хаттынахом, где товарищ Смертин творил высокую политику. Телефон звонил
редко-редко.
- Да. Заправляются. Да. Не знаю, товарищ начальник.
- Хорошо, я им передам.
О ком тут шла речь? О моих конвоирах? Раз в день, к вечеру, дверь моей
камеры раскрывалась, и дежурный вносил котелок супу, кусок хлеба.
- Ешь!
Это мой обед. Казенный. И приносил ложку. Второе блюдо было смешано с
первым, вылито в суп.
Я брал котелок, ел и вылизывал дно до блеска по приисковой привычке.
На третий день дверь открылась, и рябой боец, одетый в тулуп поверх
полушубка, шагнул через порог карцера.
- Ну, отдохнул? Поехали.
Я стоял на крыльце. Я думал, что мы поедем опять в утепленном тюремном
автобусе, но "ворона" нигде не было видно. Обыкновенная трехтонка стояла у
крыльца.
- Садись.
Я послушно перевалился через борт.
Молодой боец влез в кабину шофера. Рябой сел рядом со мной. Машина
двинулась, и через несколько минут мы очутились на трассе.
Куда меня везут? К северу или к югу? К западу или к востоку?
[156]
Спрашивать было не нужно, да конвой и не должен говорить.
На другой участок передают? На какой?
Машина тряслась много часов и вдруг остановилась.
- Здесь мы пообедаем. Слезай.
Я слез.
Мы вошли в дорожную трассовую столовую.
Трасса - артерия и главный нерв Колымы. В обе стороны беспрерывно
движутся грузы техники - без охраны, продукты с обязательным конвоем:
беглецы нападают, грабят. Да и от шофера и агента снабжения конвой хоть и
ненадежная, но все же защита - может предупредить воровство.
В столовых встречаются геологи, разведчики поисковых партий, едущие в
отпуск с заработанным длинным рублем, подпольные продавцы табака и чифиря,
северные герои и северные подлецы. В столовых спирт здесь продают всегда.
Они встречаются, спорят, дерутся, обмениваются новостями и спешат,
спешат... Машину с невыключенным мотором оставляют работать, а сами
ложатся спать в кабину на два-три часа, чтобы отдохнуть и снова ехать. Тут
же везут заключенных чистенькими стройными партиями вверх, в тайгу, и
грязной кучей отбросов - сверху, обратно из тайги. Тут и
