"высокого давления" долгими тюремными ночами. Весельчак от природы, бывший
капитан дальнего плавания поддерживал боевой дух тюремной камеры.
Андреев не верил своим глазам.
- Шнайдер!
- Да? Что тебе? - обернулся капитан. Взгляд его тусклых голубых глаз
не узнавал Андреева.
- Шнайдер!
- Ну, что тебе? Тише! Сенечка проснется.
Но уже край одеяла приподнялся, и бледное, нездоровое лицо высунулось
на свет.
- А, капитан, - томно зазвенел тенор Сенечки. - Заснуть не могу, тебя
не было.
- Сейчас, сейчас, - засуетился Шнайдер.
Он влез на нары, отогнул одеяло, сел, засунул руку под одеяло и стал
чесать пятки Сенечке.
Андреев медленно шел к своему месту. Жить ему не хотелось. И хотя это
было небольшое и нестрашное событие по сравнению с тем, что он видел и что
ему предстояло увидеть, он запомнил капитана Шнайдера навек.
А людей становилось все меньше. Транзитка пустела. Андреев столкнулся
лицом к лицу с нарядчиком.
- Как твоя фамилия?
Но Андреев уже давно подготовил себя к такому.
- Гуров, - сказал он смиренно.
[175]
- Подожди!
Нарядчик полистал папиросную бумагу списков.
- Нет, нету.
- Можно идти?
- Иди, скотина, - проревел нарядчик.
Однажды он попал на уборку и мытье посуды в столовую пересылки
уезжающих освобожденных, окончивших срок наказания людей. Его партнером
был изможденный фитиль, доходяга неопределенного возраста, только что
выпущенный из местной тюрьмы. Это был первый выход доходяги на работу. Он
все спрашивал - что они будут делать, покормят ли их и удобно ли попросить
что-нибудь съестное хоть немного раньше работы. Доходяга рассказал, что он
профессор-невропатолог, и фамилию его Андреев помнил.
Андреев по опыту знал, что лагерные повара, да и не только повара не
любят Иван Ивановичей, как презрительно называли они интеллигенцию. Он
посоветовал профессору ничего заранее не просить и грустно подумал, что
главная работа по мытью и уборке достанется на его, андреевскую, долю -
профессор был слишком слаб. Это было правильно, и обижаться не приходилось
- сколько раз на прииске Андреев был плохим, слабым напарником для своих
тогдашних товарищей, и никто никогда не говорил ни слова. Где они все? Где
Шейнин, Рютин, Хвостов? Все умерли, а он, Андреев, ожил. Впрочем, он еще
не ожил и вряд ли оживет. Но он будет бороться за жизнь.
Предположения Андреева оказались правильными - профессор действительно
оказался слабым, хотя и суетливым помощником.
Работа была кончена, и повар посадил их на кухне и поставил перед ними
огромный бачок густого рыбного супа и большую железную тарелку с кашей.
Профессор всплеснул руками от радости, но Андреев, видавший на прииске,
как один человек съедает по двадцать порций обеда из трех блюд с хлебом,
покосился на предложенное угощение неодобрительно.
- Без хлеба, что ли? - спросил Андреев хмуро.
- Ну, как без хлеба, дам понемножку. - И повар вынул из шкафа два
ломтя хлеба.
С угощением было быстро покончено. В таких "гостях" предусмотрительный
Андреев всегда ел без хлеба.
[176]
И сейчас он положил хлеб в карман. Профессор же отламывал хлеб, глотал
суп, жевал, и крупные капли грязного пота выступали на его стриженой седой
голове.
- Вот вам еще по рублю, - сказал повар. - Хлеба у меня нынче нет.
Это была превосходная плата.
На пересылке была лавчонка, ларек, где можно было купить вольнонаемным
хлеб. Андреев сказал об этом профессору.
- Да-да, вы правы, - сказал профессор. - Но я видел:
там торгуют сладким квасом. Или это лимонад? Мне очень хочется
лимонаду, вообще чего-нибудь сладкого.
- Дело ваше, профессор. Только я бы в вашем положении лучше хлеба
купил.
- Да-да, вы правы, - повторил профессор, - но очень хочется сладкого.
Выпейте и вы.
Но Андреев наотрез отказался от кваса.
В конце концов Андреев добился одиночной работы - стал мыть полы в
конторе пересыльной хозчасти. Каждый вечер за ним приходил дневальный,
чьей обязанностью и было поддерживать контору в чистоте. Это были две
крошечные комнатки, заставленные столами, метра четыре квадратных каждая.
Полы были крашеные. Это была пустая десятиминутная работа, и Андреев не
сразу понял, почему дневальный нанимает рабочего для такой уборки. Ведь
даже воду для мытья дневальный приносил через весь лагерь сам, чистые
тряпки тоже были всегда приготовлены раньше. А плата была щедрая -
махорка, суп и каша, хлеб и сахар. Дневальный обещал дать Андрееву даже
легкий пиджак, но не успел.
Очевидно, дневальному казалось зазорным мыть самому полы - хотя бы и
пять минут в день, когда он в силах нанять себе работягу. Это свойство,
присущее русским людям, Андреев наблюдал и на прииске. Даст начальник на
уборку барака дневальному горсть махорки: половину махорки дневальный
высыплет в свой кисет, а за половину наймет дневального из барака
пятьдесят восьмой статьи. Тот, в свою очередь, переполовинит махорку и
наймет работягу из своего барака за две папиросы махорочных. И вот
работяга, отработав двенадцать - четырнадцать часов в смену, моет полы
ночью за эти две папиросы. И еще считает за счастье - ведь на табак он
выменяет хлеб.
Валютные вопросы - самая сложная теоретическая область экономики. И в
лагере валютные вопросы сло-
[177]
жны, эталоны удивительны: чай, табак, хлеб - вот поддающиеся курсу
ценности.
Дневальный хозчасти платил Андрееву иногда талонами в кухню. Это были
куски картона с печатью, вроде жетонов - десять обедов, пять вторых блюд и
т. п. Так, дневальный дал Андрееву жетон на двадцать порций каши, и эти
двадцать порций не покрыли дна жестяного тазика.
Андреев видел, как блатные совали вместо жетонов в окошечко сложенные
жетонообразно ярко-оранжевые тридцатирублевки. Это действовало без отказа.
Тазик наполняется кашей, выскакивая из окошечка в ответ на "жетон".
Людей на транзитке становилось все меньше и меньше. Настал наконец
день, когда после отправки последней машины на дворе осталось всего
десятка три человек.
На этот раз их не отпустили в барак, а построили и повели через весь
лагерь.
- Все же не расстреливать ведь нас ведут, - сказал шагавший рядом с
Андреевым огромный большерукий одноглазый человек.
Именно это - не расстреливать же - подумал и Андреев. Всех привели к
нарядчику в отдел учета.
- Будем вам пальцы печатать, - сказал нарядчик, выходя на крыльцо.
- Ну, если пальцы, то можно и без пальцев, - весело сказал одноглазый.
- Моя фамилия Филипповский Георгий Адамович.
- А твоя?
- Андреев Павел Иванович.
Нарядчик отыскал личные дела.
- Давненько мы вас ищем, - сказал он беззлобно. - Идите в барак, я
потом вам скажу, куда вас назначат.
Андреев знал, что он выиграл битву за жизнь. Просто не могло быть,
чтоб тайга еще не насытилась людьми. Отправки если и будут, то на ближние,
на местные командировки. Или в самом городе - это еще лучше. Далеко
отправить не могут - не только потому, что у Андреева "легкий физический
труд". Андреев знал практику внезапных перекомиссовок. Не могут отправить
далеко, потому что наряды тайги уже выполнены. И только ближние
командировки, где жизнь легче, проще, сытнее, где нет золотых забоев, а
значит, есть надежда на спасение, ждут своей, последней очереди. Андреев
выстрадал это своей двухлетней работой на прииске. Своим звериным напря-
[178]
жением в эти карантинные месяцы. Слишком много было сделано. Надежды
должны сбыться во что бы то ни стало.
Ждать пришлось всего одну ночь.
После завтрака нарядчик влетел в барак со списком, с маленьким
списком, как сразу облегченно отметил Андреев. Приисковые списки были по
двадцать пять человек на автомашину, и таких бумажек было всегда несколько.
Андреева и Филипповского вызвали по этому списку; в списке было людей
больше - немного, но не две и не три фамилии.
Вызванных повели к знакомой двери учетной части. Там стояло еще три
человека - седой, важный, неторопливый старик в хорошем овчинном полушубке
и в валенках и грязный вертлявый человек в ватной телогрейке, брюках и
резиновых галошах с портянками на ногах. Третий был благообразный старик,
глядящий себе под ноги. Поодаль стоял человек в военной бекеше, в кубанке.
- Вот все, - сказал нарядчик. - Подойдут?
Человек в бекеше поманил пальцем старика.
- Ты кто?
- Изгибин Юрий Иванович, статья пятьдесят восьмая. Срок двадцать пять
лет, - бойко отрапортовал старик.
- Нет, нет, - поморщилась бекеша. - По специальности ты кто? Я ваши
установочные данные найду без вас...
- Печник, гражданин начальник.
- А еще?
- По жестяному могу.
- Очень хорошо. Ты? - Начальник перевел взор на Филипповского.
Одноглазый великан рассказал, что он кочегар с паровоза из
Каменец-Подольска.
- А ты?
Благообразный старик пробормотал неожиданно несколько слов по-немецки.
- Что это? - сказала бекеша с интересом.
- Вы не беспокойтесь, - сказал нарядчик. - Это столяр, хороший столяр
Фризоргер. Он немножко не в себе. Но он опомнится.
- А по-немецки-то зачем?
- Он из-под Саратова, из автономной республики...
- А-а-а... А ты? - Это был вопрос Андрееву. "Ему нужны специалисты и
вообще рабочий народ, - подумал Андреев. - Я буду кожевником".
[179]
- Дубильщик, гражданин начальник.
- Очень хорошо. А лет сколько?
- Тридцать один.
Начальник покачал головой. Но так как он был человек опытный и видывал
воскрешение из мертвых, он промолчал и перевел глаза на пятого.
Пятый, вертлявый человек, оказался ни много ни мало как деятелем
общества эсперантистов.
- Я, понимаете, вообще-то агроном, по образованию агроном, даже лекции
читал, а дело у меня, значит, по эсперантистам.
- Шпионаж, что ли? - равнодушно сказала бекеша.
- Вот-вот, вроде этого, - подтвердил вертлявый человек.
- Ну как? - спросил нарядчик.
- Беру, - сказал начальник. - Все равно лучших не найдешь. Выбор нынче
небогат.
Всех пятерых повели в отдельную камеру - комнату при бараке. Но в
списке было еще две-три фамилии - это Андреев заметил очень хорошо. Пришел
нарядчик.
- Куда мы едем?
- На местную командировку, куда же еще, - сказал нарядчик. - А это ваш
начальник будет. Через час и отправим. Три месяца припухали тут, друзья,
пора и честь знать.
Через час их вызвали, только не к машине, а в кладовую. "Очевидно,
заменять обмундирование", - думал Андреев. Ведь весна на носу - апрель.
Выдадут летнее, а это, зимнее, ненавистное, приисковое, он сдаст, бросит,
забудет. Но вместо летнего обмундирования им выдали зимнее. По ошибке? Нет
- на списке была метка красным карандашом: "Зимнее".
Ничего не понимая, в весенний день они оделись во второсрочные
телогрейки и бушлаты, в старые, чиненые валенки. И, прыгая кое-как через
лужи, в тревоге добрались до барачной комнаты, откуда они пришли на склад.
Все были встревожены чрезвычайно, и все молчали, и только Фризоргер
что-то лопотал и лопотал по-немецки.
- Это он молитвы читает, мать его... - шепнул Филипповский Андрееву.
- Ну, кто тут что знает? - спросил Андреев. Седой, похожий на
профессора печник перечислил все ближние командировки: порт, четвертый
километр, семнадцатый километр, двадцать третий, сорок седьмой...
[180]
Дальше начинались участки дорожных управлений - места немногим лучше
золотых приисков.
- Выходи! Шагай к воротам! Все вышли и пошли к воротам пересылки. За
воротами стоял большой грузовик, закрытый зеленой парусиной.
- Конвой, принимай!
Конвоир сделал перекличку. Андреев чувствовал, как холодеют у него
ноги, спина...
- Садись в машину!
Конвоир откинул край большого брезента, закрывавшего машину, - машина
была полна людей, сидевших по всей форме.
- Полезай!
Все пятеро сели вместе. Все молчали. Конвоир сел в машину, затарахтел
мотор, и машина двинулась по шоссе, выезжая на главную трассу.
- На четвертый километр везут, - сказал печник. Верстовые столбы
уплывали мимо. Все пятеро сдвинули головы около щели в брезенте, не верили
глазам...
- Семнадцатый...
- Двадцать третий... - считал Филипповский.
