- А здесь мы зачем? Я был в палатке...
- Нас выпускают, дурак, - сказал Парфентьев.
- Выпускают? На волю? То есть не на волю, а на пересылку, на транзитку.
- Да, - сказал третий человек, выползая на свет и оглядывая меня с
явным презрением.
Раскормленная розовая рожа. Одет он был в черную дошку, зефировая
рубашка была расстегнута на его груди.
- Что, знакомы? Не успел вас задавить капитан Ребров. Враг народа...
- А ты-то друг народа?
- Да уж, по крайней мере, не политический. Ромбов не носил. Не
издевался над трудовыми людьми. Вот из-за вас, из-за таких, и нас сажают.
- Блатной, что ли? - сказал я.
- Кому блатной, а кому портной.
- Ну, перестаньте, перестаньте, - заступился за меня Парфентьев.
- Гад! Не терплю!
Загремели двери.
- Выходи!
Около вахты толклось человек семь. Мы с Парфентьевым подошли поближе.
- Вы что, юристы, что ли? - спросил Парфентьев.
- Да! Да!
- А что случилось? Почему нас выпускают?
- Капитан Ребров арестован. Велено освободить всех, кто по его
ордерам, - негромко сказал кто-то всеведущий.
[164]
ТИФОЗНЫЙ КАРАНТИН
Человек в белом халате протянул руку, и Андреев вложил в
растопыренные, розовые, вымытые пальцы с остриженными ногтями свою
соленую, ломкую гимнастерку. Человек отмахнулся, затряс ладонью.
- Белья у меня нет, - сказал Андреев равнодушно. Тогда фельдшер взял
андреевскую гимнастерку обеими руками, ловким, привычным движением
вывернул рукава и вгляделся...
- Есть, Лидия Ивановна. - И заорал на Андреева: - Что же ты так
обовшивел, а?
Но врачиха Лидия Ивановна не дала ему продолжать.
- Разве они виноваты? - сказала Лидия Ивановна негромко и укоризненно,
подчеркивая слово {они}, и взяла со стола стетоскоп.
На всю свою жизнь запомнил Андреев эту рыженькую Лидию Ивановну,
тысячу раз благословлял ее, вспоминая всегда с нежностью и теплотой. За
что? За то, что она подчеркнула слово {они} в этой фразе, единственной,
которую Андреев слышал от нее. За доброе слово, сказанное вовремя. Дошли
ли до нее эти благословения?
Осмотр был недолго. Стетоскоп не нужен был для этого осмотра.
Лидия Ивановна подышала на фиолетовую печать и с силой, обеими руками
прижала ее к типографскому какому-то бланку. Она вписала туда несколько
слов, и Андреева увели.
Конвоир, ждавший в сенях санчасти, повел Андреева не обратно в тюрьму,
а в глубь поселка, к одному из больших складов. Двор возле склада был
огорожен колючей проволокой в десять законных рядов, с калиткой, около
которой ходил часовой в тулупе и с винтовкой. Они вошли во двор и подошли
к пакгаузу. Яркий электрический свет бил из дверной щели. Конвоир с трудом
распахнул дверь, огромную, сделанную для автомашин, а не для людей, и
исчез в пакгаузе. На Андреева пахнуло запахом грязного тела, лежалых
вещей, кислым человеческим потом. Смутный гул человеческих голосов
наполнял эту огромную коробку. Четырехэтажные сплошные нары, рубленные из
цельных лиственниц, были строением вечным, рассчитанным навечно, как мосты
Цезаря. На стеллажах огромного пакгауза лежало более тысячи людей. Это был
один из двух десятков бывших складов, доверху набитых
[165]
новым, живым товаром, - в порту был тифозный карантин, и вывоза, или, как
говорят по-тюремному, "этапа", из него не было уже более месяца. Лагерное
кровообращение, где эритроциты - живые люди, было нарушено. Транспортные
машины простаивали. Прииски увеличивали рабочий день заключенных. В самом
городе хлебозавод не справлялся с выпечкой хлеба - ведь каждому надо было
дать по пятьсот граммов ежедневно, и хлеб пытались печь на частных
квартирах. Злость начальства нарастала тем более, что из тайги понемногу
попадал в город арестантский шлак, который выбрасывали прииски.
В "секции", как по-модному называли тот склад, куда привели Андреева,
было более тысячи человек. Но сразу это множество не было заметным. Люди
лежали на верхних нарах голыми от жары, на нижних нарах и под нарами - в
телогрейках, бушлатах и шапках. Большинство лежало навзничь или ничком
(никто не объяснит, отчего арестанты почти не спят на боку), и их тела на
массивных нарах казались наростами, горбами дерева, выгнувшейся доской.
Люди сдвигались в тесные группы возле или вокруг
рассказчика-"романиста" либо вокруг случая - а случай возникал со всей
необходимостью ежеминутно при такой прорве людей. Люди лежали здесь уже
больше месяца, на работу они не ходили - ходили только в баню для
дезинфекции вещей. Двадцать тысяч рабочих дней, ежедневно потерянных, сто
шестьдесят тысяч рабочих часов, а может быть, и триста двадцать тысяч
часов - рабочие дни бывают разные. Или двадцать тысяч сохраненных дней
жизни.
Двадцать тысяч дней жизни. По-разному можно рассуждать о цифрах,
статистика - наука коварная.
Когда раздавалась пища, все были на местах (питание выдавалось по
десяткам). Людей было так много, что раздатчики пищи едва успевали раздать
завтрак, как наступало время раздачи обеда. И, едва закончив раздачу
обеда, принимались выдавать ужин. В секции с утра до вечера раздавали
пищу. А ведь утром выдавался только хлеб на весь день и чай - теплая
кипяченая вода - и через день по полселедки, в обед - только суп, в ужин -
только каша.
И все-таки на выдачу этого не хватало времени.
Нарядчик подвел Андреева к нарам и показал на вторые нары:
[166]
- Вот твое место!
Вверху запротестовали, но нарядчик выругался. Андреев, уцепясь обеими
руками за край нар, пытался безуспешно закинуть правую ногу на нары.
Сильная рука нарядчика подкинула его, и он тяжело плюхнулся посреди голых
тел. Никто не обращал на него внимания. Процедура "прописки" и "въезда"
была закончена.
Андреев спал. Он просыпался только тогда, когда давали пищу, и после,
аккуратно и бережно вылизав свои руки, снова спал, только некрепко - вши
не давали крепко спать.
Никто его не расспрашивал, хотя во всей этой транзитке не много было
людей из тайги, а всем остальным суждена была туда дорога. И они это
понимали. Именно поэтому они не хотели ничего знать о неотвратимой тайге.
И это было правильно, как рассудил Андреев. Все, что видел он, им не надо
было знать. Избежать ничего нельзя - ничего тут не предусмотришь. Лишний
страх, к чему он? Здесь были еще люди - Андреев был представителем
мертвецов. И его знания, знания мертвого человека, не могли им, еще живым,
пригодиться.
Дня через два настал банный день. Дезинфекции и бани всем уже надоели,
и собирались неохотно, но Андрееву очень хотелось расправиться со своими
вшами. Времени у него теперь было сколько угодно, и несколько раз в день
он просматривал все швы своей побелевшей гимнастерки. Но окончательный
успех могла дать только дезкамера. Поэтому он шел охотно, и, хоть белья
ему не дали, сырую гимнастерку пришлось надеть на голое тело, но привычных
укусов он не чувствовал.
В бане давали воды по норме: таз горячей и таз холодной, но Андреев
обманул банщика и еще лишний таз получил.
Кусочек мыла крошечный давали, но на полу можно было собрать обмылки,
и Андреев постарался вымыться как следует. За последний год это была
лучшая баня. И пусть кровь и гной текли из цинготных язв на голенях
Андреева. Пусть шарахаются от него в бане люди. Пусть брезгливо
отодвигаются от его вшивой одежды.
Выдали из дезкамеры вещи, и сосед Андреева Огнев вместо овчинных
меховых чулок получил игрушечные - так села кожа. Огнев заплакал - меховые
чулки были его спасением на Севере. Но Андреев недоброжелательно смотрел
на него. Столько он видел плачущих мужчин по самым различным причинам.
Были хитрецы -
[167]
притворщики, были нервнобольные, были потерявшие надежду, были обозленные.
Были плачущие от холода. Плачущих от голода Андреев не видал.
Обратно шли по темному молчаливому городу. Алюминиевые лужи застыли,
но воздух был свежий, весенний. После этой бани Андреев спал особенно
крепко, "сытно поспал", как говорил его сосед Огнев, уже забывший про свое
банное приключение.
Никого никуда не выпускали. Но все же в секции была единственная
должность, позволявшая выход за проволоку. Правда, здесь шла речь не о
выходе из лагерного поселка за внешнюю проволоку - три забора по десять
ниток колючки, да еще запретное пространство, обнесенное низко натянутой
проволокой. О том никто и не мечтал. Здесь шла речь о выходе из
проволочного дворика. Там была столовая, кухня, склады, больница - словом,
иная, запретная для Андреева жизнь. За проволоку выходил единственный
человек - ассенизатор. И когда он умер внезапно (жизнь полна
благодетельных случайностей), Огнев - сосед Андреева - проявил чудеса
энергии и догадливости. Он два дня не ел хлеба, затем выменял на хлеб
большой фибровый чемодан.
- У барона Манделя, Андреев!
Барон Мандель! Потомок Пушкина! Вон там, там. Барон - длинный,
узкоплечий, с крошечным лысым черепом - был далеко виден. Но познакомиться
с ним не пришлось Андрееву.
У Огнева сохранился коверкотовый пиджак еще с воли, в карантине Огнев
был всего несколько месяцев.
Огнев преподнес нарядчику пиджак и фибровый чемодан и получил
должность умершего ассенизатора. Недели через две блатные придушили Огнева
в темноте - не до смерти, к счастью, - и отняли у него около трех тысяч
рублей деньгами.
Андреев почти не встречался с Огневым в расцвет его коммерческой
карьеры. Избитый и истерзанный, Огнев исповедовался Андрееву ночью, заняв
старое место.
Андреев мог бы ему рассказать кое-что из того, что он видел на
прииске, но Огнев ничуть не раскаивался и не жаловался.
- Сегодня они меня, завтра я их. Я их... обыграю... В штос, в терц, в
буру обыграю. Все верну!
Огнев ни хлебом, ни деньгами не помог Андрееву, но это и не было
принято в таких случаях - с точки зрения лагерной этики все обстояло
нормально.
[168]
В один из дней Андреев удивился, что он еще живет. Подниматься на нары
было так трудно, но все же он поднимался. Самое главное - он не работал,
лежал, и даже пятьсот граммов ржаного хлеба, три ложки каши и миска
жидкого супа в день могли воскрешать человека. Лишь бы он не работал.
Именно здесь он понял, что не имеет страха и жизнью не дорожит. Понял
и то, что он испытан великой пробой и остался в живых. Что страшный
приисковый опыт суждено ему применить для своей пользы. Он понял, что, как
ни мизерны возможности выбора, свободной воли арестанта, они все же есть;
эти возможности - реальность, они могут спасти жизнь при случае. И Андреев
был готов к этому великому сражению, когда звериную хитрость он должен
противопоставить зверю. Его обманывали. И он обманет. Он не умрет, не
собирается умирать.
Он будет выполнять желания своего тела, то, что ему рассказало тело на
золотом прииске. На прииске он проиграл битву, но это была не последняя
битва. Он - шлак, выброшенный с прииска. И он будет этим шлаком. Он видел,
что фиолетовый оттиск, который сделан на какой-то бумаге руками Лидии
Ивановны, оттиск трех букв:
ЛФТ - легкий физический труд. Андреев знал, что на эти метки не
обращают внимания на приисках, но здесь, в центре, он собирался извлечь из
них все, что можно.
Но возможностей было мало. Можно было сказать нарядчику: "Вот я,
Андреев, здесь лежу и никуда не хочу ехать. Если меня пошлют на прииск, то
на первом перевале, как затормозит машина, я прыгаю вниз, пусть конвой
меня застрелит - все равно на золото я больше не поеду".
Возможностей было мало. Но здесь он будет умнее, будет больше доверять
телу. И тело его не обманет. Его обманула семья, обманула страна. Любовь,
энергия, способности - все было растоптано, разбито. Все оправдания,
которые искал мозг, были фальшивы, ложны, и Андреев это понимал. Только
разбуженный прииском звериный инстинкт мог подсказать и подсказывал выход.
Именно здесь, на этих циклопических нарах, понял Андреев, что он
кое-что стоит, что он может уважать себя. Вот он здесь еще живой и никого
не предал и не продал ни на следствии, ни в лагере. Ему удалось много
сказать правды, ему удалось подавить в себе страх. Не то что он ничего
