не солидно; присматривался к четвертому, предпочитавшему молчание, как
и он сам. Когда сотрясение воздуха надоело, Чорк поднял руку и впился
взглядом в собственную ладонь, тщась в узорах ветвящихся линий, прочи-
тать судьбу, северяне почтительно умолкли, и Чорк предложил свой план,
никто не посмел обсуждать его даже в мелочах, приняли безоговорочно:
северяне со временем станут все более рассчитывать на его покровитель-
ство, выходило, что травля Фердуевой, ее несговорчивость, работают на
Чорка, поднимают до уровня третейского судьи и позволяют выказывать
мудрость в решении запутанных дел.
Северян Чорк проводил до их машин, оперся о дверь с витражами, царап-
нул по цветному стеклу и неудовлетворенный, вынул из бокового кармана
замшевый лоскут, подышал на желтые, синие, красные поверхности в мес-
тах замутнения, круговыми движениями принялся протирать. Старуха, на-
поминающая высушенное корневище, ковыляла на скрюченных ногах по нес-
колотому, вздыбленному льду тротуара, в восторге замерла, в глазах по-
лыхнуло: хозяин! Чорк ласково посмотрел на изъеденное годами существо,
крикнул кому-то из шестерок, через минуту сунул старухе промасленный
пакет с горячими пирогами. Старуха засияла блеском младости, слова
благодарности так и не вырвались из шамкающего рта, но Чорк и не хотел
их слышать, поддержал женщину за локоть и чуть подтолкнул к углу пере-
улка, сам себе не признаваясь, не хотел, чтоб рядом с дверью его заве-
дения разевали рты заложники тягостных лет, нищенски одетые, за версту
видно, что несчастные.
За столом на отапливаемой террасе почуваевской дачи расселись Фердуе-
ва, Пачкун - дон Агильяр, Наташка Дрын, Дурасников рядом со Светкой
Приманкой, Мишка Шурф, Акулетта и Васька Помреж.
Жену Почуваев отправил домой, хлопотал у стола сам. Почуваев дружил с
Пачкуном много лет. Никто б не поверил, с чего началось. Пачкун подце-
пил в середине семидесятых восемнадцатилетнюю дочь Почуваева и закру-
тил с девицей. Полковник - тогда еще Почуваев хаживал под погонами -
негодовал, грозил в запальчивости разрядить двухстволку в брюхо соб-
лазнителя.
Однажды Пачкун вытребовал Почуваева в ресторан для объяснений. Почува-
ев, хоть и кипел, согласился. Пачкун расшибся в доску: халдеи носились
пулями, принимали полковника по-царски. Под коньячок и икорку Пачкун
изложил соображения: девка в соку и хуже, если станет шнырять от мало-
летки к малолетке, тут и болезни, и аборты, и материально по нулям, а
если в любовь заиграется, то травиться начнет или чиркнет по венам.
Почуваев слушал, приливами краснел, как видно от коньяка, и резоны се-
довласого красавца представлялись все более убедительными. Расстались
друзьями, с тех пор в доме Почуваева не переводились невиданные про-
дукты и дары к датам, а позже Пачкун самолично помог выдать дочь замуж
за офицерика - так желал Почуваев, хотя Пачкун уверял отца возлюблен-
ной, что выбор не верен и склонял к толковым молодым директорам мага-
зинов; Эм Эм тогда еще подрастерял не все иллюзии и даже любил погла-
живать тайком от жены офицерский кортик. Вытекли годы, и Почуваев
смекнул, что дочь в далеком военном городке несчастна, Пачкун зрил бу-
дущее насквозь не хуже рентгеновского аппарата, и сейчас отставник
приглашал Пачкуна часто, каждый раз плачась в жилетку, что дочь стра-
дает. Пачкун обещал помочь, хотя и укорял Почуваева стародавней несго-
ворчивостью и не преминул указать, что девице теперь за тридцать и ре-
бенок, а молодые директора магазинов цены себе сложить не могут; на
всхлипывающее почуваевское - неужто ничего нельзя поделать? - Пачкун
указал, что счастье дочери штука непростая, но устроил Почуваева в
сторожа к Фердуевой, и теперь отец единственной дочери проливал золо-
той дождь на несчастливицу, время от времени напоминая дону Агильяру
директора магазина или торга, или общепитовского треста.
Почуваев с Пачкуном напоминали отца и сына, только Почуваев играл роль
послушного, ловящего каждое слово сына, а Пачкун как раз выступал ро-
дителем строгим, но любящим.
Мишка Шурф решил томадить, и первые три стопки под его чутким руко-
водством проскочили в считанные минуты.
Дурасников, как человек государственный, поначалу себя не ронял среди
этого народца, ушлого, но в жизни не сиживавшего за начальственными
столами в кабинетах при табличках, но после третьей, от жара внутри и
тепла бедра Приманки, зампред поплыл, и Шурф стал его раздражать и
чернотой волос, и складностью речи, и вызывающей привозной одеждой, и
разницей в годах не в пользу Дурасникова, и даже тем, что холодная
дворянская красота Акулетты превосходила безмерно пастушескую смазли-
вость уготованной зампреду Светки Приманки.
Дурасников поднялся, все умолкли: все ж чуют разницу, скоты, смекают,
что я на клапане, а они только мелькают с ведрами на водопое, мной ор-
ганизованном.
Приманка переживала недавнюю стычку на крыльце с Фердуевой, Нина Пан-
телеевна осведомилась привезла ли Приманка тысячу, а когда услышала,
что нет, ласково улыбнулась, выдохнув лишь тягучее ну-ну. Шаболовский
спекуль обещал раздобыть Светке штуку, но подвел, Светка не сомнева-
лась, для мальчонки штука не деньги, чего ее раздобывать, значит зажал
и точка, больше к телу допуска не получит. Серьезность требований Фер-
дуевой страшила, не отличаясь умом, Светка, доверялась инстинктам,
подсказывающими, что опасность рядом нешуточная.
Почуваев не видел сидящих за столом, а лишь скакал глазами по банкам с
солениями и маринадами, отставнику подыгрывало солнце, высвечивая со-
держимое банок и рассыпая блики пропущенных сквозь стекло и настоянных
чесночными ароматами лучей по белоснежной скатерти.
Шурф рассматривал синие подглазья Акулетты и понимал, что всем видно:
пара Шурф-Акулетта провели бессонную ночь в любезных сердцу упражнени-
ях.
Помреж, пожалуй единственный, неустанно думал о северянах и чутко
предвидел, что последний ход еще не сделан. Сторожевые навары приучили
Помрежа к широте и возможности не думать о деньгах после долгих лет
околотворческой бескормицы. Сил изменить жизнь, к тому же к худшему,
Васька в себе не обнаруживал, от водки тоска не отпустила, даже прих-
ватила злобнее, яростнее.
Акулетта процеживала лица присутствующих васильковыми глазищами и при-
вычно сравнивала соотечественников с иноземельными мужчинами. Сравне-
ние в пользу последних, соотечественники, даже при деньгах, не облада-
ли этакой, с молоком матери впитанной, уверенностью в завтрашнем куске
хлеба и лоском, как гости издалека.
Застолье растревоженно гудело, с каждой рюмкой волны шумливости все
большими гребнями обдавали разгоряченные головы, отражались в стекле
террасы и вновь обрушивались на закусывающих, смешиваясь с уже новыми
звуками: звяканьем приборов, дребезжанием хрусталя, репликами, хохо-
том, шуршанием хлебницы, таскаемой по столу в разные стороны.
Крошечный домик Кордо через узкую улочку, не проезжую ни в какие вре-
мена года, сквозь покосившийся забор смотрел как раз на хоромы Почува-
ева. Метрах в тридцати, на забетонированном пустыре отдыхали машины,
доставившие гостей отставника из столицы. Апраксин, сидя на обшарпан-
ном табурете, изучал домину через улицу, видел люд на террасе, и по
мельтешению теней, по выпрыгивающим, будто чертики из табакерки, по
проваливающимся, будто под лед фигуркам понимал, что гульба разыгра-
лась не шуточная. Банька Почуваева желтела свежезалаченным деревом,
отороченная по низу снежными отвалами. Сквозь стекло ходуном ходившей
террасы тремя огненными пятнами рдели охапки свежих цветов: одну при-
волок Помреж, две Пачкун, вроде от себя и от Дурасникова для дам. Дон
Агильяр не сомневался, что зампред дарить цветы женщинам или еще не
научился, или давно забыл.
Кордо вывалил на блюдо невесть какой старины с трещинами склеенных
кусков шестиглазую яичницу, Апраксин вскрыл банки, не отрываясь от
женских ликов, мелькающих так близко и так недостижимо далеко, будто
меж ареной гульбы и хибарой Кордо пластались многосоткилометровые неп-
реодолимые пространства.
Дурасников приклеил взор к скособоченному домишке через дорогу, разг-
лядел в оконце герань в убогом горшке, нырнул в воспоминания детства,
и застольная речь его вмиг окрасилась необходимой всечеловечностью,
высоко ценимой, и после определенного числа рюмок непременно вызываю-
щей намокание глаз у людей с некрепкими нервами или жестких, но не ли-
шающих себя удовольствия подраспуститься, на глазах других, отлично
понимая, что слезы, скупые, невольные ничего кроме пользы не принесут,
многие из присутствующих заподозрят себя в неверном отношении к слез-
ливому имярек, который вроде б подлец и мерзавец, а вот, поди же,
всплакнул, сукин сын, и тем путает сторонних наблюдателей, уводит от
однозначности: кто ж все-таки за столом - друг или враг?
Первый приступ обжорства отпустил, гости отвалились к спинкам стульев,
и тут наступила пора Помрежа. Васька всегда обеспечивал программу и
числился человеком думающим, но вовремя сообразившим, что в нашей дер-
жаве мозги не товар, у каждого вроде б есть, не то, что балык или
шмотки привозные. Помреж взобрался на табурет, гневно глянул на Шурфа,
вмиг заткнувшего глотку магнитофону тычком крепкого пальца, и присту-
пил к просветительному ритуалу:
- Новые стихи, господа! Прошу не вякать в момент декламации.
Почуваев приник к черноволосой главе Фердуевой, зашептал, похоже не
зная доподлинно, что за штука декламация. Помреж погрозил Почуваеву
кулаком, и отставник подавился несвоевременным шепотком. Васька откаш-
лялся.
И вот опять мне снится первый класс,
И этот ус, и этот глаз,
И Мамлахат с букетом хлопка,
И зрак ее горит, как топка,
И желтый фон похвального листа,
И профили двух гениев эпохи.
По-своему, они совсем не плохи.
И девочки, в чьих волосах скакали блохи,
Верней сказать, водились вши,
И ногти жесткие ловцов давили гнид,
И погибал народ огромный покорно, тихо, без обид.
Дурасникова окатило волной демократического восторга. Вольнодумство
пьянило не хуже сорокоградусной.
- Еще! - неожиданно для себя выкрикнул зампред, и пляшущие в разные
стороны глаза подвыпившей публики враз полыхнули изумлением - от Ду-
расникова никто не ожидал, и он понял это сразу и, купаясь в собствен-
ной решимости выказывая широту взглядов заорал:
- Еще наддай, зубодробительного! - и от проявленной смелости, рука его
вольно скользнула к бедру Приманки и цапнула тугую плоть, а голова
втянулась в плечи - вдруг отшвырнет? - Но Приманка, погруженная всеце-
ло в размышления об отдаче долга Фердуевой и думать не думала о чужой
руке, порхающей по бедру.
Помреж менее всего ожидал найти в Дурасникове благодарного слушателя,
Васька ненавидел представителей официальщины, давно смекнув, что от
них вся морока происходит, еще более не прощал чиновничьей братве на-
тягивание масок несогласия с линией. Линия! Помреж наелся ими под за-
вязку и сейчас вмазал бы Дурасникову, но. и сквозь водку помнил, что
прием устроен единственно ради ублажения зампреда и, что он один из
прикрывающих сторожевой промысел, и никто из присутствующих не простит
выпада и, смирив гордыню, Помреж театрально раскланялся, впрочем без
издевки, чтоб даже акварельно не обидеть Дурасникова, и приступил к
выполнению начальственных пожеланий.
- По просьбе трудящих! - Васька умолк, заглянул в себя, будто припоми-
ная.
Давно всем ясно, всем понятно,
И Маркс здесь вовсе не при чем,
Любой, кто любит есть послаще,
Привык размахивать мечом!
Про Маркса Дурасникову пришлось не ко двору, Маркс-то еще на пьедеста-
ле, еще в линии; бедро Приманки, исследованное от колена и выше уже
