Апраксин стер концом шарфа снежинки со лба, со щек, с подбородка, пре-
доставляя другу возможность лучше рассмотреть побои.
- Милиция отмутузила. А ты звезды. поумнение человека. Жратвы на всех
не хватает - вот беда.
Кордо не верил в закон, но и не допускал, что вот так, запросто, среди
бела дня.
- Милиция? - Переспросил с сомнением.- Может ряженые? Бандиты? Подвер-
нулся под горячую руку.
Апраксин давно усвоил: не глупые, образованные люди - наивны донельзя,
еще верят, еще не согласны, что закон - кулак и прозревают всегда
слишком поздно.
- На машинах милицейских разъезжают с номерами и рациями. Ряженые? - И
сам себе ответил.- В известном смысле. ряженые, и бандиты тоже.
- А за что тебя? - не унимался Кордо.
Вот она и есть наивность, обязательно причин доискиваются, будто нель-
зя оказаться не к месту безо всяких мотивов, не пришелся ко двору - и
баста.
- Вообще-то не за что. Банк я, сам знаешь, последний раз брал лет
двадцать тому, малолетних не совращаю по лености и трусости, золотом
не торгую и видел-то его только на картинках.
- Врешь,- перебил Кордо,- а обручальное кольцо?
- Вру! Пойман. Выходит, за лживость побили, вот все и разъяснилось.
- А если серьезно? - Кордо привалился к забору, колья отпрянули, пре-
дупреждая, что забор вот-вот завалится.
Апраксин выбросил вперед руки, пытаясь удержать убегающий забор, ус-
пел-таки ухватить, потянул на себя.
- Если серьезно? Лег в узор. Так у них говорят. Я ни сном ни духом ни
о чем не знаю. Скрытные люди свои узоры вышивают из слухов, из донесе-
ний агентов, из разных разностей, и картина возникает, и я, ничего не
ведающий, лег в узор. Понимаешь?
- Не совсем.- Кордо, как человек умственного труда, не без раздражения
признавался в непонимании.
- И я не совсем. Одно знаю, ступил на запретную территорию, чью, не
знаю, а они уверены, что я кручу, ловчу, не признаюсь, вот и урок,
значит, преподали. Не пойдешь же у них выяснять, за что? На смех под-
нимут, а то и в психушку сдадут. Звезды. Да-а, насмотрелись звезды, эх
выспросить бы их, да молчат, будто тоже опасаются лечь в узор, не уго-
дить тем, у кого власть.
Время шло к полуночи, к хроноразделу между субботой и воскресеньем.
Заведение Чорка затихало. Иностранные машины с красными и желтыми но-
мерами развозили хозяев, чаще в сопровождении лиц слабого пола и силь-
ного характера, не предполагающего пожизненного прозябания в безде-
нежье.
Чорк покидал остывающую от гульбища палубу последним. Во дворе, у ма-
шины техпомощи с проволочным стаканом на телескопической ноге, вози-
лись двое в куртках, на тарном ящике упокоилась пузатая сумка.
Чорк подошел к деловито снующим вокруг машины мужчинам, кивнул и дви-
нул к своей шестерке - на скромном экипаже прибывал на службу, нове-
хонький сааб-турбо, записанный на отца жены - ветерана, спал в теплом
гараже. Не то, чтоб Чорк боялся слежки или не хотел роскошью иномарки
будить лихо, еще в пятидесятых годах, когда ворье предпочитало не све-
титься, усвоил от отца: лишний шорох, тормошение чужой зависти, ни к
чему, даже если тебя господь Бог прикрывает.
Любитель витражей отбывал домой, уверенный в правильности принятого
решения. Власть, как серебро, со временем тускнеет, особенно для не
слишком проницательных; его надо протирать, доводить до блеска, чтобы
непонятливым резало глаза. Фердуева, как таковая, Чорка не раздражала,
обстоятельства сложились не к выгоде Нины Пантелеевны. Легла в узор
оберсторожиха. Повторил слова неведомого Апраксина, придав им чуть
другой оттенок, не исказив сути: в переплет попадал человек, не совсем
понимая, кто и что от него хочет.
Мужчина в куртке залез в кабину грузовика с желтым кузовом, устроился
на месте водителя, заурчал мотор: телескопическая нога выпускала коле-
но за коленом, вознося стакан к ночному небу.
- Порядок,- обронил длинноволосый крепыш с татуированными кистями.
Тень от стакана расчертила внутренний фасад заведения Чорка неправиль-
ными квадратами, будто кто припечатал к трехэтажному строению тюремную
решетку на все окна сразу.
Стакан поехал вниз. От мусорного ящика, наваленного доверху, метнулась
кошка.
Машина техпомощи еще долго томилась во дворе, сунув капот в густую
темноту арочной пасти. Двое в кабине включили магнитофон, покуривали,
ожидая намеченного часа. В три ночи желтый кузов в пустынном дворе
задрожал, плюнули светом фары, разгоняя черноту в арке, и техпомощь
выехала в неизвестном направлении.
Фердуева маниакально любила замки и запоры. Перепробовала их разновид-
ностей - не счесть и, соорудив неприступную дверь, тешила себя непри-
косновенностью: никто не мог нарушить возведенную твердыню, никто не
мог ворваться в ее мирок без ее ведома и соизволения. Защищенности,
вот чего так долго не доставало ей, и теперь дверь из стальных полос
очертила магический круг, избавив Нину Пантелеевну от страхов за нажи-
тое.
На обожженную не смотрела, над Приманкой склонились сердобольные На-
ташка Дрын и Акулетта, выказавшая недюжинную сноровку в ухаживании за
потерпевшей.
Гостей Почуваева, таких разных, вроде бы ничто не объединяло и объеди-
няло все. Привязанности таких людей диктуются единственно выгодой и
лишены налета человеческих побуждений. Пусть хлопочут! Фердуева отошла
к обитой вагонкой стене, дерево холодило ладони. Дверь-крепость оказа-
лась недостающим звеном устройства Фердуевой в этой жизни. Раньше ни-
когда б не согласилась на ночевку; было что терять, квартирных краж
тысячи, и осторожность не помешает: мастер-дверщик, получая расчет и
даже лаская Фердуеву, еще раз подчеркнул, как бы невзначай, но веско:
такую дверь приступом взять невозможно. И кто бы ни задумал запустить
руку в добро Фердуевой, непременно уткнется в дверь и расшибет лоб.
Фердуева загодя вычислила, откуда приходит опасность и подготовилась
встретить противника. Глянула на Акулетту, смачивающую губы Приманки:
сколько раз проститутку потрошили, не приведи Господь, и каждый раз
наводку давали дружки,- чего уж там, все всё понимают,- и сейчас Фер-
дуева не сомневалась: среди присутствующих все, за исключением Васьки
Помрежа, порадовались бы, если б Фердуеву обобрали до нитки.
Обобрали до нитки.
Дверь исключала урон, исключала, чтобы чужие руки шарили по дорогим
вещам, крушили любезные предметы, распихивали по карманам раздобытые
тяжкими трудами драгоценности.
Дверь неожиданно вошла в жизнь Фердуевой, заменила мать и отца, гото-
вая защищать в любое время дня и ночи от лихих людей. Стальные полосы,
будто вобрали недостающее, родительское, завещанное до срока умершей в
колхозную голодуху матерью, понимавшей на тряпичном одре в разваливаю-
щейся хибаре: дочь ждет нелегкая дорога. Дверь привнесла в ощущения
Фердуевой новое: нечто - Бог с ним, что не нашелся некто! - круглосу-
точно оберегает, простирает руки, отводит удары, дверь познакомила
Фердуеву с ощущением защищенного тыла: врага встречаешь лицом к лицу,
уверен - спина надежно прикрыта, никто не нанесет удар сзади. Дверь
напомнила давно забытое: лихоманка треплет девочку, бабка, склоненная
над Нинкой, дрожащие руки старухи выпустили градусник, привезенный из
города, шарики ртути скачут по щелястому полу, забиваясь в трещины, в
чугунке отварена картошка, краденая с общего поля, два протомленных
клубня впихнуты в алюминиевую солдатскую кружку, бабка чайной ложкой
кормит занедужившую внучку, разминая картофелины в пюре, а вместо мас-
ла жирные пенки с молока, раздобытого бабкой у сожительницы председа-
теля сельсовета: у всех скотину отобрали, у грудастой Маньки оставили,
как-никак греет государственного человека.
Приманка пружинно подбросила тело на локтях, уцепилась за волосы прос-
титутки: глаза нечеловеческие, хрипы и посвисты вырываются из запечен-
ных губ.
Фердуева давно привыкла не печалиться чужими бедами, отсекать чужое
горе - своего навалом; всю жизнь, будто бредешь по мостку из единой,
тонкой и дрожащей под ногами досочки, чуть качнуло влево - пропал,
чуть вправо - пропал, ухнул вниз, а под хлипким мостком море разливан-
ное несчастий, приведется нырнуть, не вынырнешь, а уж с мостка никто
руки не протянет, счастливчики сами еле удерживают равновесие, не до
помоги.
Шаткость всегда бесила Фердуеву. Шаткость положения. вроде лепишь-ле-
пишь гнездо, смачиваешь соломинки слюной, только нарастил спасительный
кокон, на тебе - чужие руки сомнут или завистливые взгляды испепелят,
и начинай с начала. Дверь как раз и наносила удар по шаткости.
Есть дверь, есть дом, есть дом - имеется место, куда можно отползти,
зализать раны. Фердуева нечетко улавливала переговоры за спиной: хри-
панул Васька Помреж, пискнула Акулетта истеричным, избалованным голос-
ком, бархатно вступил Пачкун, начальственно ухнул Дурасников, косноя-
зычно заплел Почуваев. Пусть себе тарахтят, ей что. На работу напишут?
Смехота! Приманке лучше б не выжить, на кой ляд дуре жизнь без лица?
Побираться по переходам, детей стращать?
Фердуева подняла глаза на Мишку Шурфа: прикидывается, будто жалеет,
скорбные рожи кроит, меня-то, Миш, не дури, ты парень жестокий, одна
видимость, что улыбками сыпешь, ты, как я, исключительно собой увле-
чен. А как иначе, Миш? Припрешь такого правдолюбца-справедливца, нач-
нет изворачиваться, уверять, что токмо о других печется неустанно.
Враль, Миш, мы-то понимаем, враль, дешевка и сука, решившая подкор-
миться на добре. Ты, Миш, поведаешь заинтересованным лицам, что я еще
могу куснуть - не возрадуешься, что еще в силе Фердуева, шутить с ней
- кислый промысел, вонь да хлопоты.
Шурф кивнул, а может показалось, и все же слух пойдет, побежит по
стольной, обрастая подробностям, от раза к разу все более невероятны-
ми. Заклубятся домыслы да разговоры, защипет в носах у северных, зас-
тит глазенки их завидущие, может успокоятся на время. Фердуева обозна-
чила сожжением Приманки - меня не тронь! - Слабаков пруд пруди, их и
раскалывайте на лишнюю монету.
Шурф приблизился, шепнул склоняясь к смоляным кудрям: - Волнуешься?..
Опасаешься?
Фердуева устала, перевозбудилась, да и беременность не укрепляла, не
сразу усекла, о чем мясник, ответила сбивчиво:
- Дверь, Миш, дверь меня успокаивает. как врубила дверцу ненаглядную,
ни о чем не волнуюсь.
- А-а.- протянул Шурф,- да я о другом, о Приманке не волнуешься? Ко-
пать начнут, что да как?
- Брось, Миш, чего тут копать? Ясней ясного, несчастный случай. Беда!
А если особо любопытствующие законники найдутся, так не впервой, Миш,
деньга еще на Руси цену не потеряла. или из ума я выжила?
И снова перепуганный гомон стремительно трезвеющих, и блинной мучнис-
тости лицо Дурасникова, и страх его очевидный, пляшущий по изломам за-
пекших губ, корежащий и без того кривоватого зампреда; и девки шама-
нят, подвывая, ойкая, всплескивая руками, хватаясь за густо намазанные
морды; и притихший, ошалевший Почуваев, ошпаренный предстоящим разва-
лом налаженного, сытого бытия; и раздавленный Васька Помреж, несущий
бремя не только страха за собственную шкуру, но и сочувствующий нес-
частью, постигшему Приманку; и невозмутимый Пачкун - степенный дон
Агильяр в сиянии седин, только лобик засборил гармошечным мехом, будто
прикидывал, как выпутаться из обычной неприятности - нагрянули без
предупреждения ревизоры, а у дона, как назло, лишек в кассе, благо ес-
ли б недостача.
Фердуева любила театр чужих бед: крутятся, бедолаги, как на раскален-
ное уроненные, и мыслишки вспучиваются под черепом, вспыхивают фейер-
верком и быстро угасают во тьме надвигающихся неприятностей. Угоразди-
ло! Попарились! И нажрались, и вляпались в трясинное дело, а всего
день, да что день час-другой назад все так покойно обволакивало: кру-
гом народ с ума сходит, где деньгу раздобыть на пропитание детей ма-
