потолка, утяжелили шторы, замутили хрустальные подвески. Свет не вклю-
чали, ветер на улице стих, движение спало - редкая машина проезжала
почти бесшумно - часы набирали мощь, глаза Фердуевой слипались, тепло
обволакивало, сознание все чаще ухало в глубины дремы и, однажды про-
валившись в сон, замерло во мраке вылизанной спальни.
Мастер поднялся, призрачного света, сочившегося из окна, едва хватало,
чтобы отыскать вещи. Коля оделся, прикрыл белеющую на кровати Фердуе-
ву, поправил женщине подушку, дотронувшись до конского хвоста исси-
ня-черных волос. В коридор вышел в носках, рассчитывая обуться уже у
двери, чтобы не громыхать. Осколок стекла разбитой бутылки шампанского
впился в пятку внезапно, и мастер сдавленно вскрикнул; непроизвольно
поданный голос застигнутого врасплох человека, вплелся в сон Фердуевой
страшным напоминанием о страшном человеке.
. Шестнадцатилетняя Фердуева шагала по квадратному двору, стиснутому
трехметровым забором, спиралью заверченная колючая проволока оторачи-
вала забор по верху, по углам территории сквозь густо валящий снег
угадывались сторожевые вышки, за стеклами напряжением глаз удавалось
различить тени часовых. Пальцы на ногах девушки смерзлись, руки в цып-
ках цветом походили на вареную морковь. На густые волосы, такие же
смоляные и почти пятнадцать лет назад, налип ледяной нарост. Ноги под-
нимались и опускались.
После двенадцати часов работы в цехе меж зубов застревали волоконца
ваты, сгибаясь над машинкой, Фердуева застрачивала ватные брюки для
Заполярья.
Ноги поднимались и опускались.
Каждый шаг отдавал болью, морковные руки нелепо пятнали непривычностью
цвета унылое серо-белое вокруг.
Ноги поднимались и опускались.
Но даже боль в теле, даже холод, выморозивший страх и способность ужа-
саться своей судьбе, не могли сравниться с ожиданием встречи. Фердуева
знала: сегодня вызовет Родин. Синеглазый подполковник - начальник исп-
равительно-трудовой женской колонии.
Ноги поднимались и опускались.
Фердуева ненавидела этого человека и ждала встречи с ним, жаждала теп-
ла живого человеческого тела и еды вдоволь. Родину судьба назначила
стать первым мужчиной Фердуевой. Подполковник не тянул ухаживания,
вызвал, налил с холода полстакана водки, усмехнулся, хлестанул надт-
реснутым низким голосом:
- Ну?
Шестнадцатилетняя Фердуева, рослая и развитая не по годам, прошелесте-
ла:
- Да,- и придвинула пустой стакан.
Синеглазый налил еще на два пальца - сам не пил, давно приохотился не
разменивать остроту ощущений - пил и закусывал потом. Фердуева сразу
вошла во вкус разнополых игр, и подполковник опасливо зажимал почти
детский рот сожительницы шероховатой ладонью. Напрасно. Вой сирен, и
тот глох в улюлюканье и вое ветров, не то что женский крик. Родин про-
тирался одеколоном "Шипр", и Фердуева много лет боялась и начинала
дрожать от этого запаха, подполковник любил самолично раздевать девуш-
ку, приговаривая:
- Повезло тебе мать, даже не представляешь как.
- Угу,- кивала Фердуева, безразлично наблюдая, как с белых ног сполза-
ют коричневые чулки в резинку.
Родин, неуемный в похоти, искал все новых ощущений, вытворяя непотреб-
ное, но опасаясь, что чужие глаза заподозрят недоброе, послабок в ре-
жиме не давал. Родин предпочитал девушку в веселье и тогда впадал в
мечтания: "Отсидишь свое, уедем, выйду в отставку, поселимся в Крыму в
домике на берегу моря и, чтоб непременно мальвы повсюду, а еще насадим
подсолнух, семечки будем сушить и лузгать, сидя вечерами на урезе во-
ды, так, чтоб волна подкатывала под зад.!" В мечтаниях Родин прикрывал
глаза, и тогда Фердуева тайком подворовывала жратву для товарок по ба-
раку. Родин делал вид, что не замечает, или впрямь не замечал.
Фердуева вырезала аккуратный квадратик черного хлеба, клала поверх
ломтик синеспинной с желтоватым брюшком селедки, уминала за обе щеки:
Крым, домик на берегу, мальвы. Как ни юна была Фердуева, а ложь от
правды отличала враз. Родин лгал: жена, трое детей, партбилет. не по
зубам ему мальвы, волны, облизывающие ноги, подсолнухи. Фердуева шеве-
лила подмороженными пальцами в тазу с горячей водой, надеясь впитать
тепло впрок, на ту пору, когда многоградусные морозы примутся терзать
ступни в ветхой обувке.
Родин, грубый и жестокий, бил девушку, истязал, но вспыхивал постель-
ным жаром как сухая соломка, и в будущем у Фердуевой такие мужчины не
случались. Женская природа ее разрывала на две равные части: одна -
ненависть, другая - животная привязанность.
Родин при девушке чистил пистолет, щелкал затвором, и сейчас Фердуева
явственно уловила звук лязгающего металла - мастер Коля прикрыл собс-
твенноручного исполнения дверь и сработал язычок замка. Фердуева брела
по двору в оторочке колючей проволоки и вожделела к селедке, мягкому
хлебу, водке, к жестким, негнущимся, как толстые гвозди, пальцам, рыс-
кающим по телу в попытке отыскать ранее никому не ведомое.
В последний раз Родин наотмашь бил девушку за черную косынку и черную
робу. Фердуева знала, на что шла, черный - цвет несогласия, отрицалов-
ка, ношение черного не прощалось. Фердуевой наплели, что Родин охоч
сменять утешительниц, и осужденная ревновала не к ласкам, жарким шепо-
там, сплетениям обезумевших тел, а к немудреному столу - водка, соль,
капуста, сало. На восьмое марта Родин припас подарок: буханку черняш-
ки, пять головок репчатого, кусок зельца в полкило. Фердуева знала,
что Родин хороводится с капитаном Мылиной - начальником производства.
Нюхачи донесли Мылиной, что Родин глаз положил на Фердуеву. Начались
тяжкие времена. Мылина науськивала контролеров против Фердуевой. Ра-
порты сыпались горохом: выход из казармы без платка, перебранка в цехе
из-за разлетевшихся швов на штанах, ор с сокамерницами в недозволенное
время, самовольный выход из зоны производства в жилую зону, крем для
рук, найденный на нарах, помада в тайнике у изголовья. Мылина дожимала
Фердуеву по всем правилам лагерной науки.
Однажды Мылина переступила дорогу Фердуевой, ухватила за волосы - тоже
нарушение, длиннее чем положено - намотала на пальцы, больно рванула:
- Оставь его, мразь!
Глаза Фердуевой в ту пору могли испепелить любого, дыхание Мылиной
пресеклось.
- Оставь,- передернув плечами, менее уверенно повторила капитан.
- Он сам. сам требует,- зэчка сверлила мглистое, промороженное небо,
будто в клубящейся серости мог отыскаться совет, как обойтись с Мыли-
ной.
- Маленькая что ль,- гнула свое Мылина,- скажись больной.
Фердуева оторвала глаза от ватных облаков, уперлась в переносицу Мыли-
ной:
- Весь месяц не болеют,- стиснула зубы,- ему все равно больна я или
нет, ему подай.
В тот год Фердуева еще цеплялась за человеческое, уговаривала себя,
что Родин, хоть и груб, в душе добр, работа у него такая, жестокая.
Первый день рождения в наложницах у начальника колонии отпраздновали
небывало.
- Что сразу не доложилась? - Родин развалился на кровати в крохотной
полугостинице для супругов, разлученных неволей.- Сколько ж тебе шиба-
нуло? Уже семнадцать,- посерьезнев, Родин резанул,- старуха, мать. Ви-
дала, позавчера малолеток подвезли, одна в одну, грудастые, зады, как
мельничные жернова.
Фердуева хихикнула, хотелось реветь. Сдержалась, и не зря. Родин одел-
ся, дождался темноты, сам выкатил газик, набросал Фердуевой цивильных
тряпок, ношенных-переношенных и все ж царских в сравнении с уродующей
одеждой колонисток, повез в пристанционный ресторан - гулять дату. Си-
дели у стены, Родин в штатском, гремел оркестр. Родин хлестал коньяк.
- Рожу-то в тарелку упри, не то опознают по нечаянности.
Пошли танцевать, Фердуева спрятала лицо на груди подполковника, обес-
печивая его полное спокойствие. Разомлев от коньяка, и будто не реша-
ясь, в паузе отдыха для оркестра Родин подал голос:
- Видишь, Нин, просьба к тебе имеется.
Впервые семнадцатилетняя Нинка Фердуева узрела растерянность в Родине,
начальник запил нерешительность коньяком, обтер губы, посуровев, про-
должал:
- Приезжает важный чин меня проверять. Надо человека обласкать. Лучше
тебя никто не справится. Я-то знаю,- Родин подмигнул, глаза его задер-
нуло слезой то ли от дыма в ресторане, то ли от выпитого, то ли от
сделанного предложения.- Я устрою, чтоб ты убирала его комнату, а
дальше. сообразишь. Не удержится, мужик как-никак.
- А если удержится? - уточнила Фердуева. Обласкал бритвою! Вот это по-
дарок! К семнадцатилетию.
- Если удержится? - не заметил злобы девушки Родин.- Помоги ласковой
улыбкой, кивком или, как вы умеете, над ведром с половой тряпкой так
зад задрать, чтоб у слепого из глаз искры сыпанули.
Фердуева съела первый в ее жизни ресторанный салат, разрезала первую
котлету по-киевски, обмакнула хлеб в вытекшее масло, прожевала, отки-
нулась на спинку стула:
- Годится!
- Вот и сладили,- вмиг повеселел Родин, теперь пить-гулять будем, а
смерть придет помирать.- скроил кукиш, тесно обнял Фердуеву, жарко за-
шептал, обдавая перегаром, запахом табака и шипра.- Мылина тебя вроде
заедает? Не боись - усмирю, усмирялка еще не подводила! - Родин хваст-
ливо хлопнул себя пониже пупа, кивнул официанту.
Фердуева захмелела, от худобы, от недоедания, от тяжелых работ перед
глазами поплыло, запрыгали столы и бутылки меж блюд, запрыгали окна, а
в окнах чернота и снежинки, падающие так медленно, будто висели непод-
вижно меж небесами и землей, запрыгало лицо подполковника: синие очи
раскатились в стороны, скрылись за ушами, рот, расширяясь, превратился
в пасть, а далее в пропасть, в ущелье, зажатое розовыми скальными сте-
нами. Внезапно круговерть в голове остановилась, сущее вокруг Фердуе-
вой встало на места, замерло неколебимо, будто гвоздями поприбивали. в
этот миг Фердуева потеряла жалость к себе, к другим, открылась враз,
что больше тайком не станет красть сало для товарок и что высокий чин
поможет ей выбраться отсюда, а с Родиным, даст Бог, сквитается, если
захочет, а может, простит: что сделал такого этот синеглазый в мире,
переполненном злом? Ничего сверхлютого, сам и верит в ее везение, при-
валившее с его любострастием к девочке Нинке.
Адская выпала езда, газик швырял утлым челном в бурю. Неверные руки
Родина, едва управлялись с рулем.
Вернулись заполночь. Фердуева переоделась, хотела брести к казармам,
греть пустующие нары, Родин не пустил, в опьянении и вовсе сдурел от
желания, скакал по комнате в исподнем, матерился, а меж матерного
мелькало: Крым. дом с мальвами. берег моря. подсолнухи. любовь до гро-
ба.
Высокий чин Фердуевой не помог, зато просветил по части пустых надежд,
Нинка уверилась: только на себя надейся. А дальше пошло-поехало. Про-
веряли Родина нередко, высокие чины и чины пониже все проходили через
объятия Фердуевой; Родин раболепствовал перед начальниками, а с Ферду-
евой обращался, как с любимым псом отменной выучки.
Срок тянулся, и жизнь шла, весны, осени и зимы мелькали одна за дру-
гой. Беременность Фердуеву не напугала, пугаться она отвыкла.
- Чей? - побледнел Родин.
- Твой,- Фердуева скользнула по меловому от волнения лицу, решила дать
послабку, отпустила греховоднику поводья,- твой, наверное. а там черт
его знает?..
Родин уговаривал от ребенка избавиться: зачем, мол, молодая, еще успе-
ешь. Фердуева чужим уговорам внимать разучилась, только свои помыслы в
расчет принимала. Начальник колонии увещевал напористо, Фердуева кури-
ла, пускала клубы дыма к потолку. Родин вдруг воззрился дико на сизые
пласты, вскочил из-за стола, загромыхали облупленные ножки:
- Дитя хоть не трави!
- Че ему сделается? - Фердуева пожала плечами, но папиросу затерла о
край пепельницы.
Родился мальчик с синими глазами.
- Не мой! - рассматривая потолок, определил Родин.
- Не твой, не твой,- согласилась новоявленная мать.
