ланной. Во-первых, нужно понять, что же подарить ей? Если стихи, то их
можно подарить и потом. Ведь что есть стихи - еще одно признание в моем
особом к ней отношении, еще одна попытка понравиться. Нет, я не специ-
ально их писал, безо всяких претензий, это никакой не поступок, это на-
мек, это признание определенных достоинств, акт душевного напряжения,
мечта, сердечный план. Из тысяч слов я выбрал десяток подходящих друг
другу, как я люблю выражаться, настоящих, и создал впечатление другой,
неведомой жизни, несуществующих людей, отраженных в ночном окне; но, ко-
нечно, с тайной надеждой на ее память о моем чувстве, с надеждой, что
когда-нибудь потом, через много наших встреч и разлук, она прошепчет
пятнадцать строк, и они станут частью ее жизни.
Я сжал покрепче узкую ладонь, уже и так согретую и даже слегка вспо-
тевшую. Не слишком ли простой путь избран мною? Познать - значит мумифи-
цировать. Так было, так будет. Будет, но уже не со мной, во всяком слу-
чае не вечно, ведь в стеклянном ящике не так много места, а заводить еще
один уже слишком хлопотно. Нет, пусть стихи полежат еще, пусть настоят-
ся, ведь они есть продукт малопортящийся. Следовательно, речь может идти
только об инструкции, пускай узнает то, что знаю я, пусть не думает,
будто я собираюсь ее обмануть, или, не дай бог, наоборот, потерять голо-
ву и жизнь бросить ради вечной охоты за одной целью.
- Я тебе хотел подарить вот это.
Я переложил ее ладонь в левую руку, правой достал из кармана инструк-
цию, трижды ударив ею о воздух, развернул сокровенный труд.
- Что это, стихи? - с нескрываемым разочарованием спросила она, подс-
леповато наклонившись над бумагой.
Было в том движении что-то до боли знакомое (я даже вздрогнул), но
настолько неожиданное и неуловимое, что лишь под утро стала ясна причина
моего испуга.
- В некотором смысле. - Я загадочно улыбнулся и, сжав покрепче ее ла-
донь, добавил: - Это нужно прочесть.
Да, вот так был решен основной вопрос. Двери теперь открыты настежь
любому урагану. Она узнает все, без намеков и иносказаний, она поймет и
оценит мое мужество, мою открытость, и я, счастливый, многословный,
прольюсь потоком восхищенных слов в ослепительном вихре, в танце запу-
танных, но не спутавшихся серебристых нитей.
Но все произошло совсем не так. Все произошло как-то второпях, глупо
и бестолково: внезапно, вдруг потерял равновесие вопреки моей же
инструкции, которую она только что прочла и на которую отреагировала од-
ним орфографическим замечанием, вследствие чего я, наверное, и разнерв-
ничался и проявил в конце концов абсолютно неуместную торопливость и не-
последовательность. "Июлия, июлия", вот и все, на что меня хватило.
А под утро мне приснился сон со страшным концом, от которого я и
проснулся.
Мне снился обрыв, и мы вдвоем стоим у самого края, но не так, как на-
кануне, а поменявшись местами - я у пропасти, а она за моей спиной. И
опять меня спрашивает:
- А вы летали во сне? - спрашивает тихо, тихо, и также потихоньку впе-
ред меня и толкает, плыви, мол, голубчик по воле ветра. Я же лечу круто
вниз вначале, а потом растопыриваю руки, как затяжной парашютист, и ос-
танавливаюсь. Стихает шум ветра, и я слышу только волнующий меня голос:
- Лети ко мне, как пух Эола.
Оглядываюсь, верчу головой и никого вокруг не вижу. От огорчения за-
бываю о руках и тут же с веселым свистом срываюсь на камни.
Слышится отвратительный шлепок, и я обнаруживаю себя на постели, а
звук шлепка происходит от удара упавшей на пол моей ладони. Рядом слад-
ким сном дышит моя королева, а я, мучимый жаждой, иду босиком на кухню.
Я долго пью из треснувшей фарфоровой кружки, глядя в посеревшее от зим-
него хмурого света окно, и думаю над тем, как непросто пройти пятый
этап, не испортив ни одного волшебного волоконца. Но делать нечего, все
предопределено законом, тысячи раз проверенным до меня, и так остроумно
мною сформулированным в форме инструкции. Все приходит к одному концу,
шепчу я, разглядывая тусклые блики на кончике иглы, и возвращаюсь обрат-
но в спальню. Господи, как она прекрасна и неподвижна, она будто бы
мертва, но нет, если присмотреться, видно, как размеренно, спокойно
вздымается ее грудь - она спит, спит, доверившись моему мастерству, она
подозревала мой талант, и теперь ни о чем не беспокоится.
Я уже приготовился к завершению пятого этапа, как вдруг краем глаза
замечаю в дальнем углу комнаты, у самой шторы, контуры знакомого уст-
ройства. Я еще ступаю по инерции к ее телу, а мозг уже возмущенно про-
тестует: что это, откуда? Этого не может быть, чуть не кричу я, медленно
сворачиваю в дальний угол, где в сумеречном безжизненном свете, прикры-
тый наполовину сползшим плюшевым покрывалом, обнаруживается почти такой
же, как мой собственный, и все-таки немного другой, нумизматически стро-
гий и по-женски шикарный стеклянный ящик ловца тополиного пуха. Страшная
догадка мелькает в ослепленном невероятным видением мозгу, и я наконец
отгоняю полный бесконечных ужасов назойливый сон.
Я потом часто вспоминал ту ночь, пытаясь понять, как, отчего, почему
не сложилось, не свелось все к логическому концу. Да, все как и полага-
ется, я проснулся под утро рядом с ней, с моей серебристой мечтой. Я ос-
торожно отогнул несколько волоконцев, встал с широкой постели и сразу
направился в дальний угол с твердым намерением как можно быстрее все вы-
яснить и отделить приснившееся от реальной жизни. Я обшарил весь угол.
Там действительно оказался ящик, отмеченный еще накануне вечером краем
глаза, и в преображенном виде обнаружившийся в ночном сне. Вполне обыч-
ная картонная коробка, полная всяческого детского хлама, - подытожил я
результаты утреннего осмотра и уже собрался бросить обратно старенький
обшарпанный пластмассовый самолетик, как услышал за спиной строгий го-
лос:
- Что вы там ищете?
Ах, отчего так обидно и резко прозвучали ее слова! Словно я есть не-
задачливый воришка, захваченный врасплох хозяевами, а не настоящий мас-
тер, виртуоз тополиной охоты.
- Я тут, здесь, хотел... - я глупо вертел самолетиком, не смея честно
признаться в своих страхах.
- Вам пора отправляться домой.
- Июлия, - простонал я.
- Перестаньте сейчас же, не называйте меня так никогда.
- Но почему, что случилось?
- Ничего не случилось, - она монотонно, почти по слогам, медленно от-
резала наш разговор от будущих неизвестных мне событий.
Я молча оделся, не глядя , не поворачиваясь, словно битая собака, вы-
шел в прихожую и здесь в нерешительности остановился, почти ничего не
различая во мраке. Она ножкой пододвинула мои ботинки и, кажется, сложи-
ла на груди руки, показывая всем своим видом, как тяжело ей ждать эти
несколько последних мгновений. Ну, не молчи, скажи хоть что-нибудь,
пусть не дружественное, нейтральное, молил про себя я, привыкая понемно-
гу к темноте и все отчетливее различая ее уставшее тело.
- Я дрянь, - спокойно и горько сказала она, потом по-деловому поправи-
ла молнию на моей куртке и, как в том сне, легонько столкнула меня в об-
рыв.
Время шло, а небо не светлело. Проклятое утро на глазах превращалось
в вечер, а я все летел камнем вниз, безуспешно растопыривая руки. Я был
ничто, я был как пустой объем, ограниченный воображаемым контуром, даже
воздух не оказывал на меня никакого действия. Он протекал сквозь меня
подобно песку, стекающему через узкое отверстие песочных часов. Я и сам
истекал тягучей болью, с упорством фанатика-мазохиста перебирая все неп-
риятное, унизительное, невероятно похожее на правду. Я уже не цеплялся
за то немногое доброжелательное, проявленное с ее стороны, как я теперь
понимаю, скорее из жалости, а смаковал все ее презрительные "нет", "ни-
когда", "не надо". О, милая далекая мечта, не смею, не смею даже мыслен-
но представить себя рядом с вами. Ваши слова, подобно семенам репейника,
вонзились в мое тело, и теперь они всегда будут со мной, беспрерывно зу-
дя и терзая мою душу.
Я вспоминал мелкие незначительные детали, и они вырастали на глазах
до огромных, гадких, страшных, правдивых пауков. Однажды, в одну из на-
ших первых встреч, я обратил внимание на ее руки и понял, что свидание
со мной для нее скорее акт безделья, чем, как я люблю выражаться, празд-
ник души. Прийти на встречу с неухоженными руками можно только к нелюби-
мому человеку. Разве пушинка не укладывает наилучшим образом свои воло-
конца перед полетом? И я, утвердительно отвечая на этот вопрос, обманы-
вал сам себя, оправдываясь ее занятостью и бедностью. О, я помню, как
однажды встретил ее случайно, в блистающих одеждах, с идеальными когот-
ками, с красивыми голубыми разводами, летящей явно на встречу с каким-то
счастливчиком. Боже, как я мог обмануться ее вчерашним теплым взглядом,
с податливой горячей ладонью? Почему потом все пропало? Неужели из-за
инструкции? Нет, чепуха, ведь она же не прогнала меня тотчас, как прочла
сокровенные знаки. Ведь ей хватило ума не возмутиться, и все принять как
должно, без сцен и истерик, и окончить как полагается: я вспомнил ее
бессильное тельце, почти проколотое нержавеющей иглой.
Она все знала и согласилась. Но почему тогда в реальной жизни, злой,
отвергнутый, я продолжал падать в пустоту январской ночи? О, как долго
тянулся этот мучительный январь, в котором больше я не пытался с ней
увидеться. Ведь не могло же бесконечно продолжаться рабское болезненное
состояние. Нет, я не оправдывался ее недальновидностью, не залечивал
открытые раны ежедневным просмотром своей прекрасной коллекции (более
того, первое время я даже не мог думать о стеклянном ящике, не то что
просматривать, и тем более оглаживать дорогие сердцу экземпляры), я дал
себе слово не звонить ей никогда, или не звонить по крайней мере до тех
пор пока, не научусь спокойно анализировать прошедшее.
Затем потянулся февраль, и я заподозрил неладное. Да, я уже не так
страдал, да и вряд ли такое слово вообще могло подойти к моему фев-
ральскому состоянию. Я как бы спал, днем наяву и ночью во сне спал. Да,
именно ночью, когда она могла прийти во сне и снова терзать мою безза-
щитную душу, она не приходила, потому что спали мой разум и мое сердце.
Но вот что поразительно: я перестал ее случайно встречать в тех неожи-
данных местах, где раньше то и дело она мне попадалась. Будто бы то са-
мое Провидение, которое я так раньше восхвалял, теперь оберегало меня от
новых испытаний. А если нет, то что же - она меняет старые маршруты, не
желая встречи со мной, и, следовательно, я ей не так уж и безразличен?
Вот чем я себя лечил-успокаивал. И не только этим. Была еще одна,
тайная, вначале как бы скрытая даже от меня, но после обнаруженная под-
лейшая ничтожнейшая зацепка. Будто наша тайная история имеет два уровня
секретности. Один глубокий, тяжкий, сокрытый навсегда от чуждого взгля-
да, в котором я, злой, несчастный, продолжаю проваливаться в пропасть
поражений и в котором нет никакого мастера-ловца, а есть острое, до кро-
вяной боли, пустующее место под стеклянной крышкой. Ну а другой как бы
менее секретный, конечно, тоже тайный, но как бы более на поверхности,
на виду, мол, если кто и спросит, отчего такое выражение лица удачливое,
то я промолчу, а сам как раз об этой зацепочке и подумаю. Да, да, вот
этот якобы секретный, тайный оправдательный пунктик использовался самым
омерзительным образом. И состоял он в той короткой, бесконечно быстрой,
как теперь представлялось, ночной минутке, в том абсолютно ничего не
значащем животном мгновении кажущейся близости. Впрочем, может быть, это
и не совсем так, по крайней мере, с моей стороны. Ведь в ту минутку я
еще не знал, как позорно буду выброшен утром, да и дело вовсе не в том,
