сквозь всеми промозглыми ветрами, темное декабрьское одиночество.
Думан (запоздалый отчет)
Июль тысяча девятьсот восемьдесят шестого года. Я сплю в самодельной
палатке, шитой голубыми и синими квадратами парашютного шелка. Мне снит-
ся Париж. Я иду с площади Трокадеро через мост Йена, все выше и выше за-
дирая голову.
- Же сви советик, - подобно кришнаиту, повторяю одну из двух известных
мне французских фраз. Мне тридцать лет, и я первый раз за границей. И
где? В Париже. Я останавливаюсь посреди моста, смотрю на баржи, вытяну-
тые вдоль берега мутно-зеленым течением, и плачу.
- Же сви советик, - глотаю соленую влагу и нащупываю в кармане хрустя-
щие сто франков, выданные мне в качестве аванса с возвратом на Люсиновс-
кой в Москве. Господи помилуй, я прошел три партийных комиссии и не могу
пройти мимо Сены. Я снова задираю голову и сквозь железные лапы Эйфеле-
вой башни вижу голубое в барашках парижское небо. Мне тридцать лет, и
половину из них я мечтал о Париже.
Не опуская головы, закрываю глаза и все равно вижу Париж. Это кино,
это настоящее кино в моей голове, я пятнадцать лет мечтал снять такое
кино, и теперь я вижу его с закрытыми глазами.
- Разве это хорошо, когда советский гражданин видит с закрытыми глаза-
ми? - доносится далекий голос. Я плачу, и мне не стыдно. Не стыдно за
унижение в трех партийных комиссиях, не стыдно за нескромную, написанную
мною же морально-устойчивую характеристику, не стыдно за лживую анкету -
владею свободно английским и французским со словарем, не стыдно за то,
что плачу.
Солоноватая влага стекает по щекам за шиворот, и я просыпаюсь, не
смея двинуть затекшей от жесткого рюкзака шеей, обнаруживая над собой
желто-голубое шелковое небо. Я еще не верю до конца и с болезененным
криком выскакиваю из палатки на крутой берег Средиземного моря. Ночью
прошел дождь, как выяснилось позже, последний, а теперь утреннее солныш-
ко накрыло мягким туманом берег под оливковыми деревьями. Господи ты
мой! Следовательно, мой сон - настоящее кино, снятое по следам вчерашне-
го путешествия по Парижу, и эти люди, разбуженные теплым светом, выпол-
зающие из разноцветных палаток, такие же, как и я, реальные, законные,
зарегестрированные участники международной встречи.
Полусонный, я бреду к сахарному кубику отеля, пью молочный кофе с
пышной корсиканской булочкой, украдкой поглядывая вокруг, беру еще до-
бавки, утоляя двухдневный парижский голод, выпиваю лишний стакан тропико
и выползаю на крутой берег, где, повернутые к морю, стоят три пустых
шезлонга. Крайний, подальше, - мой. Плюхаюсь в него, вытягивая ноги,
чтобы достать из старых отечественых джинсовых шорт пачку Галуас без
фильтра. Это единственное, что я позволил купить себе в Париже, и, хотя
у меня в палатке два блока болгарского Опала, я не могу отказать себе в
удовольствии встретить первое утро на острове горьковатым вкусом
галльского табака. От первой затяжки слегка кружится голова, и я, как в
том сне, закрываю ресницами извилистый, утонувший в голубоватой дымке
берег и вдруг сквозь плеск утреннего мягкого прибоя слышу неизвестное
иностранное слово:
- Думан.
Я открываю глаза и обнаруживаю справа в трех шагах от обрыва высокую
белокурую девушку в коротком кофейном платьице, смотрящую вдаль. Вокруг
- никого, следовательно, непонятное слово произнесено для меня, в чем я
тут же убеждаюсь.
- Думан, - нараспев повторяет она и грустно улыбается мне.
- Морнинг, - на всякий случай отвечаю я , но она упрямо повторяет свое
загадочное слово в третий раз.
- Что? - теряясь, спрашиваю я по-русски.
- Фог, - как-то сконфузившись, шепчет она и даже с укором смотрит
большими агатовыми глазами.
- А! Туман! - наконец до меня доходит, но она не успевает порадоваться
со мной найденному взаимопониманию и проходит мимо, влекомая приглашаю-
щими хлопками ведущего.
В зале заседаний я сажусь у огромного, до потолка, окна, выходящего
на нашу бухту, и любуюсь кавалькадой яхт, забредших сюда со всех концов
старого света. Потом, в трех рядах книзу, обнаруживаю белокурую незна-
комку и теперь узнаю ее. Да ведь это я ей вчера помогал грузить огромный
колесный чемодан в аэропорту, потому что сразу приметил как самую краси-
вую женщину нашего ученого мероприятия. Правда, вчера она была в джинсах
и спортивной блузке и мою помощь восприняла совершенно неадекватно.
- Кэн ай хэлп ю? - вежливо попросил я и, не дожидаясь согласия, схва-
тил в руки безумно тяжелый чемодан, не сообразив потащить его на колеси-
ках. Она же, с испугом глядя на дорогую сердцу ношу, поспешила за мной,
и я понял, что был принят чуть ли не за грабителя, к тому же с ужасным
корсиканским акцентом. Лишь когда я донес мастодонта до нашего автобуса,
она успокилась, и в сутолоке я ее потерял. Ага, а сегодня утром она наш-
ла меня и таким образом отблагодарила за вчерашний подвиг. Впрочем, от-
куда она узнала, что я русский ? А, плевать, какая разница, я сижу здесь
с умным видом, якобы поглощен вступительным словом, а сам наслаждаюсь
предвкушением двухнедельной плодотворной, как будет написано у меня в
отчете, работы. Я намеренно не слежу за английской речью оливкового
француза, я растягиваю неповторимое блаженство первых часов пребывания
на острове. А интересно, откуда она? Судя по нежной, нетронутой загаром
коже, откуда-то с Севера Европы. Шведка? Возможно, но уж во всяком слу-
чае не полька. К моему счастью, я представляю не только Советский Союз,
но и весь соцлагерь. О, свободный раб тюрьмы народов, покажи миру наши
достижения, напутствовали меня в трех партийных комиссиях мои строгие
комиссары, и держи ухо востро, и с женщинами в одном купе не ездий, и в
номере о государственных секретах ни-ни. На все согласен, но, господи ты
мой, какая же Франция без женщин? Да при всех наших грядущих переменах
бог его знает, когда еще... да какой же во мне после этого будет дух ес-
тествоиспытателя?! Ведь целых две недели, ведь это целая жизнь, может
быть, тем более на такой благодатной почве.
Я разворачиваю толстую с атласными листами тетрадь, выданную оргкоми-
тетом, и вывожу прекрасным тонким фломастером ее загадочный профиль. Нос
чуть великоват, но огромные агатовые печальные глаза пленяют мое вообра-
жение. Вдруг вся аудитория, все восемьдесят человек, аплодируя, повора-
чиаются в мою сторону, и я едва упеваю захлопнуть ее изображение. До ме-
ня доносятся " Горбачев и перестройка", и я сконфуженно улыбаюсь, впро-
чем, немного даже ехидно. Эти, в основном молодые лица, глядят на меня с
интересом, а некоторые, наслышанные о лагерях и репрессиях, даже со-
чувственно. Ну, уж это слишком. Оказаться в центре внимания вовсе не
входило в мои планы, ведь я тоже человек, а внутри у меня шевелится при-
ватная душа. Они как будто слышат мой призыв и снова впиваются в доклад-
чика, и мы вместе, на равных, домучиваем заседание до обеда.
Обедаем на открытом воздухе за длинными, как на свадьбах, деревянными
столами. Кто-то поднимает тост, наливая из огромного бурдюка кислого
красного вина, и начинается свадебный пир. Впрочем, довольно скованно.
Еще не перезнакомились, еще не нашли общих тем, а в моей окрестности во-
царяется настоящее библиотечное затишье. Я чувствую, что капиталистичес-
кий мир несколько смущен моим утопическим сознанием, и мне, взращенному
на трех источниках и составных частях, до чертиков хочется крикнуть зна-
менитое шукшинское: да кто же тут женится, дорогие господа-товарищи? Но,
увы, они не знают Шукшина, а я не настолько знаком с английским. И я
продолжаю, как и все, мрачно урчать над увесистым ломтем говядины. Впро-
чем, потихоньку народ таки раскрепощается. Кто-то уже на том конце похо-
хатывает, кто-то просит чего-то недостающего ему подать, а двое ма-
леньких деток, прибывших сюда с высоконаучными родителями, подошли ко
мне и опасливо тычут розовыми пальчиками, повторяя: русо, русо. Я бла-
госклонно улыбаюсь, мол, ничего особенного, и разрешаю им еще и дернуть
меня за усы. Это производит настоящий фурор, в основном в родительской
массе. Хлопая в ладоши, родители все-таки извиняются , мол, детишки в
первый раз видят живого русского. Вскоре дети теряют ко мне всякий инте-
рес и, не дождавшись взрослых, убегают за сладостями. Я же, насытившись
впрок, неизвестно, будут ли еще кормить до завтрашнего утра, начинаю ис-
кать девушку с агатовыми глазами и тут же, с огорчением, обнаруживаю ее
за соседним столом, мило беседующей с каким-то нахальным типом. Я поче-
му-то назначаю его американцем и приготавливаюсь переделать свадебное
торжество в поминки неначавшегося чувства. Но она замечает мой взгляд,
поворачивает ко мне бездонные печальные глаза и долго смотрит, не реаги-
руя на заносчивый спич американца. Быть может, это все мне только пока-
залось, и вскоре она исчезает за чьей-то широкой спиной.
Следующая половина рабочего дня проходит в скучном лекционном зале,
но заканчивается интересным объявлением для участников, получивших гран-
ты. Эти счастливчики, к коим принадлежу и я, могут получить деньги сра-
зу, сейчас же, в офисе отеля. Естественно, я никак не могу пропустить
такое важное мероприятие и попадаю в оживленную очередь, в основном сос-
тоящую из молодых людей с небелым цветом кожи. Передо мной индийцы и ла-
тиноамериканцы, или испанцы. Чуть поближе к "кассе" мелькает ее светлая
головка. Очередь навевает ностальгические воспоминания, и я отдаюсь им
на растерзание. Впрочем, вскоре дело доходит и до меня, и здесь между
мной и француженкой возникает непреодолимый языковой барьер. Ее бухгал-
терские термины наводят на меня скуку - упираемся в какое-то мелочное
труднопроизносимое понятие. Я растерянно пожимаю плечами, не понимая,
чего же от меня хотят, а она беспомощно оглядывается по сторонам. Нако-
нец появляется моя незнакомка, выслушивает на двух языках суть проблемы
и ломанно спрашивает, где, мол, я собираюсь платить налоги, здесь или в
Союзе? Я патриотически трясу головой - на родине, на родине, обвожу
изящный пальчик размашистой росписью и получаю огромную по моим масшта-
бам сумму: полторы тысячи французских франков. Я небрежно пытаюсь сунуть
в карман годовой заработок кандидата наук, но моя помощница останавлива-
ет мою руку и просит все-таки пересчитать деньги. Я при всем честном на-
роде пересчитываю валюту и выхожу вместе с переводчицей из офиса. Насту-
пает неловкая пауза, как будто бы нам нужно разойтись, но мы не хотим, и
она, чуть иронично поглядывая на деньги, говорит:
- Ю ар рич нау, - добавляя на ломаном русском: - Вы спите в тенде и не
платить за отель?
- Да, - смущенно отвечаю я и предлагаю познакомится.
Она произносит странно-звучащее имя, напоминающее ветхозаветное, -
Руфь.
- Сериожа, - говорит она, - Ви брейв мужчина, вы не боись корсик сепа-
ратист!
Ну, как не боись? Наплывает вчерашнее долгое неуютное засыпание в па-
латке, в неизвестном диковатом месте, на фоне ужасающих правдивостью ре-
портажей наших спецкоров о борьбе корсиканских сепаратистов за свободу
родины. Как раз перед нашим приездом, в городке, что чуть повыше в го-
рах, прогремели два мощных взрыва с многочисленными жертвами. К тому же
еще по дороге из Аячо нам попадались развешанные тут и там фотографии,
исчезнувших на острове, туристов. Какой еще к чертовой матери свободы и
независимости нужно этим корсиканцам, и от чего, от Франции?! Что же это
за свобода такая, зачем? Вот, например, здесь, в полуметре от ее упру-
гой, дышащей девичьей свежестью фигуры... О, я бы с удовольствием отдал-
ся в рабство ее иноземному очарованию.
Я отнекиваюсь от ее благосклонных слов и наконец читаю на визитке -
Англия. Ах, ну как же, естестсвенно, вот откуда это колониальное обоя-
ние. Мне хочется выпрямиться, чтобы стать повыше нее.
