но нравится, по крайней мере становится ясно, что у них не было возмож-
ности обсудить это раньше.
Потом Тони вскакивает и поигрывая мышцами, с шумом ныряет в море.
Руфь приглашает и меня, но я отказываюсь и, последив за уплывающими те-
лами, сворачиваю свои пожитки и иду в душ. Я слишком изнежен социалисти-
ческим строем, чтобы купаться в воде с температурой ниже двадцати пяти
градусов. Я включаю воду потеплее и пытаюсь смыть все утренние неприят-
ности.
Следующие два дня теплая инглиш компани занята умственным трудом, не
приносящим мне никаких тактических выгод. Мы все время втроем. Наконец
наступает суббота, а с ней объявленный заранее пикник где-то в центре
острова. Нам подают прозрачный, будто аквариум, автобус, и здесь выясня-
ется, что один из испанцев таки нашел правильное решение, и он под апло-
дисменты прячет у себя приз. Пока я раздаю слонов, Тони занимает свобод-
ное с англичанкой место, и я в течении двух часов мрачно предаюсь турис-
тическому восторгу. Настроение неуклонно стремится упасть в одну из мно-
гочисленных живописных пропастей, чему я, честно говоря, мало сопротив-
ляюсь. На пикнике я мрачен и холоден. Меня не радуют ни дикие полосатые
кабанчики, снующие по национальному парку, ни хрустальные водопады, ни
даже сочные, дышащие жаром костра и пряностей корсиканские шашлыки.
Вокруг все веселятся. Особенно Тони - он на подъеме. Он рассказывает
смешные анекдоты, он душа компании. Замечая мое унылое лицо, заявляет,
что, сколько не читал русских авторов, никогда их не понимал. На это
Руфь ему советует попробовать почитать на английском, и вся компания
взрывается дружным смехом, а Тони добродушно бросается пластмассовым
стаканчиком. Всем весело. Но не мне.
Я беру пластмассовый бокал прохладного красного вина и удаляюсь на
некое подобие утеса, увенчанного высохшей сосной. Одинокое, некогда шу-
мевшее под напором неутомимого мистраля дерево. Оно еще не умерло, оно
поет холодно-серебристой корой, и эта музыка созвучна моему настроению.
На севере диком стоит одиноко на горной вершине сосна, шепчу я. Мне ка-
жется, что только одиночество не имеет в нашем мире границ.
Но вскоре появляется Руфь. Она молча садится рядом, обхватив колени и
угадывает главную идею развернувшейся картины. Я ничего не хочу слышать,
я откидываюсь на спину и теперь вижу на фоне старого, еще тянущего свою
песню дерева юное, дышащее неизвестной жизнью существо. Оно прекрасно,
оно есть она, шепчу я на английский манер. Она здесь одна со мной, а
внизу горы, а за ними море, а здесь только мы вдвоем. Я дотягиваюсь до
ее спины и провожу рукой сверху вниз точно посередине. Это могло быть
неслыханной вольностью еще неделю, еще день, еще минуту назад, но только
не сейчас. Она, чуть повернув голову, щурясь от солнца, улыбается мне.
Господи ты мой, все преграды, разделявшие нас, исчезли напрочь.
- Ты, большев, ты обиделся за то, что я сказала задачу Тони.
Да,да,да, я большевик, радостно шепчу я про себя.
Бывают мгновения когда истина столь прекрасна, что не хочется быть
оригинальным. Но нет, мы не бросаемся тут же в объятия, не замираем в
первом долгом поцелуе, мы наслаждаемся произведенными разрушениями, мы
парим над руинами нашей предистории, растягивая минуту озарения перед
началом эпохи грядущей вседозволенности. Она моя, радостно и немного
тревожно бьется сердце. Мы обречены быть вместе, поет душа, когда мы ка-
тим обратно вниз и наш аквариум наполняется красотой и светом и дивной
корсиканской песней. Я начинаю любить эту землю, еще недавно такую чужую
и непонятную, а теперь такую живую и близкую, как эта узенькая ладонь,
лежащая на ее бедре.
Ах, эта сладкая красивая жизнь. Мы не расстаемся ни на одну минуту,
хотя бы и в воображении. На следующее утро после первой теплой ночи,
прямо в палатке, я увенчан сломанной поблизости оливковой ветвью и тор-
жественно произведен в сэры. Теперь все дни наши. И долгие путешествия
на гору, и прогулки по городу, и многозначительные взгляды под монотон-
ный голос лектора. Мы все принимаем с радостью и покорностью, осеняя на-
шим счастьем. О, нет, наша неделя не сплошной романтический сон. Мы даже
иногда ссоримся, например, из-за раннего, под утро, ее возвращения в
отель, мол, ей нужно незаметно, пока спят друзья англичане, которые тут
же разнесут про ее связь с русским большевиком, или поругиваемся в по-
лусне из-за неподеленной узкой поролоновой подстилки и она с укором по-
казывает мне розовые рубцы от жесткой корсиканской почвы. Или когда она
пытается расплатиться в кафе отдельно и все-таки уступает, называя меня
большевиком. Но наши размолвки так мимолетны, и мы над ними смеемся и
предаемся друг другу. Ах как быстро тает наша счастливая неделя, как
медленно мы это понимаем, не обращая внимания на горьковатый привкус,
чуть соленый, словно поцелуй между морем и душем. И только настоящая
русская печаль все больше и больше проступает на ее лице.
Внезапно, неотвратимо, жестоко накатывает наш последний день и пос-
ледний ужин под открытым небом. Все уже собрались, столы накрыты. Она
появляется у свадебного стола в воздушном белом платье, с рапущенными,
неожиданными, как снег, выпавший в августе на золотистые плечи, волосами
и в гробовом молчании садится рядом со мной. С одной из яхт доносится
медленное танго. Господи ты мой, бедные, непутевые три партийные комис-
сии, прощайте любезно эту непоследовательность жизни, ведь я держался до
последнего дня. Но тут мне становится так больно и горько, и мы, не за-
мечая удивленных взоров, обнимаем друг друга и кружимся, покачивая весь
остров - с обрывом, с горами и морем, с корсиканскими сепаратистами, и
еще надеемся обмануть судьбу.
Утром мы улетаем в Париж, где ненадолго расстаемся: она меняет билет,
откладывая день отлета, а я иду пред светлы очи советника нашего по-
сольства, дабы засвидетельствовать свою целостность и невредимость и
взять ключи от полупустого дома на Рю де Камп, где обязан провети пос-
леднюю парижскую ночь. Я бросаю вещи, обмениваюсь приветствиями с прив-
ратником, явно офицером каких-нибудь органов, клянусь ему всеми нашими
ценностями вернуться до полуночи и, не замечая города, бегу к месту
встречи.
Конечно, я появляюсь раньше и вижу пустующий парапет на пересечении
моста Йены и берега Эйфелевой башни. Я пристраиваюсь локтями на теплом
белом камне и гляжу в мутно-зеленое течение, а вижу печальные агатовые
глаза. Нет и следа моей праздничной картины, пленка выгорела, краски по-
жухли. Вдруг она больше не появится, вдруг мы все перепутали, доверив-
шись найденому взаимопониманию? Но ведь мы прожили с ней целую жизнь, а
теперь я один. Какое грустное место - Париж. Но, черт побери, зачем тог-
да здесь поставлена эта гигантская металлическая конструкция, зачем та-
кие архитектурные излишества, если мы не найдем друг друга?
Потом замечаю на мосту далекое светлое пятнышко и вижу, как она торо-
пится на встречу со мной. Да, она, как и я, просто бежит и лишь на сере-
дине моста замечает мою сутулую фигуру, притормаживает, будто стесняется
своего откровенного порыва. Впрочем, я делаю вид, что рассматриваю гор-
шочные розы на пришпиленной к берегу барже, и поворачиваюсь, только ког-
да она касается моего плеча. Мы молча, обнявшись, стоим, и я чувствую
телом, как она истосковалась за эти два часа.
- Ты стал совсем седой, - говорит она, спутывая наши волосы.
- Да, прошло много времени.
Не разлепляясь,мы идем вдоль берега Сены к нашей разлуке. Сколько
можно обманывать судьбу, ведь я не могу сдать свой билет, я даже не могу
быть с ней эту последнюю ночь и даже не могу позволить ей проводить меня
завтра. Наша жизнь прожита, и нас уже не обрадует Париж. Нас не спасет
ни Пантенон, ни мост Искусств, ни Лувр. Мы не видим Парижа, мы заняты
поиском, мы ищем место нашей вечной разлуки. Мы пытаемся то здесь, то
там разъять наши объятия и не в силах ни на чем остановиться. Где эта
улица? Где этот перекресток, куда мы через много лет вернемся уже пооди-
ночке? Мы знаем это наверняка и потому так придирчиво выбираем его. То
нам кажется, что это старенькое кафе рядом с Сите, то лестница под Сакре
Кер, окутанная сумраком июльского вечера, или решетка полуночного Тю-
ильри, откуда нас выпроваживает, скрипя замками, полицейский. Все не то,
за всем следует продолжение и остается капелька надежды. А ведь мы уже
давно обречены, мы приговорены, и только дело за тем, как оно будет на-
зываться.
Шатильи. Через несколько минут придет последний поезд метро. Мы сидим
на скамейке на пересечении наших линий и просто молчим, не отрываясь
друг от друга. Я безумно опоздал к назначеному привратником времени, и
это грозит мне замечанием к загранкомандировке, и я могу на долгие годы
сделаться невыездным. А куда же мне выезжать, раз кончается наша жизнь?
Куда еще спешить, ведь мы нашли это проклятое место. Что ждет меня по ту
сторону? родной московский воздух? родные лица трех партийных комиссий?
Меня вызовет уполномоченный первого отдела и попросит написать поподроб-
нее об иностранных коллегах, а я пообещаю и ничего не напишу, и на три
года останусь невыездным. Но это будет потом, а сейчас только Шатильи,
огромный пустой холл, шорох эскалаторов и грустные глаза. Она не понима-
ет, почему в эту последнюю ночь мы не вместе, почему завтра, еще целую
половину дня до моего отлета, мы будем порознь в одном городе. А я ниче-
го не могу объяснить. Я тыкаюсь носом в ее щеку, виновато прикасаюсь ру-
кой и рабской, собачей походкой ухожу от нее навсегда.
Изобретателю зеленой коробочки
"Нельзя ли создать ментальный лазер смерти,
выполненный в виде небольшого рассказа?"
В.Пелевин, рассказ "Зеленая Коробочка".
Ну что же ты расстроился, милый мой изобретатель? Отчего так испугал-
ся? Не дрожи, подвигайся поближе: мы тебе все объясним. Не бойся, не
гляди так часто внутрь, ведь там не хищное царство дикой природы, но жи-
вая душа. Не пугайся словосочетаний, у них ни организма, ни потребнос-
тей, они - суть наше воображенное и никому больно не сделают, пока вслух
их не прочтешь. Ты замри на секундочку, не спеши по клавишам стукотать,
лучше прочитай вот это.
Мы теперь по ночам просыпаемся, и шепчем в окружающее темное прост-
ранство, и пугаемся этих звуков. Знаешь ли, как одиноко бывает, когда
окажешься с твоей коробочкой в неурочном настроении, и кажется не то что
жить незачем, а и как - непонятно. Воздух, как одеяло, тянешь на себя
легкими, а он проходит сквозь душу и кислороду не оставляет. И думаешь -
отчего ни одной щелки, ни одной зазубренки в твоей коробочке зеленой?
Отчего, милый мой изобретатель, инженер-наш-конструктор, принц госу-
дарственного плана, отчего в твоем параллелепипеде не за что ухватиться,
чтобы дальше не умирать? Ни узелка, ни петельки. Неужто ты все это выс-
коблил специально - чтобы оно ненастоящим вышло и блестело, как сделан-
ное? Ведь тут как раз симметрией попахивает или, говоря русским языком,
- кладбищем. Ну чего ты сам-то этих безногих героев перепугался? Что же
ты убиваешься за них, ведь ноги не душа, ее-то не ампутируешь ради
страшного человека. Да и человека страшного больше нет. Он теперь ушел
навсегда, и назад дорогу ему никто не покажет. Не бойся больше замкнуто-
го пространства, как в той детской игрушке с нашим первым космонавтом -
без окон без дверей полна горница естествоиспытателей. Не было этого на
самом деле. Просто мама ушла на работу и забыла тебя разбудить, а ты
один в комнате проснулся и зря испугался - ведь дверь она на ключ от
дурного сглазу закрыла, а не для твоего будущего романа. Она придет ско-
ро, все настежь откроет, все ветра и теплые объемы к тебе вернутся, и
будешь, уткнувшись в мягкие груди, хитро вокруг поглядывать. Давай, под-
