она, когда мы остановились у трамвайного разворота, в конце Чистопрудно-
го бульвара.
Да, ведь и в самом деле сегодня двадцать второе декабря, чуть не
вскрикнула моя изболевшаяся душа, как же все удачно сошлось?!
Мы договорились встретиться здесь же потом, позже, и я, счастливый,
бесконечно довольный жизнью, еще долго смотрел вослед желто-красному
трамваю, крепко сжимая клочок бумаги с ее телефонным номером. О, прек-
расная чугунная музыка, музыка колес и рельс, музыка окружности, развер-
нутой в прямую гладкую блестящую дорогу на тот край бульвара, к косым
запутанным переулкам со старыми военными названиями, в каменный лес, под
исчезнувшие в доисторические времена и все-таки вечно зеленые сосны.
Конечно, все эти городские подробности приобрели настоящее значение
много позже, а вначале я часто путался и терялся, провожая ее ранними и
поздними, одинаково темными вечерами к домашнему очагу. Я медленно учил-
ся жить, заново проходя мучительно длинный промежуток, разделявший наше
будущее содружество на два разных человека. Слава богу, я был теперь не
одинок. Мы оба хотели узнать, зачем госпожа случайность снова столкнула
нас в день солнцеворота, а главное, важнейшее, как же и чем все это мо-
жет окончиться.
Нельзя сказать, будто наступили сплошные счастливые безоблачные дни.
Наоборот, исковерканная атлантическим теплом, зима хлестала с неба мок-
рой, тут же чернеющей вязкой кашей, твердеющей ночью и расползающейся
лавовыми потоками в самое нужное для ходьбы время. Но беспорядочная зим-
няя суматоха казалась лишь легким шевелением по сравнению с непрерывной
шквальной сумятицей, с долгими глубокими перепадами, бушевавшими в моей
душе.
Меня просто бесила та легкость, с которой она разрешала мучительные,
непрерывно терзающие меня вопросы.
- Вы сами перестали мне звонить, - почти мгновенно ответила она на
поставленный с отчаянной прямотой вопрос.
Так вот почему мы расстались, оказывается, я и никто другой виноват в
нашей бесконечной разлуке. Оказывается, я сам, по своему собственному
желанию провалился в пустоту, из которой меня чуть ли не насильно пыта-
лись все время вытащить. Я, как провинившийся второгодник, проглатывал
ее простые уроки об изменчивости женской натуры, о непростых семейных
отношениях, наконец, вообще чуть ли не о смысле бытия. Все это делалось
легко, безответственно, остроумно, и мне ничего другого не оставалось,
как с многозначительной миной и, кажется, при весьма посредственной иг-
ре, поддерживать полусерьезный уровень наших бесед.
Я ничего не соображал, во мне как будто что-то заклинивало, как в ме-
ханических часах, притянутых магнитом, я только мог глупо улыбаться и до
боли, до слез всматриваться в прекрасные, теперь почти родные черты. Де-
ло даже не в том, что она была красивейшей во всем миллионном городе
женщиной, лучше бы это было просто отчаянным преувеличением, но она была
чертовски интересной, неуловимой, вечно ускользающей... Нет, не то, с
этим покончено раз и навсегда.
Но было и другое. Полегоньку, как бы нехотя, со скрипом, с трением,
вослед развитию зимы, все чаще и длинней становились светлые промежутки
наших уединений. Если в начале она постоянно оглядывалась по сторонам,
будто опасаясь быть обнаруженной кем-то из ближайшего окружения, то те-
перь, к середине января, ее внимание нет-нет да и переключалось от внеш-
него мира, и мы несколько раз ухитрялись оставаться наедине даже посреди
какого-нибудь музейного или театрального многолюдья. Впрочем, я не
обольщался. Ее вечное решительное "пора", ее холодноватая требова-
тельность к качеству предстоящего свидания (она легко могла отказаться
от встречи под предлогом - это не интересно) обдавали меня таким отрезв-
ляющим душем, что вмиг пугливо исчезала даже возможность какой-либо
удовлетворенности. Я, всегда выступавший инициатором наших встреч, тайно
мечтал лишь об одном, о самом светлом, самом счастливом мгновении, когда
она наконец доверится мне и спросит:
- Что вы делаете завтра?
Эти придуманные слова, озвученные ее голосом, так глубоко засели в
моем сознании, так укоренились в самом ранимом и нежном уголке моего
сердца, вытеснив оттуда старое горькое признание, что написанные сейчас
напрочь потеряли свою временную привязку.
- Что вы делаете завтра? - она повторила вопрос, а я ничего не слышал.
Многократно усиленные резонансом четыре слова электрическим громом оглу-
шили меня. Я оглох от счастья или счастливо притворился глухим и ждал
третьего раза.
- Что вы делаете завтра?
- Я буду мечтать о тебе, - довольно развязанно брякнул я и тут же
спохватился, - почему ты спрашиваешь?
- Просто так.
- А я думал, ты хочешь увидеться завтра.
- Завтра не получится, разве что вечером.
- Но почему опять вечером, почему не днем? - Я оптимистически приве-
редничал, воодушевленный долгожданным вопросом. - Я хочу видеть тебя в
естественном свете зимнего дня.
- Днем я буду занята.
- Чем ты будешь занята днем? - Ощущая какое-то неприятное смутное по-
дозрение, я сделал ударение на "чем", желая придать ему более одушевлен-
ный характер.
- Это неинтересно.
- Ах ты господи, как же не интересно, очень даже интересно, просто-та-
ки до смерти как таинственно.
- Мне предстоит дальнее путешествие за город, нужно проведать челове-
ка.
Ну слава Богу, я обрадовался прояснению. Конечно, все просто, долгая
дорога вдвоем, рука об руку, плечом к плечу, что может быть лучше? Ведь
мы уже не раз путешествовоали по ее важным делам.
- Нет, не стоит, это так утомительно, - вполне искренне, не раздумы-
вая, она отказывалась от предложенных тут же услуг. - Нет, зачем такие
жертвы.
Но меня уже трудно было остановить. Она сама, первая спросила о моих
планах, она хочет привлечь меня к какому-то необходимому трудному мероп-
риятию, следовательно, что-то на самом деле сдвинулось, сошло наконец с
проклятого неподвижного места, и я стал нужен, желаем, необходим.
- Когда мы выступаем?
- Мне нужно быть там после обеда, но право, не стоит утруждаться, и
потом, мне придется там задержаться на некоторое время.
- Я подожду, займусь осмотром достопримечательностей.
- Там нет ничего интересного.
- А что там вокруг?
- Плоское безбрежное пространство...
- Гм, - от радости я потерял дар речи.
Она вспомнила то, от чего я уже сам давно отказался. Это ли не приз-
нак? У меня даже перехватило дыхание.
- Правда, там унылое, заснеженное поле... и, кажется, лес.
- Ах, все-таки лес, - я беззлобно ерничал, уже точно веря в неизбеж-
ность нашей завтрашней встречи. - Я люблю подмосковный лес... - Я уже
собрался процитировать что-нибудь подходящее, но не успел.
- Да ведь этот человек, к которому я должна ехать - мой муж.
Невозможно даже приблизительно изобразить странный булькающий звук,
исторгнутый мною в тот момент.
- Да, у меня есть муж, - она с любопытством посмотрела на меня, - неу-
жели вы думали иначе?
Любовь делает людей глупыми, точнее, такими, какие они есть на самом
деле, всплыла давняя романтическая мысль. Через мгновение я уже сам
удивлялся своей бурной реакции: конечно, муж, конечно, должен, иначе как
же? Кажется, она что-то такое даже говорила, но в абсолютно законченном
прошедшем времени, в смысле некоторой тени, наподобие своеобразного ос-
таточного явления, вроде бы и реального, но только как результат, как
осложнение после тяжелой, но излечимой болезни. Снова возник, пришел из
далекого доисторического прошлого, замаячил в непосредственной близости
молодой человек из той неудачной жизни, когда я наотмашь стучал в ее
наглухо закрытые двери. Значит, он был, существовал и угрожал моему
счастью на самом деле. И вот теперь она удивляется моему запоздалому
открытию, а я осматриваю весь долгий, тернистый путь к сегодняшнему сос-
тоянию, тоже удивляюсь, но уже не собственной недогадливости, а наобо-
рот, терпению и даже прозорливости. Так ведь и она не торопилась! Не то-
ропилась, не спешила, а теперь поставила в известность, причем не просто
ради торжества истины, а явно с какой-то тайной целью.
- Вот и нет теперь проблем... - с преувеличенной легкостью она подвела
черту моим мечтам.
- Да нет, я все же не отказываюсь наотрез от нашего путешествия, но
просто теперь оно возможно лишь в одном случае, - я сделал паузу, в на-
дежде подтолкнуть ее к важному признанию (в конце концов она сама начала
этот разговор), но она молчала. - Понимаешь, я не умею жить втроем.
- Я тоже.
Так закончился этот странный разговор. Я понимал - наступил какой-то
действительно важный для нашей судьбы момент. О, я, конечно, не поверил,
будто здесь вполне обычное затруднение и неудобство для нашей новой
встречи, мол, не окажется ли кто-нибудь из нас троих в слишком глупом
положении, а конкретно, не выйду ли я слишком смешным на фоне ее выздо-
равливающего, соскучившегося, как она сама выразилась, мужа. Или наобо-
рот, не получится ли он тем назойливым препятствием нашей близости, ис-
чезнувшим на время недомогания, а теперь вновь замаячившим на горизонте.
Последнее, по ее словам, вообще не соответствовало ходу вещей, да и я
сам не принимал такой постановки вопроса. Нет, тут было что-то совсем
другое, что-то глубокое, сердечное из области, где решаются самые важ-
нейшие вопросы. Ведь не могла же она первой напрашиваться на свидание и,
следовательно, весь разговор был затеян ради ее самой, будто до того она
еще колебалась, а теперь в середине января решилась. Я так это понимал,
что просто-таки опустил руки, решив ничего не предпринимиать. Может
быть, я уже тогда знал правильный ответ и потому лишь не радовался, что-
бы не сглазить. Мы расстались, ничего не решив. Все переносилось на
завтра, на следующий решительный день, день колебаний, сомнений и окон-
чательного выбора. Я полностью доверился ей: пусть, как решит, то и бу-
дет.
Никакое преувеличение, никакая остроумная метафора или, говоря сухим
языком, аналогия, не могут превзойти реальную комбинацию естественных
событий. Мог ли я в любом случае не последовать в тот день за ней к ее
мужу? Хватило бы у меня сил отказаться от свидания только из-за унижения
оказаться в положении стороннего наблюдателя? Не уверен, не знаю, не мо-
гу гарантировать. Слава Богу, сию чашу пронесли мимо меня кому-то друго-
му.
Да, мы были там. Сначала это походило на испытание, на некий хитроум-
ный опыт с неясными, изменявшимися по ходу дела предпосылками, и с еще
более неясным исходом. От страха потерять то, чего я еще не имел, но на-
верняка мог бы получить, все мысли свело в одну безобразную, отврати-
тельно малых размеров точку, из которой рождался лишь один, нарочито
серьезный, мрачный, даже, я бы сказал, исторический взгляд на природу
вещей. Временами, казалось, все рухнуло - такими долгими показались мне
тридцать-сорок минут ожидания на краю третьего Рима. Наверное, оттуда,
из того места, где они были вместе, меня трудно было различить на фоне
черных северных пиний. Я исчезал, растворялся, таял во временах, как та-
ет бритвенное лезвие в лимонной кислоте. Я превращался в маленького ма-
лозначительного человечка, брошенного в реторту средневекового алхимика.
Она уже не вернется, ныло под ложечкой, и тут же уточнялось в мозгу,
т.е., конечно, вернется, дорога-то назад одна, но уже совсем не той, что
раньше, холодной, чужой, не нуждающейся в моих навязчивых притязаниях.
Вспомнилась отвратительная сцена, случившаяся некоторое время назад в
какой-то полутемной кофейне, куда мы зашли передохнуть и обогреться, и
где пьяная нахальная рожа, схватив меня за грудки, грозила тут же меня
измордовать, а я так же унизительно испугался, и не столько действи-
тельно быть измордованным, сколько открыться пред нею мелким слабохарак-
