шем окне, и теперь она каждый раз проступает, если на улице идет дождь.
А когда тебя нет рядом, нет твоих отвратительных нежных рук и глупого
смеха, больше похожего на совиное уханье, чем на человеческое веселье, и
никто не касается моих щек и не тянет из меня ответного, полного любви и
нежности взгляда, вся твоя дурацкая философия, вся твоя ничтожная сла-
бость и бездействие, все твои ужимки и пошлые манеры, вся твоя, черт те-
бя дери, холодная, беспросветная пустота и глупая, никому не нужная
жизнь вдруг выворачиваются таким щемящим теплым огоньком, такой уютной
надежной гаванью, что я, как последняя дурочка, бросаю всех своих нена-
сытных детей и собак и сломя голову, как преступник, как вор, через ложь
и обман, вопреки морали и предрассудкам, срываюсь в любом указанном нап-
равлении и лечу, повторяя с упорством кришнаита лишь одно и то же: ми-
лый, хороший, добрый мой человек.
Американская душа
Если не она, то что еще болит и ноет? Что шевелится и перекатывается
подобно шарам любви в утробах всех ждущих женщин? Неужели кока, джинсы,
да Манхетен и есть наши последние лапти, дальше которых уже нельзя отс-
тупить ни на один шаг. Или это самое ХАЙ, спасительное, как глоток рас-
сола из погреба, простое и легкое, как вдох и выдох: ХАЙ - по сто раз на
дню, а и в сто первый не жалко, это ж не то, что здравствуйте - язык об-
ломаешь. Неужели это она и есть - нежная, хрупкая, загадочная? Да ведь и
мы не любим, когда птичьим глазом человек смотрит. У человека ум, а не
крылья, и взгляд должен быть означающий, иначе, что есть слово - по об-
разу и подобию - пустой звук и только.
Конечно, если прямо спросить, каждый скажет, мол, улыбка-то белозу-
бая, глаз - птичий, а лицо значительное от полной внутренней пустоты и
плохих голливудских историй, но лично ко мне все это никак не относится,
потому, что я есть исключение из правила и совсем не похож на среднего
налогоплательщика, т.е. совершенно как бы нетипичный человек, и у меня
на полке не три книги, а примерно двадцать, не считая Библии, Федерализ-
ма и Уитмена. Но ведь и нам жалко бывает, когда что-то проходит мимо или
случается в другом месте - оттого и на Луну летали, поглядеть - нет ли
там чего неизвестного и долги вернуть за то, что нас когда-то открыли.
Правда, как и вы, людей с разной кожей стесняемся, и, как вы, в Бога ве-
руем, но часто сомневаемся - хватит ли для него страданий прошедших, или
еще будущие понадобятся?
Да, говорят, дороги хорошие и дураков не хватает. Есть такой грех,
хотя если повнимательнее посмотреть, в столице яма на яме, а в других
местах приватностью спасаемся, но все ж таки до немцев нам еще ох как
далеко шагать не перешагать, а шагать-то мы не любим, а любим быстро ез-
дить, оттого, как и вы, мыслям горячее чувство предпочитаем. Эх, какой
американец не любит быстрой езды?!
А что Вавилон строим, так это, господи помилуй, тут уж мы совсем
братья-близнецы. Да, надеемся, мечтаем природу человеческую укротить, и
всемирное братство устроить, и в хрустальные дворцы веруем, потому смот-
реть мучаемся, как человечество землю поделить не может на мелочные го-
сударства. Вот она и есть наша американская мечта, а остальное только
исключительно из любви к женскому телу. Но и это все на поверхности, а с
изнанки? Чему изнутри поражаемся? Неужели, как и вы, числу три поклоня-
емся? Да, поклоняемся, да, ему проклятому, ему, святому-неделимому. С
ним рождаемся в муках, с ним живем еле как, от него и умираем. Потому и
мучаемся за Ивана, Дмитрию сочувствуем, а Алешу любим. Нам легко это де-
лать, потому что тоже молчать не умеем, без другого человека скучаем и
страдаем, когда мимо опущенного человека проходим.
Конечно, это с виду мы все разные, словно камни на берегах Рио-Гран-
де, но это так, первое впечатление, поверхностное, а побудешь у нас - и
поймешь, что все одинаково стестняемся в чужую душу заглядывать, не дай
бог у всех одна и таже болячка свербит и ноет. И свободу эту, или как вы
выражаетесь, волю опостылевшую тихо ненавидим, хотя на людях готовы вся-
кому тирану глаза выцарапать. И какая разница куда от ее, свободы, бе-
жать, где время убить, в очередях или под парусами в заморских странах,
все одно лишь бы не оставаться наедине с самим собой, потому что свобода
это есть желание мыслить и понимать, а кому ж такое понравится? Вот и
щелкаем фотоапаратиками, на все с придыханием шепочем "very nice", коро-
че, поклоняемся красоте туристической, а над человеческой по ночам пла-
чем.
Неподвижным наблюдателям
Зря мучаетесь и страдаете, отобрав чужую вину. Нет вам места в жесто-
ком мире добра, где жалости на всех не хватает. Но как же тяжко ваше
осознанное бездействие на фоне равномерного течения событий. Тяжела она,
ноша все знать, понимать и не препятствовать. Не волнуйтесь, не пережи-
вайте, ведь и верстовые столбы не зря поставлены вдоль дороги, что бы
каждый путник знал, сколько он прожил, и сколько до последнего места ос-
талось. Вы, не ждущие пощады, разуверившиеся в прощении, что плачете по
ночам над тем чего не было, помятуя только о круге девятом и взращивая
горькое ваше горе. Не бойтесь, не плачьте раньше времени, тело ваше неж-
ное, неизрубцованное, неистертое мы сами омоем и простынкой обернем. Не
бойтесь холодного места, мы согреем вас другими мертвыми телами. Всякое
тело согреть может, пока солнце светит и меж туч, синее небо проступает.
И чего ж так в самом деле терзаться и завидовать жертвенникам, будто
больше неоткуда ждать понятного слова. Например такого: Идите же к нам,
мы вас за ушком потрогаем и еще чего-нибудь придумаем, как это в детстве
бывало. Эй, глупенький, послушай мамку, не ходи за реку к лесу, там люди
могут быть живые, и может что-нибудь случиться. Посиди рядом, посторожи
время. Видишь, я как быстро старею, а все потому, что некоторые мечутся
и время торопят. Пойди лучше на кладбище, могилку мою прибери, а то
осень прошла, и листья нападали. И не верь, если скажут живым живое, а
мертвым мертвое, не правда это, не правильно, не по-человечески. Потому
что всем нужно все, а вам и подавно. Ох и извозился-то как, неужто бро-
дил по делам, или кто напугал будущим словом. Посиди рядом, выпей водоч-
ки, вдаль посмотри, а я отдохну с тобой. Побудем вместе немного, поску-
чаем, ты ведь никого не убил и чужого не взял, значит и меня понять смо-
жешь. А остального не бойся, ведь не зря я тебя в себе носила и муки ра-
достные терпела. Эй, чего стесняешься, глаза отводишь, не спасешь, не
согреешь, а только мне и твоей ласки достаточно, ведь другим жить надо,
и все некогда, а нас с вами неподвижность склеивает. Так что дальше жи-
вите и не оглядывайтесь, что, мол, другие скажут или подумают, ведь и
они не знают для чего беспокоятся, ибо все мы дети мертвецов.
Стреляющим по оранжевым листьям
Вы не видели девушку в джинсовой куртке? В синей джинсовой куртке и
черных джинсах, да нет, она была одна, у нее светящиеся вьющиеся волосы
и умный, означающий взгляд, мы только что были вместе, а потом когда на-
чалась стрельба, мы потерялись, здесь, рядом, у Никитских ворот, мы го-
ворили об искусстве театра, о том, как важно быть естественными и не
поддаваться искушению сцены. Ну, напрягитесь, вспомните, был вечер, а до
него был день и была осень, настоящая золотая октябрьская осень, мы жда-
ли ее много серых промозглых дней, и она пришла. Мы очень подходили друг
другу, и нам нравилось это. Постойте, не отворачиваетесь, и не надо при-
гибаться, вы наверняка ее видели. На ней была синяя джинсовая куртка, и
у нее голубые глаза и царственные руки, и светящиеся волосы цвета этих
фонарей. Нет она не могла побежать на Тверской, там гуще ложатся пули.
Правда мы там гуляли, и обнимались, и собирали оранжевые листья. Это наш
урожай, потомучто Москва плодоносит оранжевыми листьями. Да где же она?
Ей нельзя оставаться одной, я боюсь, она отвыкнет от меня, или еще что
нибудь случиться, ведь мы так долго искали друг друга. К тому же насту-
пает ночь, а уже осень, а там зима, да ведь вы знаете , что значит зима,
если стоит такая осень. Там за киоском, кажется, видели одинокую девуш-
ку. Она пела про себя романс? Нет, значит не она, но я все равно побегу,
сравню, проверю, Бог его знает, после всего не только стихи, можно и ме-
лодию забыть, впрочем у нее хороший слух, не то что у меня. Я так просто
глухарь по сравнению с ней, вот послушайте, я вам спою первую строфу,
про угасающий луч пурпурного заката, видите я совсем не то, что она, я
только ловлю следы нот и целую ее руки. Впрочем, знаете ли, я написал в
честь ее гимн, и его иногда передают по "Эхо Москвы", ну редко, конечно,
если только обстановка спокойная, и никто не ругается. Может быть вы уз-
нали ее по словам из гимна: о прекрасная далекая мечта... Нет, не пробе-
гала, не пролетала такая, но ведь не могла же она исчезнуть от одной
только автоматной очереди? Ведь это же глупо, исчезнуть от громкого зву-
ка, ведь звук - это просто колебания прозрачного осеннего воздуха, пах-
нущего оранжевыми листьями. Мы не должны теряться в нашу последнюю
осень. Она так решила, потому что мы счастливы, а такое повториться не
может. Мы обнимались на спектале в театре Розовского, мы смеялись, при-
касаясь к друг другу теплыми бочками, как два любящих друг друга сущест-
ва, и это было черезвычайно хорошо. Слышите черезвычайно - это наше, а
не ваше слово. Мы первыми объявили черезвычайное положение, и мир стал
черезвычайно прекрасен, и, следовательно, она должна быть где-то здесь,
на этой стороне бульвара, потому что на той стороне бродит смерть.
Только не гоните меня отсюда, я уже слышал, что здесь опасно, что осень
эта простреливается, и всякое может случиться, в особенности тут, у Ни-
китских ворот, но куда же мне идти, если вся жизнь моя здесь, на этом
перекрестке?
Может быть вы узнали ее по голосу? О, его невозможно забыть. Милый,
мы любим снова друг друга, обними меня покрепче, поцелуемся! Неужели вы
не слышали этих слов, да ведь это было так ясно сказано? А плечи, вы не
обратили внимание на ее плечи, и на эти ямочки, в них поутру собирается
роса и играет огоньками в солнечном свете, и утоляет жажду. Господи, да
вы сошли с ума, что вы толкуете мне про какую-то оборванную старуху,
блуждающую страшным призраком по всей Москве. Этим вечером ее видели
сразу в разных краях бульварного кольца жители обезумевшей Москвы, про-
чел я на обрывке поднятого с земли возвания. Да и мы видели эту беснова-
тую старуху, сначала у Яузы на Котельнической набрежной, потом на Пок-
ровском, и, следовательно моя любовь и эта старая женщина - разные люди.
Да как можно настолько измениться всего лишь за один вечер?
Нет, она и старуха разные люди, старуха - призрак, приведение, сим-
вол, жуткий отталкивающий образ, и потом старую блуждающую женщину на-
верняка давно подстрелили вы, которые целятся в оранжевые листья, а она
жива, потому что мы только что были вместе, вместе дышали, обнимались,
философствовали. Да, да, в Москве еще не превелись настоящие философы,
они живы, они здесь, они не читают газет, не слушают новостей, не спорят
о несущественном. Они возлежат на лаврах, а потом медленно прогуливаются
по бульвару, и в них не так легко целиться из карабина.
Ах, вон, там она! Я ее вижу отчетливо, как давно не вижу никого дру-
гого. Она там, легкая, подвижная, живая, она запомнила тот вечер, тот
октябрь, ту осень, она ждет меня в тени. Постой, не выходи из под дерев,
я бегу к тебе под прикрытием синего московского неба, под туманной заве-
сой золотых бульварных фонарей, не шевелись, не подавай приветственных
знаков, а то они подумают что нибудь не то, и мне опять останется, как и
в далеком прежде, бесконечно долгое, богом забытое, продуваемое на
