намерением и решимостью действовать. Впоследствии некоторые сотрудники
института будут рассказывать, что они видели профессора немножко не в
себе: он шел по коридору и, в несвойственной ему манере, прижимался к
стене.
Профессор не здороваясь ни с кем покинул стены альма-матер. Сначала
Петр Семенович хотел пойти прямо домой и сказаться больным. Во-первых,
это позволило бы в спокойной обстановке все детально обдумать и найти
верное решение. Во-вторых дома была жена, Татьяна Андреевна, добрый и
верный друг, готовый в любую минуту пожалеть и поддержать. Профессор лю-
бил ее по-своему. В далекое прошлое время, еще до войны, он потратил не-
мало старания и сил, добиваясь руки и сердца этой доброй, но гордой и
независимой женщины. Тогда Таня любила одного молодого, талантливого
ученого, подававшего безусловные надежды на блестящее будущее. Однако
Георгий, так звали молодого человека, обладал целым рядом изъянов в ха-
рактере: был горяч, нетерпим и до наивности правдив. Петр Семенович час-
то называл его дитя природы и, несмотря на это, оставался соврешенно
пустым местом в глазах Тани. Конечно, Суровягин ужасно страдал, но
чувство к девушке было столь велико, что он даже попытался короче сой-
тись с соперником. Дружбе этой не суждено было развиться. К несчастью,
Георгий оказался однофамильцем вредного государству человека и под ка-
ким-то мелочным предлогом был вскоре арестован. Татьяна была безутешна в
своем горе и если бы не дружеское, как уверял Петр Семенович, участие,
трудно представить, как сложилась бы ее жизнь. Теплота и душевная забота
Суровягина, с одной стороны, и внезапно начавшаяся война вместе с после-
дующей эвакуацией, с другой, разрушили наконец границу отчужденности и
она отдала ему свою руку. Позже Петр Семенович заслужил и все остальное.
Правда, временами ему казалось, что какая-то маленькая частица ее сердца
по-прежнему занята другим. Именно этим он оправдывал свои измены, впро-
чем весьма мимолетные и редкие, и совершенно не влияющие на крепкое
чувство к жене.
Да, Петр Семенович мог смело пойти домой и найти там должное со-
чувствие, но не пошел. Трудно сказать, была ли вообще у него какая-либо
определенная цель, но, во всяком случае, еще вдали от станции метро он
уже сжимал в руке свеженький блестящий пятак одна тысяча девятьсот
шестьдесят шестого года.
Петр Семенович не любил метро и, в отличие от Гоголя-Моголя, не видел
в нем прообраза транспортной системы будущего, призванной осуществить
пресловутое социальное равнодействие. Ему никогда не нравились шум и
грохот голубых составов, но особенно - огромные толпы народу, которые с
непревычки всегда его пугали.
Стоя на краю платформы в ожидании поезда, Петр Семенович почему-то
вспомнил инженера и его ничем не оправданное изобретение. Он подумал о
вопиющей несправедливости жизни: зачем, почему судьбе было угодно вло-
жить счастливую мысль о десятом спутнике в голову безответственного гра-
фомана? Профессор вспомнил то злосчастное утро, когда на столе обнаружил
толстую бандероль цвета грязной охры. С каким-то горьким удовлетворением
он отметил собственную прозорливость, проявившуюся еще тогда в недобрых
предчувствиях. И что-то было еще - какой-то неприятный, сопутствующий
фактор. Ну да, был запах, запах сирени. Воспоминание ожило с такой си-
лой, что у профессора задвигались ноздри, будто и в самом деле где-то
рядом начал расцветать деревообразный крючковатый куст. Он тряхнул голо-
вой, но запах не исчезал. В этот момент, на станцию влетел первый вагон
ревущего поезда, запах стал резче и отчетливее, и вместе с нарастающим
бешенным грохотом где-то под коркой захлюпало приторное сладковотое бо-
лотце. Когда состав поравнялся с профессором, какая-то непонятная упру-
гая сила слегка подтолкнула его ближе к краю и Петр Семенович Суровягин
безо всякого противодействия повалился на смертоносную для неподвижного
наблюдателя размазанную голубую ленту.
Тот самый, Богдановский!
Тем временем в институте все шло как обычно. Вселенная по-прежнему
оставалась непознанной и Виталий Витальевич Калябин заканчивал очередной
график. Произведение, выполненное пером и тушью, безусловно доказывало
неизбежность победы теории двух девяток. В своей работе он придерживался
важного методологического принципа, высказанного как-то Петром Семенови-
чем. "Чем, - говорил профессор, - руководствовались мыслители прошлого?
Они, - отвечал сам себе Суровягин, - пытались объяснить мир. Мы же,
должны перестроить его." И Виталий Витальевич строил.
Рядом с ним шелестела бумагой молодая науная поросль в лице Анатолия
Ермолаева. Толя держал в руках два стандартных листка потребительской
бумаги. Он вертел их то так, то эдак, разглядывал то один, то другой,
даже складывал вместе и через них смотрел на окно. Один лист представлял
собой письмо инженеру, другой Толя вынул несколько часов назад из своего
стола, вставил украдкой в отдельскую печатную машинку и отстукал: "Я не
имею никакого отношения к этому делу и являюсь лицом незаинтересован-
ным." Посредством специального астрономического прибора, именуемого
блинк-компаратором, предназанченного для открытия новых планет и звезд,
Толя установил полную идентичность обоих шрифтов. Это было первое откры-
тие, сделанное Ермолаевым в стенах науного института. Но открытие не ра-
довало молодого ученого, и он не бегал с радостными криками по институ-
ту, а тихо сидел себе за столом, пытаясь в который раз найти хоть ка-
кие-то различия. Но теперь, даже невооруженным глазом, было ясно видно,
что буква "р" на обоих листочках слегка выпрыгивает над строкой. Толя,
еще потому не спешил обнародовать открытие, что ждал, когда появится Ми-
хаил Федорович Мозговой.
Вскоре Мозговой действительно появился. Он был крайне возбужден. И
дело даже не в том, что он поставил свой портфель на стол Толи Ермолае-
ва. Глаза Мозгового блистали, словно окна горящего дома. Он забыл поздо-
роваться с Толей и сразу обратился к Виталию Витальевичу:
- Здравствуйте, дорогой мой Виталий Витальевич!
- А, Михаил Федорович! Здрасьте, здрасьте. Где это вы гуляете в рабо-
чее время? - дружелюбно отшучивался Калябин, оттаявший после вчерашней
победы на ученом совете.
- Я, Виталий Витальевич, не гуляю, я радио слушаю, - трагическим го-
лосом объяснил Мозговой.
- Странная мысль, не понимаю, - удивился Калябин, почуяв неладное.
- Чего же тут странного? Радио - важнейший источник правдивой инфор-
мации. Более того, я бы сказал, радио - в некоторм смысле инструмент
исследования наподобие микроскопа или телескопа, и даже намного мощнее.
Спасибо Попову за прекрасное изобретение. Сколько открытий мы свершили с
его помощью, а сколько еще предстоит?! Голова кругом идет. А вот, предс-
тавьте себе, наверно, товарищу Попову - ох, как мешали, палки в колеса
совали, рогатки там разные расставляли бюрократические. Не могет быть, -
коверкал речь Мозговой, - возражали оппоненты, как это, понимаешь, пере-
дача слов на расстоянии без всякой проволоки? Неее, без проволоки - ни-
как, беспроволочный телеграф - енто ж утопия, к тому же и вредная для
российской промышленности. Куды ж мы проволоку девать будем? - кричала
царская профессура, купленная с потрохами руководящими классами. Так бы,
глядишь все и прикрыли, да тут, к несчастью, этот паршивый итальяшка вы-
искался, да-с, Макарони. Заграница подвела.
Постоянным перевоплощением Мозговой окончательно запутал Калябина. У
того что-то внутри заныло. Условный рефлекс, выработанный за годы обще-
ния с Мозговым, подсказывал: жди неприятностей. И уж совсем плохо, если
Мозговой начинал проявлять сочувствие. Тут-уж точно - либо сделал ка-
кую-нибудь гадость, либо вот-вот сделает. Открытая еще минуту назад душа
Калябина скукожилась и в срочном порядке начала возводить оборонительные
укрепления.
Даже Толя почувствовал неладное. А мозговой виновато всплеснул руками
и продолжал:
- Да, Виталий Витальевич, просто обидно, работаешь, не покладая рук,
живешь делом, жизнь на него тратишь и вдруг - бац, на тебе. А все эти
средства информации. Завалили нас, понимаешь фактами, не успеваешь разг-
ребать. Я вот думаю, хорошо бы все заграничные журналы собрать да и
сжечь, и не только журналы, все уничтожить: коммуникации, связь, телек-
сы, и конечно радио. Вот тогда бы жизнь эпикурийская пошла: возлегай се-
бе на мраморе, сочиняй трактаты, законы, уложения.
- Вы так говорите, будто что-то подразумеваете, - перебил Калябин.
- К несчастью, к великому моему сожалению, должен признаться - да,
подразумеваю, очень многое подразумеваю, а говорю так непонятно, чтобы
мозги ваши напрячь, оживить. А иначе с размягченными мозгами вы и не
поймете, какое слово зачем употребляется. Представьте - пришел бы я и в
лоб: десятый спутник открыли. Да все последствия трудно даже и преска-
зать...
- Стойте, что за выдумки? Какой спутник? - Калябин привстал.
- Именно -выдумки, выдумки - если бы я просто вам сказал, что францу-
зы спутник у Сатруна открыли. А ведь я не зря про беспроволочный телег-
раф толковал, историю знать надо, но и не только знать, но и любить. А
вы, Виталий Витальевич, не любите историю, эх чувствую, не любите.
Но Калябин ничего не хотел слышать про историю, он хотел слушать про
спутник:
- Шутки у вас дурацкие!
- Какие уж тут шутки. Да вы сами можете удостовериться. - Мозговой
посмотрел на часы: - Сейчас будут последние известия, сходите к профес-
сору, у него транзистор, я знаю, есть на работе. Кстати, ему тоже будет
небезинтересно.
Калябин выскочил из комнаты.
- Неужели вправду открыли? - ошарашенно спросил Толя.
Мозговой утвердительно кивнул головой.
- Тот самый, десятый?
- Тот самый, Богдановский!
- Но этого не может быть!
- Вы еще скажите, что здесь происки темных сил или чья-то злая воля,
- издевался Мозговой.
- Нелепо, как нелепо, - только и сказал Ермолаев.
- Полная и окончательная победа инженера! Мы то хороши - графоман,
сумасшедший, дилетант, вот вам и дилетант. Нет, земля наша очень плодо-
вита гениями-самоучками. Не зря я за него душой болел-переживал.
Толя подозрительно посмтрел на Мозгового.
- Да, да, очень переживал, даже факт болезни скрыл, получается и я за
правое дело посильно боролся...
- И анонимки писали, - выпалил Ермолаев.
Сказав про анонимки, Толя испытал некоторое облегчение. Он наконец
освободился от тяжелого груза и справедливо рассчитывал, что теперь тот
будет давить на Мозгового. Но Михаил Федорович ничуть не смутился:
- Да, писал, и не стыжусь. Мне даже, извиняюсь, глубоко наплевать на
то, как вы это раскрыли, я единственно о чем жалею, что не подписался
под ними. Испугалася малость, слабинку допустил. Ну, да ничего, главное
- справедливость восторжествовала, развеяна калябинская белиберда. Нет,
подумайте, Толенька, - Мозговой чуть не смеялся, - концепция двух девя-
ток, каково звучит? Концепция, - повторил через мягкое "е" Михаил Федо-
рович.
- Нечестно, - возмутился Толя.
- Что именно?
- Нечестно теперь... Надо было раньше, прямо профессору...
- Хааа, - снова рассмеялся Мозговой, - ну, Толя, потешили вы меня.
Нечестно! Ай, какой плохой дяденька... Вы на себя, голубчик, повороти-
тесь. Я то хоть молчал, а вы принимали живейшее участие в основополагаю-
щих расчетах. Ну что, молодой специалист? Где ваша научная честность, да
что там честность - где квалификация? Обрадовался, как же, сам профессор
Суровягин задачу поставил! Почет. Поди, уже девочкам хвастался, с про-
фессором, мол, на короткой ноге. Да знаете кем вы тут были? Как же,
единственный математик в отделе, надежда профессора! Вы не обижайтесь,
Анатолий, я не от злости говорю, ведь вас тут заместо обувной щетки ис-
пользовали. Профессору чего не хватало? Лоску не хватало, концепция бы-
