выражение. Почти наверняка он думает над вечным вопросом и ищет
какой-то высший смысл своей жизни. Но сейчас никакой тихой
минутки не было и следа, а наоборот, хлестал по лицу колючий
сухой ветер. Правда, на улицах было пустынно, но уж очень
неуютно. Тем не менее, этот человек был точно с тем самым
лицом.
-- Чего ж они ждут от меня? Помешательства, припадков или,
по крайней мере, горячки? -- Он прислушался к себе. Нет и
следа. Наоборот, он здоров как никогда. Даже насморк и грипп,
которые всегда настигали его осенью, теперь и не предвиделись.
Нет, немного кружилась голова, особенно вначале, когда рычаги
были приведены в действие, но это уж скорее головокружение от
успехов. Да и верил ли он в успех, т.е. в полный и
стопроцентный? Нет, конечно!
Ведь и там, в электричке, было всего шесть к восьми. И вот
получилось же! Следовательно, это мой мир, и моя Пустота.
Слышь, Умка? Это наша с тобой Пустота. Он прислушался к себе,
будто пытаясь проверить -- нет ли чего постороннего, нет ли
какой зацепочки, или бороздки? Нет, все чисто и никаких причин,
только злой холодный ветер шумит в ушах. -- Они думают, -- Он
обвел рукой вокруг, -- Это есть главный результат, ха, главный
результат, Умка, состоит в том, чтобы не было причин. Я один,
абсолютно один, и ничего страшного не происходит! Не в этом ли
величие замысла Вселенной?
За спиной из подворотни выскочила группа подростков.
Весело матерясь, компания "для сугреву" гнала впереди себя
пустую пластмассовую бутылку. Завидев ночного пешехода, братва
приумолкла и перешла на другую сторону улицы. Передний, высокий
парнишка, напоминавший перевернутый испанский восклицательный
знак, поправил черные очки и его братки сделали тоже самое.
-- Неужто сам? -- удивился прыщавый парнишка, пряча, как
монах, в нейлоновый капюшон шишковатую голову. -Бубнит чего-то.
-- Умри, -- тихо буркнул высокий, -- За... тебя в
таракана, будешь потом мантры петь, как тот пес.
-- Да ну, он же нас из такой ж... в люди вывел, зачем
ему...
-- Да умри, я сказал, пусть пройдет. -- еще раз шепнул
высокий, и, вдруг переменился и стал говорить громко, --
Впрочем, как ты, говоришь, Гурджиев называл эти танцы?
-- Поиском собственного Я или, проще говоря, сущности
человека. -- ответил прыщавый.
-- Зачем искать эту самую сущность, если вот он я?
-- Ты это не ты, это, примерно как у Юнга, с
бессознательной памятью прошлого, только, наоборот.
-- Выражайся яснее, -- попросил высокий, потрясая точечной
головкой.
-- Ну б... , помнишь, в ночном клубе я рубашку на себе
порвал, а ты подошел и спросил о Платоновской космологии?
-- Да, под мальчика, который хочет в Тамбов.
-- Я сказал, что космос идей невозможен без ощущения
реальности.
-- Ага.
-- Ну так я с... -- прыщавый стал необыкновенно серьезен.
-- Все это было наносное, в ту минуту, из-за песни. Понимаешь,
этот Тамбов, это идея или реальность? Подумал я. Меня певец
сбил. Вот я и брякнул, прости.
-- Так и что же на самом деле? -- строго спросил высокий.
-- На самом деле тетка у меня в Тамбове третий месяц не
получает зарплату. Так вот это неполучение зарплаты, результат
неправляции трансляции...
-- Не мельчи.
-- Да в испанском варианте, Тамбов означает Травахо, то
есть работу, а так как мальчик хочет Травахо, значит пока ее не
имеет, вот и в Тамбове нет работы, ну и, конечно, зарплаты тоже
нет.
-- Толково, ну, а если без Тамбова?
-- В сущности, по-суффийски, ни работы, ни идеи работы
тоже нет, следовательно, и реальности нет.
-- Молодец, что признался, -- похвалил долговязый, и
сильно ударил по бутылке.
Человек усмехнулся и свернул на Пушкинскую улицу, а там,
не повстречав никого, вышел на площадь. Здесь его уже поджидала
небольшая группка людей, человек десять-двенадцать, не более.
Если бы не глухая ночь, то можно было подумать, что на площади
происходит пикетирование классика "Обществом слепых России".
Все как один были в черных очках и с тросточками. Памятник
создателю Маленьких Трагедий был зачехлен и как-то странно
позвякивал, как будто вокруг была не Москва, а палуба
рыболовецкого сейнера. Чуть поодаль на фоне притушенного
Макдональдса блестели заиндевелые трубы пожарной бригады. Судя
по всему, речи уже отзвучали, и собравшиеся только и ждали
когда появится этот ночной пешеход.
Он напрямую подошел к постаменту, дал себя ощупать грузной
дамочке, и та ему вручила конец грубой веревки, уходящей
куда-то к голове Александра Сергеевича. Человек дернул за
веревку. Чехол, сшитый из парашютной ткани с эмблемой десантных
войск, взлетел, подхваченный сильным порывом ветра, и пал точно
на головы оркестра. Раздалась бодрая музыка, и пес задрал лапу
над серым полированным гранитом. Если бы собравшиеся не были
слепыми, то обнаружили бы на пьедестале произведение кузнеца
Демидова.
Еще не доиграла музыка, а гражданин с собакой уже
поднимались по лестнице в помещение бывшей редакции. Пес,
привычно перескакивая ступени, побежал вперед, а Вадим
Георгиевич достал спички и зажег керосиновую лампу.
-- Конечно, есть определенные недоделки и странности.
-продолжал гражданин, как будто собака была рядом, -- Например,
эти совпадения. Может быть кого-то они и напугали бы, но я- то
знаю, здесь работа подсознания, синдром Раскольникова. Нет, я
совсем другое и как же без совпадений, если я серьезно взялся
за дело.
Это же как с протухшими тремя процентами, конечно, со
стороны казалось, план случайно завышен.
У двери проснулся вахтер и спросил:
-- Уже день?
-- Нет, ночь.
Вахтер, потягиваясь, встал и нехотя забрался на гоночный
велосипед, у которого колеса были сняты, а цепь была наброшена
на маленькую звездочку дачной силовой установки. Старик
поправил очки и включил пятую скорость. Тускло, как в кинозале,
засветилась аварийка, и Вадим, больше ориентируясь по
блистающим в коридоре собачьим глазам, зашел в себе в комнату.
Отодвинул настольную лампу, поставил керосинку и запустил
компьютер.
29
-- Понимаешь, майор, наверняка существует противоядие, --
рассуждал доктор, сидя по правую руку от водителя, -- Тоже в
словесном виде, только одна загвоздка, нужно сначала
"гиперболоид" раскурочить.
-- Во-первых, я полковник, а во-вторых, не вздумай.
-- Извини, Вениамин Семенович, майор, полковник, какая
теперь разница. А прочесть бы надо, да вот, что делать с
больными, не знаю, детвора еще, беспризорники. Не могу
рисковать.
-- А я сказал, не вздумай.
-- Да ладно, -- Доктор попытался смахнуть прилипший с
наружной стороны листок.
Потом наклонился и прочел:
-- "Уголовный кодекс Российской Федерации".
-- Судить его надо, -- зло выдавил Воропаев.
-- Чем именно судить? Уж не этим ли? -- доктор опять
тыкнул в листок. Или ты к званию еще и должность прибавишь:
Верховный Судья Всея Руси. А по какой статье? По статье
Бахтина, "К философии поступка"?
-- Есть один вариант.
-- Ну?
-- Чистосердечное признание.
Доктор рассмеялся и потом, подражая отцу Серафиму, изрек:
-- Покайся сын мой! Да, господин майор, ты, оказывается,
либерал, то есть романтик, неужто, думаешь падет на колени и
землю целовать будет. Вряд ли.
-- Да ведь мужик вроде умный, -- не сдавался Воропаев.
-- Слушай, умный, это точно, только пока он до главных
вопросов доберется, мы тут все передохнем.
-- Не знаю. Ничего не знаю. Дел по горло. Из зрячих в
комитете один Заруков, вот и мечемся между солнцевскими и
люберецкими. Кстати, парни попадаются ничего, как-то на фоне
всего остального даже интеллигентные.
-- А чего же ты поскромничал, назначил бы сразу себя
генералиссимусом.
Воропаев тяжело посмотрел на пролетающие мимо джипы.
-- Ты прав. Что майор, что генералисимус, один хрен. Ведь
все одна видимость, а фактически у меня нет никакой власти,
понимаешь? Все висит на одной неизвестности. Народ в
недоумении, братва еще до конца не разобралась, что в натуре
никакой власти нет, ведь она привыкла быть вне закона, и сходу
так и поверить не может, что и закона никакого нет, да может и
знает чего, но и сам подумай, куда ей двигаться, если все
дозволено. Вот мы и играемся в прятки -- никак друг дружку
найти не можем... Но и мне, кроме блефа, ничего не остается,
иначе -- кранты нам всем.
-- Ты его то видел?
-- Да.
-- И что думаешь, псих?
-- Конечно псих. Говорит, управляет миром. Так, знаешь,
как бы в шутку, а губы-то подрагивают. Следовательно, верит.
-- Да не Кашпировский ли его фамилия?
-- По манере очень напоминает. Та же железная уверенность,
фразы строит безо всяких неопределенностей, без этой,
понимаешь, нашей дребедени -- будто, кажется, словно -- безо
всяких там сослагательных наклонений, просто от спинного мозга,
как в гипнозе, четким, уверенным голосом, ну точно
Кашпировский, только, на интеллектуальном уровне.
Доктор беспокойно теребил воропаевский рукав.
-- Погоди, значит не слухи это, я думал -- так, анекдот на
фоне всеобщей разрухи. Ах ты, господи, то есть он сам себя
считает режиссером, а мы как бы актеришки, в его спектакле,
погоди, погоди, да остановись ты.
Воропаев притормозил у очередной Демидовской конструкции.
-- Значит, система Станиславского.
-- Бери выше.
-- Автором?! -- воскликнул доктор и уперся в Самокопателя
невидящим взглядом.
Потом, похлопав себя по внутреннему карману, уже с
ожесточением, прошептал:
-- Ничего, сдюжим.
-- Эээ, чего там у тебя запрятано? Михаил Антонович, ну-ка
покажи, не хочешь? Знаю, гиперболоид там у тебя, ты мне даже
думать не смей, погляди нас всего-ничего на целую страну, а
глубинка проснется, знаешь чего по утру бывает-то, с перепою в
очень нехорошем настроении русский человек, с перепою
просыпается, страшен бывает во гневе.
-- Страшен мир, может быть, и вправду все это выдумка,
фантазия, больной сон, я тебе говорил -- давай проснемся.
-- Плевать, сон не сон, это все философия, нужно свое дело
делать. Вон Андрей вытравляет гиперболоид из паутины... Эх,
жаль парня.
-- Тьфу, ты, -- в сердцах сплюнул доктор, -- Чего ты
прикидываешься простачком? Ну, а если он прав? Если он, этот
Новый Человек, прав?
Воропаев серьезно посмотрел на доктора:
-- А если даже и прав! Да пусть так, пусть мы не люди, а
только персонажи, что же, свинством жить? Что же нам, остается
одна логика да философия? Нет, Михаил Антонович, не только,
чувствую должно быть что-то еще. Да и не наша эта философия.
Самые подленькие открытия вовсе не в науке и технике с ихними
бомбами, самые страшные открытия происходят в философии, потому
что нельзя открыть новой морали для человека.
То есть открыть-то можно, и уж понаоткрывали, не приведи
Господи... как только не боятся, черти? Нет, не наша эта
философия. Слышь, доктор, не русская.
-- Неужели ж думаешь, есть русская?
-- Обязательно, верю и знаю, только не эта математика, с
Кантом, и Декартом, из А вытекает Вэ, а из Вэ вытекает Сэ. Нет
уж, бросьте, господа, хрена, если человеку неудобно, то пусть
никуда не вытекает, пусть уж лучше так совсем, остается, пусть
вытекает, если не подло, а если подло -- хрена! -- Воропаев
почти кричал, как доктор тогда в ординаторской.
-- А кто же будет определять, хреново или так себе? --
