первоначальному свободному полету в Пустоте. Ибо вначале было
слово, и слово будет в конце. Вадим поставил чайник и уселся на
табуретку. Пес доверчиво положил морду на колени. Так они и
сидели, молча глядя каждый на свой огонь -- человек и собака.
24
-- Спишь ли? -спросила мать, проскрипев студенческим
диванчиком.
-- Нет, -- ответил Андрей и тоже скрипнул.
-- Плохо, наверное, тут одному спать.
-- Почему?
-- Потолки чудные, лежишь, как в гробу.
-- Ну, мама, ты скажешь.
-- Слушай, Умка, я весь день рассматривала ту картину у
тебя над кроватью, и никак не пойму...
-- Это аллегория, из Апокалипсиса, конечно, Иоанн не ел
библию, а только в переносном смысле, читал как бы.
-- Нет, про Откровение я знаю, как же не ел, ел, конечно,
ему даже внутри горько стало. Я про падение Икаруса. Я все
искала, где там автобус, да так и не нашла.
Андрей глухо булькнул в одеяло.
-- Ну ты что, Икарус по-русски Икар, это человек был
такой, а у него был отец Дедал, -- Андрей замолчал.
-- И что, откуда он упал?
-- С неба. Ему отец птичьи перья склеил воском, а когда
солнце пригрело, крылья расплавились, он и упал. И оказалось,
что в целом огромном мире от его подвига ничего не изменилось,
и никто его не оценил.
-- А это понятно, дерзнул, значит, при свете дня, как ты.
А что ж отец-то не уберег?
-- Отец улетел ночью.
Андрей смотрел как расплывается в окне спина Михаила
Васильевича.
-- Плачешь, что ли? -- спросила мать, -- Ну, прости меня,
бестолковую женщину. Отца вспомнил. Не суди его, ему, наверное,
тоже не сладко одному там.
-- Да, почему одному? У него семья, дети, наверное.
-- Неизвестно, ты же у него один, и без тебя у него в душе
пустое место, а жить с такой бедой в душе очень не сладко. Ты
бы ему написал, что ли, ему уж сколько лет, наверное,
вспоминает тебя, да считает недостойным. Он ведь тоже здесь на
Ленинский горах учился, значит, есть о чем и поговорить, не то
что со мной. Ведь он здесь тоже пострадал, только от власти, --
мать остановилась будто припоминая и добавила не своим голосом:
-- За свободу человеческого духа. Ну, да я тебе
рассказывала... Слушай, а вдруг он тоже здесь жил?
-- Может быть, -- поежился Андрей
-- А ты поищи его, он же здесь в Москве живет, хочешь
вместе поищем, ведь не иголка, а человек?
-- Нет, -- коротко ответил Андрей и взглянул на дверь.
Там кто-то стоял. То есть он точно видел неясные контуры
человека, на полупрозрачном стекле. В прихожей было темно, и
человек, подобно луне, светился отраженным светом. Силуэт,
разбитый на три квадрата, медленно покачивался. Андрей встал.
-- Ты чего, -- спросила мать.
-- В туалет, -- успокоил Андрей. Он подошел к двери и
замер точно напротив головы силуэта. Потом резко открыл дверь.
-- Серега! -- сбитым дыханием шепнул Андрей.
-- Кто там у тебя? -- высохшим голосом спросил полуночник.
-- Мама, -- пояснил Андрей и вытолкнул товарища в коридор.
Они пошли к окну, выходящему на смотровую площадку.
-- Как рука? -- спросил Андрей.
-- Хреново, оторвал бы, так зудит.
-- Чешется?
-- Если бы, жжет и тянет как-то изнутри. И в голове зудит,
как будто файл застрял и не пропихивается, спать не могу.
-- Надо было в поликлинику, завтра обязательно сходи.
-- Да ты что, как я это покажу?
-- Скажешь, татуировку делал. Сейчас модно.
Со стороны лифтового холла послышался частый цокот.
Появилась Ленка Гаврина:
-- Вы чего, мужики, в одних трусах? Релаксируете?
-- Ага, релаксируем, -- они оба скривились.
-- Ну, привет, -- Ленка хмыкнула и скрылась в своем блоке.
-- Слушай, -- предложил Андрей, -- Давай еще посмотрим.
-- Я боюсь.
-- Ладно, ты отвернись, а я сам посмотрю, а потом замотаю
обратно.
Повязка против ожидания снялась легко, как будто совсем не
присохла. Андрей поглядел, потом наскоро замотал обратно и
побежал в лифтовый холл. Серега стал зеленый, и так и стоял,
боясь шелохнуться, пока тот не вернулся.
25
Сначала из кабинета выскочил Воропаев, а потом уж
появилось его неповоротливое тело. Да уж, такой впросак, да еще
прямо при нем, черт побери. Душа его уже минут как десять
летела по Владимирке, с привинченным над крышей багажником, в
котором тряслись два рулона рубероида, связанные общей мечтой
-- развалится бы поскорее под открытым чистым небом и смотреть,
как птицы обгоняют облака. А может махнула в Суздаль, в край
нетронутых двадцатым веком колокольных перезвонов, или просто
на диван, достать книгу, включить телевизор и глядеть, как по
дому ходит его милая женушка с хитрым планом насчет
воропаевского ужина.
-- Кого ж ты привел, товарищ майор Воропаев? Ты хоть
газеты читаешь? Ты вообще в какой стране живешь? И даже не
мечтай, в отпуск, в глушь, на сеновалы.... нельзя же так
перенапрягаться, нам только с прессой скандала не хватало, ты
погляди чего в Белоруссии делается, твою мать. Они ж там
государственную границу нарушили, а весь цивилизованный мир на
ушах, а тут у человека алиби, его вся страна видела на
прессконференции у президента, пока твоему битюгу голову
долбили, и, кстати, Кусакин убийцу-то нашел, то есть пока до
суда, подозреваемого, свой же браток, бабу они не поделили, ну,
а с этой электричкой, сказали же тебе, отдыхал человек,
совпадение, понимаешь, если мы будем всех задерживать, знаешь,
что будет? Знаешь, вот именно, давай, забирай свою аргументацию
и катись отдыхать, ты когда на даче был последний раз? Ну!
Заодно и мой участок посмотришь, давай, давай, видишь, человеку
некогда. И Зарукова не тормоши почем зря, он теперь под началом
Кусакина...
Так и летел, не разбирая московских пробок, пока не нагнал
свою душу на Тверском бульваре. С одной стороны на него,
скрестив руки, внимательно смотрел Александр Сергеевич, а с
другой из-под насупленных бровей строго следил Лев Николаевич.
Не случайно в этом месте стоял инженерный институт по
человеческим душам. То есть сначала, когда он, блуждая по
коридору, попал в курилку Литературного Института, ему
показалось, что он ошибся дверью, как ошибся однажды в Париже
на Монмартре.
В углу у плевательницы стояли три аккуратных девчушки и
громко матерились. Воропаев даже остановился, и пару раз
кашлянул, мол, девушки, разрешите интеллигентному человеку
приблизиться. Одна, правда, обернулась, поглядела на него
будущим писательским взглядом, и со словами е... вашу мать,
затушила окурок и смачно сплюнула на пол дирол без сахара. Ее
подружка, с хорошим простым лицом, все допытывалась:
-- В чем, ... фабула ... нет, я понимаю ... тот ... этого
старого ... с размаху .... пестиком по ... но какого ... он в
... Чермашню ... ?
Воропаеву даже показалось, наверное, под напором последних
событий, что девушки чего-то репетируют, что-то из классики,
правда он никак не мог вспомнить из какого именно произведения
сия чудная риторика. Но потом к ним подошел красивый молодой
человек, и сказал в точности то же самое слово, что и девушка с
диролом, правда, прибавил к тому, что надо бы идти на семинар
по средневековой германской мистике, и еще такое прибавил, что
даже у Воропаева покраснели уши. Наверное, это от избытка
языковой культуры, подумал Воропаев и, набравшись Смелости,
спросил где у них архив.
-- Старик ... по лестнице, потом, .... на лево ... и ...
потом .... вот тебе ...и .... архив ... .
В архиве он попросил работы Вадима Георгиевича Нечаева.
Получив три папочки, он спросил у пожилой, но еще крепенькой
старушки, напоминавшей мать из Захаровской постановки "Чайки",
отчего так матерятся в этом храме культуры?
-- Не колются, и ладно, -- добродушно ответила
хранительница молодого русского слова.
Какой черт его погнал сюда, думал Воропаев, читая первые
литературные опыты известного журналиста. Впрочем, временами
попадались весьма занятные куски, кого-то ему напоминавшие, но
по-своему яркие и острые. Но в общем, все это были сочинения на
какую-то очередную заданную тему, писанные остроумно, но в
основном для отчета. Но постепенно стало появляться что-то еще.
Потихоньку, исподволь, рукописи стали захватывать, возникли
очень точные слова и неожиданные сравнения, едкие, даже злые,
но главное не техника, главное -- постепенно проявлялась
уверенность автора в чем-то очень для него важном, которая
жестко держала читателя в напряжении.
Воропаев так увлекся, что даже несколько раз громко
рассмеялся, нарушая строгую тишину литархива, и вскоре
окончательно забыл, где он находится. Так он читал и читал,
перекладывая листочки справа налево и казалось -- еще
чуть-чуть, и низенькая стопка недочитанного окончательно сойдет
на нет, как вдруг Вениамин Семенович замедлился, поднял голову,
оглянулся воровато по сторонам и потихоньку стал сворачивать в
трубочку листов десять печатного текста. Потом сухо попрощался
и вышел на Большую Бронную с потерянным лицом.
Вокруг была Москва. Что бы там не говорили, хорошеющая год
от года, и не только фасадами, но и лицами, возрождающаяся
Москва. Тверской бульвар шурудил листвой, поскрипывал детскими
качелями, покрикивал автомобильными клаксонами, урчал, смеялся,
хохмил, весело жевал американскую ерунду, вглядываясь в наивные
картинки с далекого континента. И все это было не скучно,
потому что это было на самом деле, и так и должно быть на самом
деле. Но вот загвоздка, теперешний Воропаев, вышедший из
института изящной словесности все искал ту точку, то место, или
лучше даже сказать позицию, с которой эта, в общем радостная
картина, стала бы частью и его изменившегося мира. Искал и не
находил. Ему теперь казалось, что перед ним слишком напудренное
лицо безобразной старухи перед последним выходом в свет. То
есть эта старуха появлялась всего лишь на какую-то секунду, как
появляются кадры, вклеенные в кинопленку умелым режиссером, но
зато в каждой живой вечерней минуте. Тогда он опустил голову, и
решил не смотреть вокруг, пока не разберется с собой.
26
-- Хорошо, что я бросил писать, -- сказал Михаил Антонович
и, точно Андреевкие очки, отодвинул от себя рукопись.
Доктор обхватил голову, будто старался руками потрогать
свое впечатление от прочитанного. Сначала он цыкал зубом,
покачивал головой, а потом точно как Воропаев стал терять свое
лицо.
-- Как же так? Великий и могучий, и куда же мы дошли?
Н-да-с, от топора Раскольникова до небольшого рассказа...
Смягчили нравы, и чувства добрые пробудились.
Майор сидел все с тем же выражением лица и молча глядел на
дно проградуированного стаканчика. Рядом, в горке
патриотических окурков дымился последний из воропаевской пачки.
-- Неужели ж сделал? -- не унимался доктор.
-- Говорила манекенщица, продавец книг ходил.
-- Да нет, не может этого быть потому что... разве ж такое
возможно? Мистика.
-- Я не знаю, Михаил Антонович, мистика, или еще какая
зараза, а шесть гробов на Ваганьковском я видел.
-- Черт, -- воскликнул доктор, -- Так не зря поп наш
бредил оружием массового уничтожения!
Доктор наклонился и тряхнул головой, как делают вышедшие
из воды ныряльщики,
-- Нет, не верю, это шутка, обычная юношеская проказа, ан
дай, мол, дерзну, чтоб народ удивился. Знаешь, по молодости, мы
и не такое выкидывали... Но как же так, погоди, -- доктор
обратно взял листок и прочел вслух: "Нельзя ли создать
ментальный гиперболоид, выполненный в виде небольшого
