-- Чугунную книгу, -- усмехнулся Андрей, -- Эх, Нечаев, вы
помните про ветер? Вы, несомненно, талант, жаль, что эту пустую
конфету подарили такому таланту. Тот ветер, вы говорили, есть
слово, и когда оно произнесется, этот сумасшедший мир исчезнет.
И сейчас Петька его произнесет в слух, и этот мир исчезнет.
-- Читай, Петька -- еще настойчивее попросил Андрей.
-- Оно на букву Ха, -- крикнул мальчонка.
-- Читай же!
Петька посмотрел вокруг. С высоты, с колен чугунного
студента вся площадь перед университетом лежала как на ладони.
Но Петька почему-то стал смотреть не на красивых всадников, и
не на глупые механические чудовища, и вообще не на площадь,
будто намертво зажатую стальным сегментом цвета хаки, а высоко
в небо, откуда торжественно и плавно, как на Рождество, падали
огромные мохнатые хлопья. Мальчик для страховки ухватился за
края чугунного фолианта и что есть мочи прокричал в светлеющее
с каждой буквой небо имя настоящего создателя этого мира.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Сквозь волнистые туманы раннего сентябрьского утра несется
первая электричка. Я сижу в третьем вагоне. Сзади тихо
посапывает пьяненький гражданин. Но он где-то в углу, в
стороне, а настоящее, пассажирское сообщество не спит.
Тренькает гитара. Мы, нестройно тянем про то как белые флаги
развешивает старый Домбай. Пассажирский поезд или даже
электричка представляют собой такое замечательное место в
котором особенно ярко раскрываются характеры людей. Например,
пассажиры глядящие в окна, кажутся мне замкнутыми
одухотворенными натурами, и наоборот, люди вовсе не обращающие
внимания на пространство в котором они двигаются -- на самом
деле более открыты к этому миру. Я лично раньше любил смотреть
в окна, да и теперь не прочь, но как-то с годами у меня все
больше пробуждается интерес к пассажирам. Вот и сейчас,
возвращаясь из похода, с компанией, уже заметно постаревших,
друзей, я то и дело отрываюсь от окна, за которым, кстати,
пробуждается редкое, по красоте, сентябрьское подмосковье,
слегка подернутое волнистой пеленой туманов, с золотистыми
островками березовых рощ, отрываюсь и всматриваюсь в
многозначительные детали на лицах моих друзей и просто
случайных попутчиков.
Мы разговариваем, спорим, весело пикируемся, потом
замолкаем, бренчим на гитаре, беззлобно поругиваемся, а тем
временем потихоньку удаляемся от ностальгического ночного
костра, возвращаясь к реальным заботам текущей жизни, которая,
быть может, именно своей текучестью и делает наши встречи
такими желанными и искренними. Впрочем, наверное, я слишком
поддаюсь минуте, и нарочно романтизирую наше путешествие
стараясь продлить прелесть его очарования.
Вот, например, тот, спящий битюг напоминает мне
дореволюционного купечика. Чуть поодаль сидит батюшка, да не
обычный, гладкий розовощекий поп, а скорее инок, иеромонах, с
красивым правильным лицом, и в очень потрепанной одежке. Я
вспоминаю тысячестраничное описание американской жизни и
православной веры отца Серафима Роуза. Потом мой взгляд
сваливается с духовных высот на испачканные колени молоденькой
девицы, сидящей почти рядом с иеромонахом и вспоминаю другую
девушку, тоже красавицу, но шикарную, в кожаной куртке с
отворотами, в кожаных брюках, гарцующей на белом коне посреди
сумасшедшего московского движения. В воздухе плавает обрывок
нашего вагонного спора, в виде только что заданного вопроса:
-- А есть ли вообще хоть какое воздействие литературы на
жизнь? Вопрос задан кем-то из лиц женского пола, а ухватывается
за него наш брат-медик, или лучше сказать, медбрат Миша. Он мне
напоминает не обычного врача, а одновременно и Булгакова и
Чехова:
-- Варечка... -- говорит Миша, а точнее мне это слышится
как "Варечка", -- ...никакой литературы вообще не бывает. Не
бывает, потому что есть только жизнь, а буквочки, то есть
словеса обличенные в крупную форму, представляют собой лишь
попытку, то есть даже не попытку, а именно предисловие, к
настоящей жизни, так сказать туман над озером, а не само озеро,
или туман над землей, а не саму землю с человеками...
-- Туман?! -- задумывается Наташа Щеглова поправляя
поседевшую прядь за ухо.
-- Например, -- усмехается Миша.
-- Значит это воздух и мы им дышим, -- догадывается
Наташа.
-- Да, нет же, -- нервничает медбрат. Он вообще
неспокойный, и, кажется, не совсем здоров.
-- Этот туман только следствие почвы, как запах болота, а
почва, то есть жизнь...
-- Тогда причем тут предисловие, -- вступает муж Наташи,
-- Тогда уж послесловие.
Вениамин, грузный мужчина, наш бывший сокурсник подавшийся
еще со студенческой скамьи в комитет государственной
безопасности, и потому долго с нами не встречавшийся,
представляется мне теперь русским патриотом, но, конечно, не в
старом, квасном смысле.
-- Вот вы все хватаетесь за слова, ну назовите мне хоть
одну книгу, которая изменила бы мир к лучшему? К лучшему! --
повторил Миша убедительно подняв к верху указательный палец.
-- Скажи им Володька, -- обращается он ко мне.
-- Что ты, только хитро ухмыляешься, да лицо такое делаешь
будто знаешь что-то несусветное. Конечно, ты скажешь -- вопрос
банальный и изъеден временем, как сыр Чэдлер крысами, конечно,
мы не о примитивном субъективном идеализме говорим. Ну что же
плечами жмешь, скажи сам-то веришь?
-- Сомневаюсь, -- отвечаю я и замечаю как иеромонах прижал
губы жилистой кистью.
-- Во-о-о, не знаешь, потому что нет такой книги милый
друг, нету! Ну а насчет дряни, здесь -- пожалуйста, потому что
почва-то провонялась!
-- Ну ты это хватил, обухом по китайскому фарфору,
называется, как-то все-таки выползаем потихоньку, вон даже
дворники с машин перестали красть...
-- Погоди Вениамин про дворников, ты ж сам знаешь дети и
то нищие, милостыню просят... -- поправила Наташа.
-- Куда заехали, я вам про идеальное, вот возьмем
Кьеркегора...
-- Кто такой? -- удивился Веня.
-- Философ датский, да, знаешь ли у них в Дании кроме
Андерсона еще и философ был в прошлом веке, Сереном звался, так
вот он чтобы уберечь свою любовь в первозданном виде, то есть в
том начальном этапе который только и возможен между не знающими
друг друга людьми -- отказался от возлюбленной, напрочь, жил
бобылем и книги писал о том как сохранить себя от жизни!
-- Отчего имя у него русское а фамилия -- язык сломаешь?
-- опять спросила Наташа.
-- Да не Сирин, а наоборот, и вообще господа-товарищи,
туман рассеется и останется голая правда...
Так мы и спорим дальше, как вдруг, на крутом повороте,
половина двери откатывается и в вагоне появляется странный
гражданин в черных очках. Впереди, на перекинутых за спину
ремне, покачивается лоток книжной продукции, а в правой руке он
держит в черном переплете увесистый томик.
-- Новый роман самого загадочного писателя новой волны...
-- интеллигентно предлагает продавец книг.
