забор, отделявший железную дорогу от остального мира. Как это
верно, подумал доктор, безопасность должна быть выше красоты,
но и она может быть обеспечена с большим эстетическим вкусом.
Он попытался прочесть название станции, вертел головой, пытаясь
ухватить взглядом мелькающие буквы, но они слишком быстро
улетали, и ему удалось совсем немногое. Он едва прочел, или это
были обрывки, что-то вроде: "Монада" или "Триада". По мере
торможения слова стали отчетливее. Теперь уже не надо было
дергать туда-сюда головой, как будто за окном играют в
пинг-понг, а ты все следишь за белым метущимся шариком. Теперь
названия просто возникали в квадрате его окна и на мгновение
как бы останавливались, словно слайды на экране. Вот перед ним
возникло какое-то крылатое выражение на латинском языке, потом
правильно написанная фамилия Шопенгауэра на немецком, даже в
готическом стиле. Да, здесь не все так просто, думал доктор. Но
когда поезд встал -- он побледнел и отшатнулся от окна, будто
бы оттуда ему плюнули в лицо. Прямо напротив, на идеально белой
стене ярко горело хамское заборное слово. И теперь он вспомнил
то первое неопределенное начальное настроение, когда он еще
сидел на скамейке рядом с догорающей клиникой. Он вспомнил, где
это все уже было, и Шопенгауэр, и Лейбниц, и обычная площадная
ругань, набранная красивым типографским шрифтом. В его
просветленном сознании всплыла длинная и пустая, как
математическая бесконечность, череда блистающих книжным золотом
корешков с поэтически-красивым псевдонимом великого упростителя
Владимира Ильича Ульянова.
36
Едва над Москвой забрезжило чахоточное зарево, послышались
далекие выстрелы. Палили где-то на юге, в районе Новых
Черемушек. Андрей взглянул на часы -- было полвосьмого. А в
семь должен был приехать Воропаев на грузовике. На душе стало
очень неспокойно, если не сказать крепче. Но крепче Андрей не
умел говорить. Потому что все, что ни говорилось крепче, он
всегда представлял в точности так, как оно и произносилось. А
кроме того, он как-то прочел в дневниках Пушкина, что нарушать
приличия по мелочам -- это признак не очень глубокого ума.
Видно, сам поэт о многом впоследствии жалел. А стоит ли вообще
нарушать приличия, теперь спросил себя Андрей.
Для теплоты все спали в телевизионном холле, который
напоминал старинную помещичью усадьбу. Точнее то, как видел эту
усадьбу советский архитектор. Андрей часто заходил сюда и с
замиранием разглядывал высокие балконные двери, через которые
проступал засиженный голубями парапет, и за ним решетчатый
купол Поклонной горы, напоминавший, пока его не доделали, купол
рейхстага. Ему всегда казалось, что именно тот незаконченный
каркас и был самым удачным вариантом памятнику Великой
Отечественной. А здесь, внутри, над ним нависала терраса, с
дубовой фигуристой лестницей, с обшитыми деревом стенами и
главное, с огромным круглым окном, которое всегда
ассоциировалось с финалом фильма "Чапаев". Он даже иногда
представлял, как крошатся стекла, и трещат деревянные лучики
под напором крепкого Чапаевского удара, и в окне появляется
ребристый пулеметный ствол. Он это видел не раз во время
каких-нибудь хоккейных баталий или кассетных фильмов. А
анекдотов про Чапаева никогда не любил, и тем более ни одного
никогда не помнил. Но всегда знал, что Чапаев еще когда-нибудь
явится и позовет за собой -- уж очень талантливо сыграл его
Бабочкин, и уж очень много над ним смеялись.
-- Чуешь, гхарматы? -- спросил неспавший Армахгедон.
-- Слышу, -- почти равнодушно сказал Андрей и начал
толкать Серегу.
Тот шевелил во сне губами и от кого-то отмахивался
здоровой рукой. Наконец открыл испуганные глаза:
-- Умка, ты? Чего, на лекцию? -- он медленно просыпался из
какой-то неприятной ситуации в еще более отвратительную
обстановку. -Слушай, давай прыгнем в телепортер?
-- Ага, а там Володька в засаде сидит с винчестером. --
Андрей через силу усмехнулся, -- Ладно, одевайся как на экзамен
-- быстро.
Легонько прикорнувшись к плечу, стал будить маму. Та во
сне улыбалась, и эту улыбку он не видел уже лет двадцать. А
теперь вспомнил свой поселок, свое невежественное детское
счастье и, преодолевая боль, все-таки дотронулся до ее плеча.
Мама обрадовалась, что первое, что она увидела этим утром, был
ее Андрей.
-- Сынок, я тебя видела мальчонкой, ты бежал из школы и
испугался соседского гуся, а потом подошел отец и поднял тебя
на руки и принес в дом с первой пятеркой.
Даша с Леной спали в обнимку, а старик Нечаев так и спал в
кресле. Его мама прикрыла казенным общежитским одеялом. Нечаеву
было уютно здесь, он давно здесь не был, не хотелось. А теперь
ему снилось, что он проводит политическую работу в студенческом
общежитии. А заковыристый паренек все спрашивает, отчего
Сталина вынесли, а Ленина забыли... Но его все это уже не
мучает, во всяком случае, не так как раньше, ведь он может в
любой момент проснуться и увидеть добрые Умкины глаза.
Так он обошел всех и лишь потом взглянул в окно. Нет,
снега не было, а окно тихо и неприятно, словно неоновая
лампочка, зудело от ветра. Потом громко ухнуло, где-то у здания
нового Цирка, а это уж почти рядом. Послышалась короткая
автоматная очередь, Андрей понял, теперь не девяносто первый и
не девяносто третий, белый дом будет здесь, на Ленинских горах.
37
Воропаеву казалось, что он едет не по Москве, а участвует
в каком-то сумасшедшем ночном сафари. То и дело навстречу из
грохочущей темноты вылетали груженые доверху мебелью и прочим
домашним скарбом "Газели", "Бычки" и другая рогатая живность.
Москва напоминала саванну во время пожара, только было здесь
очень холодно.
-- Почему? Почему стоит России чуть-чуть начать
выкарабкиваться из глубокой ямы, как появляются люди,
увлекающие ее в очередной кровавый вихрь? -- сам себе задавал
вопрос Вениамин Семенович, пробираясь через начавшуюся с утра
очередную бойню.
Он только что расстался с Заруковым, поручив тому
приглядеть за семьей, и ехал к Университету. Оттуда уже
доносилась стрельба. Чем он там поможет со своей шестеркой?
Грузовик достать не удалось -- ночью на управление напали
пронюхавшие о предстоящей бойне граждане и увели все что было
на ходу. Мародерство уже затихнувшее, опять окрепло и приобрело
резко направленный транспортный характер.
Когда он у площади Гагарина свернул на Воробьевское шоссе,
из темноты вырос "Мерседес". Автомобиль был развернут поперек
дороги и мигал всеми бортовыми огнями, как новогодняя елка.
Рядом стояло человек шесть с автоматами наперевес. На багажнике
возвышалась старая двадцатилитровая канистра. Воропаев
притормозил и, не глуша мотор, высунулся из окна.
-- Что, братки, у вас проблемы? Вперед шагнул самый
длинный с маленькой головкой:
-- Нет, папаша, проблемы не у нас, а у вас.
Братва дружно засмеялась, впрочем коротко и холодно.
-- А, ... -- кисло догадался Воропаев и нащупал пистолет,
-- Бензина нет?
-- Нет бензина, и Москвы нет, и мира нет, и тебя, папаня,
тоже нет.
-- Как это? -- прикинулся простачком Воропаев, и на всякий
случай включил мигалку.
Теперь небольшой объем Москвы с жигулями, мерседесом и
затаившимися в обоймах свинцовыми мушками, стал периодически
вспыхивать неживым синим светом.
-- Братва, так это полковник всея Руси, -- догадался
коренастый прыщавый парнишка и дал короткую очередь по фонарю.
Синий объем исчез.
Долговязый повернулся, показал, чтобы не хулиганили, и
интеллигентно попросил Воропаева выйти из машины:
-- Давай, давай старик, сейчас я тебе объясню, почему
ничего нет. Ты поймешь.
Воропаев медленно вылез наружу и встал, ревматически
потирая спину.
-- Что там, прострелило? -- сочувственно спросил
долговязый, -- Это оттого, что ты, старик, мало двигаешься.
Ну-ка, станцуй нам.
-- Бросьте, ребята, если вы насчет бензина, то у меня на
донышке, да и тот семьдесят шестой, для вашего аппарата
маловато будет.
Долговязый усмехнулся и махнул повелительно рукой. Один из
компании, с метровым резиновым шлангом в руках, подошел к
жигулям и начал колдовать с крышкой бензобака.
-- Ну-ка, станцуй нам гопак, -- попросил долговязый.
Воропаев, будто бы извиняясь, развел руками, мол, негоже
старику пляски плясать, но длинный ударил из калашникова по
земле, так, что Вениамин Семенович запрыгал, словно земля стала
раскаленной.
-- Вот так, уже ничего, теперь сосредоточься и постарайся
проснуться.
-- Да я и так не сплю, -- приседая, кряхтел Воропаев.
-- Да у него тут полбака! -- крикнул парнишка со шлангом.
Долговязый усмехнулся и, будто что-то припоминая, стал говорить
вкрадчивым голосом:
-- Сейчас займемся поиском сущности, полковник. Мне
кажется, ты уже начинаешь просыпаться, вот так, пониже, и спину
держи прямо. Но это только кажущееся пробуждение, вроде ты и не
спишь, а на самом деле спишь, то есть твое собственное Я не
проснулось. Так ты и жил всю свою жизнь, встать! Сесть! Встать!
Сесть! Ты как машина, только очень плохая, вроде жигулей. Ты
весь во власти эмоций, тебе страшно, и ты можешь только
рефлексировать.
Воропаеву действительно теперь стало страшно.
-- Но не пугайся старик, мы тебя освободим, ведь на самом
деле весь этот мир тебе снится, а когда ты проснешься, ты
увидишь, что ничего вокруг попросту нет. Но для этого
постарайся сосредоточиться, например, на правой ноге. Да не
дрыгайся, и не на левой, а на правой, нет, не понимает, можно и
помочь...
Долговязый выстрелил Воропаеву в правую ногу. Тот
схватился руками за обожженную правую голень.
-- Ага, обратил внимание. Заметь, полковник, из чего
состояла твоя жизнь? Тебе все время чего-то надо было от жизни,
ты догонял, они убегали, а зачем ты их догонял, для тебя это
было не важно.
Воропаев упал на асфальт. Отсюда снизу были видны
непропорционально массивные ботинки долговязого, зашнурованные
по десантному, зигзагом. Чуть левее от рифленого каблука в
полумраке маячил задний мост Мерседеса и еще пара ног у колеса.
Он повернул голову к жигулям. Те превратились в пару насекомых
неестественно больших размеров. Одно обречено, как корова на
бойне, опустило голову, а другое выпустило тонкий упругий
хоботок и высасывало что-то из-под кожи жертвы.
Внезапно с неба обрушился багровый огненный шар и
рассыпался на тысячи блистающих в ночи звезд. Это был окурок
долговязого. Воропаев понял, что наступил конец. Послышалось
сирбание по дну бензобака. Потом долговязый крикнул:
-- Ист! -- и раздался выстрел.
38
Поеживаясь, они с Серегой стояли на ступеньках
университета, окутанные хмурым ненастным утром, и с удивлением
разглядывали демидовскую конструкцию на месте Ломоносова.
Петька "для сугреву" бегал вокруг чугунного студента. Тот,
вопреки всему, упорно читал раскрытую чугунную книгу, а его
чугунная подруга упорно заглядывала через плечо в неизвестный
чугунный текст. Впрочем, сейчас Андрею казалось, да что там
казалось -- то были точно последние читатели в России. Петька
как раз залез на колени к студенту-великану и тоже стал
смотреть в книгу.
-- Эй! -- крикнул Петька и вдруг замолк.
-- Что там? -- Забеспокоился Серега, ревниво взглянув на
не сожженную книгу.
-- Нет ничего, -- протухшим голосом почти прошептал
мальчонка.
В этот момент на площадь перед университетом выехал
