тискает Катерину. Та не обижалась, а наоборот, несколько раз
поворачивалась и призывно смотрела ему в глаза. Они проскакали
мимо раскуроченного горниста у бывшего дворца пионеров.
Горнист, лежа на спине, играл марш пролетающих туч.
-- Ты живешь с мужчинами? -- спросил Андрей.
-- Не знаю, я ничего не чувствую. Ведь они не видят какая
я, и мне от этого становится все равно.
-- Но есть же братва, они-то зрячие.
-- Да, есть... -- нехотя подтвердила Катерина и зло
пришпорила коня.
Они понеслись галопом вниз, и Андрей закрыл глаза. Он
прижался к ее спине и услышал, как бьется сердце Катерины. Ему
опять показалось, что это не Катерина, а его любимая женщина.
Он стал громко орать стихи: мчатся тучи, вьются тучи;
невидимкою луна... -- он оглянулся вверх. Там было пусто, --
мутно небо, ночь мутна...
-- Скоро пойдет снег, и все станет на свои места! --
успокоила Катерина.
На площади Гагарина тоже горел костер. Выдвижной кран с
иностранной надписью Bronto вытянул палеонтологическую шею к
человеку, стоявшему на высокой титановой стелле. Отсюда он был
больше похож на ныряльщика, чем на космонавта. Но все-таки,
когда крановщик в черных очках подцепил неказистого человека, и
тот закувыркался, будто в невесомости, Андрею стало больно
смотреть, он снова закрыл глаза и увидел гагаринскую улыбку.
-- Как легко видеть. -- сказал Андрей.
-- О чем ты? -- спросила Катерина.
Андрей спрыгнул с коня. Рядом с шаром стояла непонятная
конструкция, издали напоминавшая учебный скелет из
биологического класса. Андрей приблизился и пошел вокруг,
задирая голову. Конструкция представляла собой сложное
шарнирное устройство с блоками, шестеренками, противовесами
разной величины, наверное, как подумал Андрей, для усиления, с
растяжками из проржавевшего уголка, и пронизывалась одним,
хитро пущенным внутри тросом. Устройство сработано было на
скорую руку из подсобных материалов. Так, чугунные чушки,
служившие противовесами, были взяты из спортклуба "Фили", а на
двух самых больших шестернях, ярко выкрашенных в андреевские
цвета, можно было прочесть трафаретку "Ресторан Поплавок".
С боку на уровне поднятой руки располагалась
никелированная ручка от старой швейной машинки "Zinger". Все
это стояло на сваренном из рельс параллелепипеде, и в углу
блестела латунная авторская бирка. Андрей привстал на цыпочки,
почти не сомневаясь, что там написано Зураб Церетели, и прочел:
"Самокопатель", исполнено по чертежам Лао Цзы кузнецом
Демидовым.
Он уж было потянулся покрутить, но тут под действием
особенно сильного порыва ветра огромная клешня железного
человека покачнулась и со скрежетом уцепилась за никелированное
колесико. Подошел здоровенный мужик в маске сварщика,
по-хозяйски облокотился на ребро пьедестала и глухо, как из
бочки, сказал:
-- Он сам себя крутит. Тут у него собачка стопорная, ежели
ее свернуть, то начнет дрыгаться как пятидесятник. Странный
трактор называется.
-- Аттрактор, -- поправил сварщика Андрей. -Точно, --
мужик обрадовался взаимопониманию,
-- И главное, заметь, ничего не потребляет.
-- Да как же? -- удивился Андрей вспомнив второе начало
термодинамики, -- Есть же трение, -- он взглянул на
проржавевшие несмазанные оси шестерен и блоков. -- Что же это,
вечный двигатель из железа?
-- Нет, браток, вечный двигатель невозможен, вот это
железно.
-- Тогда как же?
-- А сила ветра зачем? Слышь, как гудет.
Андрей снова запрыгнул на лошадь и прошептал:
-- Сквозь волнистые туманы...
-- Зачем все время читаешь стихи? -- спросила Катерина.
-- Это не стихи, это русские мантры, что бы не болела...
-- он хотел сказать душа, но запнулся.
-- А меня просто в дрожь от этих строк... -- Призналась
Катерина. Так себя жалко становиться...
-- Да, Катерина, ты их тоже повторяй, это не душа, это
ветер Пустоты гонит тучи от меня к тебе, а от тебя к тем
мужчинам, им тоже надо знать, что такое родина, ведь она такая
маленькая по сравнению с Пустотой, пусть просто повторяют и не
представляют смуглого бесенка в цилиндре, опасливо озирающегося
из-за спины возницы.
Он прикоснулся щекой к теплой мягкой шкурке.
-- У тебя шубка замечательная.
-- Обыкновенная заячья, еще от прабабки осталось,
дореволюционная.
Потом они спешились. Конь понуро плелся сзади, фыркая
горячим паром. Так они прошли до начала "оздоровительного
маршрута", и здесь Катерина привязала коня к спящему дереву.
Андрей, будто со стороны, смотрел, как они растворяются в
темноте Нескучного Сада, и казалось, нет ни Москвы, ни мира, ни
ветра.
-- Как твой ремонт?
-- Подходит к концу. В гостиной поставила гарнитур из
красного дерева. Красиво -- глаз не оторвать.
-- Вся эта красота от страха. -- выдал Андрей.
Катерина удивленно остановилась. Они как раз оказались на
пригорке, и здесь было место, которое хотелось назвать обрывом.
Во всяком случае, отсюда сквозь голые деревья была видна
Москва-река, то есть она была бы видна -- а сейчас, в кромешной
темноте только угадывалась.
-- Да, от страха, но страха подсознательного. Поэтому нами
он воспринимается, как нечто иное -- манящее, загадочно
красивое. Здесь чистая математика, я бы даже сказал арифметика.
-- Ну, право, Андрюша, уж не собираешься ли ты гармонию
алгеброй поверить. -- Катерина усмехнулась той самой своей
понимающей и непонятной улыбкой.
-- Именно собираюсь, именно гармонию даже не алгеброй, а
чистой арифметикой. И именно потому это красота не та, не
настоящая, которой следовало бы восторгаться. -- Андрей
разволновался, -- Вот, смотри, с этого пригорка хорошо видно
закат.
-- Закат, закат, -- ничего не видно.
-- Ну не важно ты представь... нежно розовая полоса, потом
чуть зеленоватая, переходящая в ультрамарин...
-- Да, я люблю закаты, ты знаешь, я даже соскучилась по
ним. И еще я люблю море, смотреть как волны набегают из
бесконечности пощекотать лодыжки.
-- Как ты верно сказала. Именно из бесконечности, здесь
корень, когда ты смотришь на волны, или на закат, или на
покачивающееся пламя в камине...
-- Точно, камин я уже поставила. Андрей увлекся:
-- ...или когда идешь по аллее, и мимо тебя как волны
проплывают стволы деревьев, и укачивают. Причем можно и не
идти, а просто скользить взглядом. Везде скрыта периодичность
синусоиды, две-три волны, и ты уже знаешь, что и дальше, через
день, год, тысячелетие, будет тоже! Ты бессознательно
сравниваешь свою короткую жизнь с огромным океаном времени,
ведь все эти закаты и восхода были миллион лет назад и будут
через миллион, а ты появился на мгновение и застыл, пораженный
бесконечностью, пред которой ты -- пылинка. Твое существо
содрогается и ты восклицаешь -- великолепно и прекрасно! Потом
выхватываешь фотоаппаратик -- щелк, щелк, или заметь, многие
художники начинают именно с розовых закатов, лазурных волн, и
прочей дурной бесконечности. И получается сплошной
туристический восторг, а никакая ни красота, во всяком случае,
та, которой будет спасено человечество.
-- А это Достоевский сказал, -- вставила Катерина.
-- Я думаю, он погорячился, или уж, во всяком случае, имел
в виду совсем другую красоту.
-- Погоди, ну, а золото?
-- Золото не ржавеет, то есть опять-таки живет почти
вечно.
-- Ну хорошо, а в архитектуре? Где там волны?
Андрей улыбнулся.
-- Ты мне специально удобные вопросы задаешь?
-- Совсем нет, -- оторопела Катерина.
-- Так ведь архитектура -- это же застывшая музыка...
-- И музыка тоже, а я так люблю Моцарта...
-- Музыка бывает разная. Есть и такая, которой
заслушиваются даже змеи. Но, на самом деле, здесь просто так
арифметикой не обойдешься, но в сущности все арифметически
просто, как Египетская пирамида. Все дело в симметрии. Волны и
пирамиды с этой точки зрения совершенно одинаковы. Просто волны
-- это нечто неизменно повторяющееся во времени, а пирамида,
или другая симметричная фигура, в пространстве.
Андрей взглянул на Катерину и заметил, что она стала
понемногу умирать от его теории. Но остановится никак не мог:
-- Вот, посмотри, -- достал из кармана старую октябрятскую
звездочку.
-- Ой, дай посмотрю, -- обрадовалась Катерина. -- У меня
была такая же.
-- Если повернуть пятиконечную звезду на одну пятую
полного поворота -- то ничего не изменится, получается таже
волна.
-- Ну да, не изменится, смотри, Ленин тут упал на бок.
Андрей перевернул звездочку тыльной стороной.
-- Вот смотри, -- он крутанул золотистую пентаграмму, все
таже туристическая красота, она почти животная, и поэтому легко
доступна. Как компьютерная музыка или музыка восточных гуру,
или те же мантры. И рифма в стихах, или всякие литературные
красоты... вот те уж точно пугают отточенными фразами. А есть
совсем другая красота, вернее единственная и настоящая. Она
берет не числом, а добротой, она человеческая, она, быть может,
совсем неказистая, ее мало кто видит, но для тебя это самое
прекрасное, потому что красиво не то, что вечно, а то что
делает тебя вечным, хотя бы и в душе. У нас дома самым
роскошным был светлый лакированный буфет из обычной сосны. А
еще был старый треснувший табурет, на который я становился,
чтобы достать из буфета фотографию отца. Мне кажется,
прекраснее того табурета ничего в мире нет.
-- Но прекрасные голубые горы, они ведь для какого-нибудь
Тибетского пастуха что твой табурет.
-- Для пастуха -- да, он их очеловечил своей жизнью,
своими детством, своими предками, он видит вовсе не то, что
видим мы, равнинные жители. И так же с буддизмом, для европейца
это туристический восторг, уход от мира, а для японца это как
мой старый табурет.
-- Но если бы табурет был из красного дерева, неужели он
был хуже?
-- Не был, -ответил Андрей, -- потому что порода тут не
причем.
Катерина как-то слишком понимающе улыбнулась, а потом
сказала:
-- Но ты-то полюбил меня за породу.
Андрей остановился.
-- Ты зачем меня позвала?
-- На твою любовь хотела еще разок посмотреть. Ведь любить
умеют очень немногие, да и то любят от ума или из жадности. А
твоя любовь совсем редкая, она у тебя одна на всю жизнь, и
второй раз уж так никогда не полюбишь и получается --
истратилось твое сердце на мерзкую тварь.
-- Перестань, -- попросил Андрей.
-- Ладно, ты и не веришь, ты и тогда не верил, и сейчас не
веришь, -- Катерина горько усмехнулась. -- Погляди, что
творится в округе? Андрюша? Эх, не знаешь ты ничего... Ну да
погоди жалеть меня, может я тоже свое слово еще не сказала.
-- Я знаю, что не сказала, -- просто подтвердил Андрей.
-- Умка, Умка, дай прижмусь, погреюсь, у сердца доброго...
-- Она обняла его, а тот так и стоял с опущенными руками.
-- Отвези меня обратно, -- попросил Андрей.
28
В этот же час по Москве шел в задумчивости человек с
собакой. Так, бывает, впадают в задумчивость люди, вынужденные
большую часть жизни отдаваться умственном труду, а поразмышлять
над более глубокими или, наоборот, более простыми вещами
попросту не хватает времени. Иногда видишь, идет гражданин, при
этом особенно если вокруг тихая редкая погода, размахивает
портфельчиком, или дипломатом, или даже портативным
компьютером, а на лице его застыло какое-то отрешенное
