болеет, но отчего такая путаница, в которой и ему, Умке,
находится место.
-- Эту собаку, но дело-то, конечно, не в ней, дело,
конечно, совсем в другом, в страшном липком потоке, который
захватил нас всех, тогда, там, но, ей-Богу, не ведали, не
понимали, думали, так проскочим, пили, жрали, но, и то сказать,
ведь все ж для вас думали, для нового человека, то есть не то,
нет ...
-- Старик начал испуганно отмахиваться от чего-то руками,
-- нет, не нового человека, для кровинушки, для ребеночка, они
малые совсем, ничего не знают о будущем, и как же не
постараться... ведь оно же твое, родное, а он... -- старик
прервался махнув кудато в сторону Лужников, -- до сих пор там
под стеклом, впрочем, конечно дело-то не в нем, а в нас, во
мне, да и что он теперь? Да и что он тогда? Ведь были и другие,
с Богом, но знаешь, Умка, вы уж простите, что я на ты, мы
все-таки, ах, опять не то, не надо бы это "мы" вовсе
употреблять, потому что именно из-за этого "мы" все и
происходит, но отчего же я не боялся Бога-то, да очень понятно,
-- теперь старик как-то обрадовался, будто наконец обрел нежные
слова, -- потому что не было Его, понимаешь, какая подлость, не
было Бога, его и нет совсем! Старик замолчал или остановился,
но вовсе не для эффекта, а казалось, именно сейчас до него
самого доходит смысл своих слов.
-- Если не веришь, что он есть, то нет, ей-богу, нет! а он
притащил этого пса и мучил... и теперь так все решилось.
Даша подошла к плачущему старику и обняла его голову:
-- Ничего, ничего, Георгий Афанасьевич, все уже прошло,
успокойтесь. Мы теперь на Ленинских Горах, вы же так хотели
здесь побывать.
-- Нет, нет, Дашенька, ничего не прошло, все только
начинается, я не думал, что так скоро, то есть я забыл уже, и
вдруг, вы, молодой человек, не обижайтесь на меня, я так рад,
что вы мне позволили...
Андрей ничего не понимал.
-- Ведь, я не у вас руку поцеловал, у него...
-- У кого?
-- У вашего отца, -- выдохнул старик.
31
Доктор прочел первый абзац и ничего страшного не
произошло. Впрочем, именно это его и насторожило. И еще,
рассказ был набран предательски крупным шрифтом, и конец его
казался далеким. Он оторвался от смертельного рассказа и,
подышав на шариковую ручку, записал на листках "Для заметок":
"Текст чем-то напоминает популярную статью, когда автор
заведомо знает больше, чем читатель, во всяком случае, он так
думает, и это его знание предполагается настолько сложным, что
его следует упростить, расцветить и как-то донести читателю. Но
главное, умный популяризатор знает, что результатом прочтения
должно стать не понимание предмета, а такое радостное
впечатление, будто предмет стал понятен. Пишет монологически,
то есть безо всяких лишних словоблудий и борьбы идей,
короткими, уверенными фразами. Держит дистанцию и долбит в одно
место. Кроме того, персонифицирован. Читающий чувствует, что
обращаются именно к нему. Здесь применяются так называемые
места общего пользования, успешно эксплуатируемые
экстрасенсами, астрологами и обычными психоаналитиками.
Например, если сказать, что вы "человек не злой, а просто
вспыльчивый", или "общительный, но в сущности одинокий", или "у
вас так много дел, и только занятость мешает вам иногда прийти
на помощь", и читатель сразу поймет, что речь идет лично о
нем." Доктор специально писал подробно, не заботясь о стиле,
стараясь точно передать свои впечатления. Потом опять начал
читать. Теперь его мнение укрепилось. Стали появляться имена
философов, мыслителей, перемежаемые элементарной похабщиной,
психологически точно вкрапленной в единственно нужные места.
Это было страшно и дико, и еще его охватила твердая
уверенность, что где-то он уже это видел, что-то до боли
знакомое, но нет, не из литературы, но тоже где-то прочитанное,
то есть испытанное при прочтении, и ему стало не по себе.
Он хотел тут же об этом записать на пустых листках.
Кстати, наличие этих пустых листов в книге, предназначенной
убить читателя, произвели на доктора какое-то особое гнетущее
его душу впечатление и, так и не записав очередных мыслей, он
решил сначала дочитать до конца и этот абзац, но увлекшись,
проскочил красную строку...
Его поразило не то, что писавший обращается именно к нему,
а то, что тот использует его собственные мысли, причем
некоторые из них были даже еще не продуманы до конца, а здесь
уже блистали как новенькие жигули, сошедшие с конвейера. Как
ездят жигули -- известно, но это было уже и неважно. Доктор
увлекся. Так увлекаются горением сухие сосновые щепки, когда их
поджигают для развода. Мысль о щепках, и тем более о костре,
рядом с дымящимся еще зданием его родной клиники, вполне была
объяснима, тем более что как раз именно благодаря пожару он и
мог читать. Но странно было другое, отчего это Михаил Антонович
свободной рукой будто искал в кармане спичечный коробок. Да вот
же он, подумал доктор и чиркнул серной головкой.
Вокруг стало совсем не то. Поликлиника стояла цела
целехонькая, и даже лучше, чем до пожара. И щепок никаких не
было, правда, спичка еще горела. Он поднес ее к обгорелому и
когда-то затушенному бычку. Хм, усмехнулся доктор, а ведь я
бросил курить. Впрочем, он часто бросал курить. Он оглянулся
опять, не понимая, почему вокруг свет и тепло. И зелень,
свежая, сочная, такая бывает только в мае, с клейкими
листочками, с прелыми запахами, с тревогами и надеждами.
-- Да точно май, -- вскрикнул доктор обнаружив веселый
птичий щебет. Или все-таки снова сон? Он стал внимательнее
присматриваться, будто искал какую-нибудь мелкую деталь, какую
писатели обычно добавляют для наивного читателя, что-то вроде
бутылочного осколка, блеснувшего в грязи. Мол, если будет какая
бумажка грязная на газоне или, на худой конец, монетка
стертая... Ах ты черт, -- доктор заметил изогнутое пивное
стеклышко прямо рядом со скамейкой. Да нет, разве ж это
критерий, ведь кажется именно это стеклышко всегда и лежало
здесь в прошлой реальной жизни. Господи, да ведь не заграница,
чтоб удивляться мусору. Здесь Россия, и деталей этих пруд пруди
на каждом углу -- никаких дворников убирать не хватит.
Да, уж доктор успокоился и теперь радовался вновь. Ни
костров, ни ветра, ни самокопателей. Господи помилуй, неужели ж
осталась жизнь -- ни с чем не сравненная прекрасная дребедень!
Он от удовольствия хлопнул себя по колену. Вокруг полным ходом
шла реабилитация. Мужики стучали по столу косточками. Женщины
эти косточки перемалывали, и все было как и положено. И его
никто не трогает, понимают, хирургу мешать нельзя, пусть
посидит, отдохнет. Ведь, это наше дело в домино стучать, а у
него работа серьезная -- спасти и сохранить.
Да, он любил свою работу, потому что лечить -- это дело с
результатом. Конечно, не всегда успешно -- ведь не Бог, да
кое-что умеет. Он поиграл тонкими красивыми пальцами и испытал
удовлетворение.
Доктору не сиделось. Ему хотелось с кем-нибудь обязательно
поделиться своим знанием. Как раз по аллее шел сухой, как
заключение о смерти, мужчина. То был профессор-физик с тяжелым,
третьим инфарктом. Уж он-то должен понять меня.
-- Здравствуйте, Владимир Михайлович, как самочувствие?
-- Отлично доктор, добрый день! Профессор очень приятно
улыбнулся.
Вообще, надо сказать, он больше был похож не на
профессора, а на студента, только не молодого. Да и было ему
лет сорок пять.
-- Знаете, профессор, я тут на скамеечке заснул и
приснилась мне какая-то философская чепуха, но не просто
метафизика, а конкретная довольно неприятная комбинация,
впрочем, даже жуткая и страшная.
-- Бывает. А что конкретно, извините, если вторгаюсь?
-- Да конкретно долго рассказывать... Я в этой связи хотел
спросить.
В чем все-таки состоит единство картины мира?
-- Физической? -- профессионально уточнил профессор.
-- Ну, например, да.
-- Единство физической картины мира состоит в том, что
разные студенты, решая одинаковые задачки, часто получают один
и тот же ответ. -- Владимир Михайлович улыбнулся.
-- А без шуток? -- доктор еще не совсем отошел от сна, а
чувство юмора по-видимому просыпается в человеке последним.
-- Знаете, доктор, без шуток, можно много чего наговорить,
и про критерий истины, и про копенгагенскую школу, но, лично
для меня, по самому большому счету именно это и является
доказательством существования мира. Во всяком случае, меня это
очень радует. Радует и в тоже время настораживает.
-- Поясните вашу мысль.
-- Ну, возьмем, например сердце человека.
-- А, это ближе.
Доктор вначале обрадовался, но потом насторожился.
-- Сердце человека, с физической точки зрения -- это
насос, сокращаясь, оно создает перепад давления в полном
соответствии с законом Бойля-Мариота... -- профессор с
сомнением посмотрел на врача, и даже как-то извинительно
улыбнулся, будто он грязно выругался.
-- Да, да, -- понимающе кивнул доктор, -- фамилию
припоминаю.
-- ...под действием которого кровь гонится по сосудам,
кстати, и в голову, -- продолжил Владимир Михайлович. -- Так вы
знаете, что замечательно -- хотя сердец столько же, сколько
людей, и у каждого из этих людей свой взгляд на мир, зачастую
весьма далекий от крайнего материализма, несмотря на все это
сердца бьются в точном соответствии с законами Бойля-Мариотта.
Меня этот факт просто настораживает.
-- Настораживает? То есть вас как физика?
-- Как человека! -- профессор улыбнулся, -- Ну и как
физика, конечно, впрочем, я не могу вам точно сказать, где эта
физическая часть у меня конкретно расположена, знаете ли, все
эти границы весьма условны.
-- И что...
-- Так вот, представьте на минуту, такой странный мир, в
котором у каждого человека, внутри свой личный закон
Бойля-Мариота.
-- Тяжеловато лечить в таком мире.
-- Не то слово, но гораздо хуже то, что так и должно было
быть, если бы мир действительно был дикой неодушевленной
природой.
-- Ну, это как-то странно слышать из уст естественника.
-- Отнюдь, -- уверенно возразил Владимир Михайлович, -- А
ели бы я вам сказал, что это не мои слова, а слова Альберта
Эйнштейна...
-- Право не знаю.
-- Да не важно, Эйнштейн тоже ошибался, но, правда, не
всегда.
-- То есть, вы хотите сказать, что закон этих Бойля с
Мариоттом потому существует, что кто-то специально его
настроил?
-- У вас светлая голова, доктор, очень рад за нашу
медицину. Только курите вы зря.
Михаил Антонович виновато улыбнулся.
-- Да, странно мир устроен, -- вдруг профессор
переменился, -- Мы вот говорим о философии, спорим, весело
пикируемся, бренчим на гитарах, поругиваемся, а меня все один
студент мой мучает, то есть теперь уж бывший мой студент. --
Профессор помрачнел,
-- Я почему-то все время думаю о нем.
-- А что, интересный студент?
-- Да, необычайно интересный человек, талантливый, умница,
но очень, как бы это сказать вам, без кожи, что ли, казалось
бы, чего теперь в тоску впадать, живи, работай, а он, знаете
ли, начитался Кастанеды, и стал миром управлять.
-- То есть как управлять, -- опять насторожился доктор.
-- Ну как, не знаю уж точно, не силен я в этом, да ведь я
и не знал толком ничего, вот только уж потом... -- профессор
будто оправдывался.
