-- Ах, почему я промахнулась тогда, подло промахнулась,
пьяна была, да не настолько, побоялась все-таки. А надо было
бы...
-- В чем же проблема, -- Вадим шагнул на встречу, -- Ружье
при вас, мадам, на взводе, и я здесь, и никто не пьян, тьфу, не
иначе как стихами заговорил, впрочем, у меня есть слабое
головокружение, но это ничего, целиться не мне, хотя, если все
это только мой дурной сон... нет, сны надо смотреть на трезвую
голову, давай, теперь не промахнись.
-- Стой там, -- твердо сказала Катерина, -- Не смей и
думать, я застрелю.
Животные забеспокоились. Пес прижался к его ноге и поджал
хвост. Конь гулко перетаптывался.
-- Ха, забавно, как, обрати внимание, нет, правда, мне
даже интересно, может ли меня уничтожить моя же собственная
фантазия, право в этом что-то есть, ну-ка попробуем, -- Он
шагнул навстречу и Катерина вскинула ружье.
-- Вот так-то лучше, черт с ним, если не убьешь, будешь
моей, впрочем, ты уже мне будешь не интересна, потому что
будешь как все, как этот графоман докторишка, который боится
прочитать гиреболоид, знаешь, чего он боится, нет, не смерти,
чего ему, атеисту, смерти боятся, боится обнаружить мой талант,
понимаешь, опровергнуть боится себя, как Сальери, кстати, жаль
Сальери, ведь он знал истинную цену прекрасному, а не умел-с...
ну что? -- Вадим еще сделал шаг.
Катерина выстрелила в пролетавшую над Садовым Кольцом
изодранную тучу.
-- Вижу, заряжено, да я знал, что заряжено, можешь не
сомневаться, стреляй, в человека, который ради тебя сделал то,
что никто еще никогда не делал в истории! Стреляй, -- он
подошел и взял еще дымящийся ствол, -- Нарезное? Не положено-с,
ну да ладно, сейчас время неположенного, как там на охоте,
помнишь, под Смоленском, солнце, снег, и мы, правда, еще зайцы,
здоровая такая матрена, с выводком, ах, ее ты не пожалела, а я
тогда, дурак, напился, да водка дрянь была, сивуха... давай,
давай я тебе помогу, -- он подправил дуло к сердцу, -- Что там,
заела собачка или порох отсырел, ну давай, -- раздался щелчок,
будто осечка, -- Ах неудача, есть патроны еще? Ну, ну, не
плачь, глупая любимая девочка, иди, иди ко мне, -- Катерина
безвольно соскользнула, как отвязанная попона с коня, и Вадим
обнял ее.
Катерина закрыла глаза и положила голову на его плечо.
-- Вот и отлично. Спор закончен, спор двух сердец. Ты же
так здорово мне подыграла. В электричке взяла книжку, как у
чужого человека. Я еще шел и думал, узнает или нет? Помнишь, ты
мне как-то сказала: я тебя знать не хочу, а я и проверил, да не
захотела.
-- Почему я не погибла... -- всхлипывала Катерина.
-- Неужели ты еще не понимаешь?
-- Я ничего не понимаю.
-- Разве могут погибнуть фантомы?
-- И те шестеро?
-- И те особенно, конечно, ведь чтобы погибнуть, надо
жить! Надо быть отдельным существом, с отдельным сознанием, а
они не люди!
-- И Умка?
-- Умка? -- Вадим улыбнулся, -Да, вот же он, смотри,
-Умка!
Пес завилял хвостом и принялся тереться о ее ноги.
-- Ну а со мной что? Кто я? -- Катерина кажется приходила
в себя.
-- Ты мне смертельно необходима, как муза поэту, как
смычок скрипке, как рама картине. Да черт знает как. Ты же
видишь, я сам пришел, я был готов умереть... ибо ты -- это я,
только женщина, но в остальном... Послушай, мы достойны друг
друга, мы оба бесконечно преданы истине и не кривляемся, как
эти людишки.
-- И что дальше?
-- Давай сначала поднимемся к тебе, я чертовски устал.
33
Воропаев стоял над свежим холмиком, подставив клочковатую
плешь под холодный ветер. Все молчали. Только женщины
всхлипывали, и мужики посапывали носами. Андрей, упершись на
лопату, смотрел в землю, как раньше на костер, пристально,
будто боялся что-то пропустить. Чуть поодаль стоял Серега,
пряча замерзшую культю под серое в елочку пальто. Она у него
почему-то мерзла в первую очередь.
Доктора похоронили рядом с его любимой скамейкой, и теперь
ждали, кто скажет речь.
Казалось, только один ветер твердо знал свое дело. Он
наскакивал на людей и деревья, на их обнаженные головы и кроны,
словно грубое матерное слово. Но сейчас никто не замечал ветра.
Андрей почти не знал доктора, а еле сдерживался от слез.
Да и хоронили долго, земля без снега промерзла сантиметров на
сорок, и они долбили ее по очереди. Было даже жарко. Когда
появилась красная московская глина, стало полегче. Потом кто-то
принес белую простыню, и доктора завернули на иудейский манер и
кое-как опустили на дно.
-- Хоть бы снег пошел, -- вдруг сказал Воропаев.
Воропаев за последнее время привык хоронить, но здесь,
здесь было другое, и он надолго прирос взглядом к могиле.
Что же ты, Михаил Антонович, говорил же я тебе, эх,
земская твоя душа, пошел поперек сценария, думал, и вправду
спектакль, ан, вишь как ломануло, полюбил я тебя, откровенный
мой человек, за сердце беспокойное, верил, значит, не ведая
сам, верил, ну ничего, спи спокойно, Москва не первый раз
горит, отстроится, еще лучше станет, будет он, будущий Париж,
погоди, -- Воропаев громко скрежетал стальными коронками, --
ничего, ничего, мы в Филях отсидимся, пускай Наполеон погуляет,
померзнет в Русской пустоте, а потом уж держись, до самого
второго Парижу гнать будем, а если куда на восток задумает, так
не надейся, мы и до внутренней Монголии доберемся, нечто зря мы
КВЖД проложили? Не хрен рельсам ржаветь, до самого Порт-Артура
души нашей махнем, и восстановят на будущих картах -- ПРОШЛИ
КАЗАКИ, слышь Михаил Антонович, русский человек -- широкий
человек, его не загонишь в подсознание, хрена, жили без
архетипов, и дальше жить будем, а если кому не в мочь без
пустоты, так, Господи помилуй, мы ж ее вам открыли, летай
сколько хочешь вдали от Солнц, пока провизия не кончится и
обратно к мамке не потянет, так мы им всем вставим, Михаил
Антонович, еще не перевелись невтоны духа... только зря, все ж
таки, гиперболоид курочил, чего там было искать, сколько
калашникова не разбирай, он не станет мармеладом стрелять, вся
эта конверсия в душе произойти должна, не в уме, понимаешь, а в
душе, ну прости, прости, я и сам много глупостей наделал, но уж
лучше глупость от сердца, чем горе от ума...
Он очнулся, когда почувствовал, что кто-то дергает его за
рукав. Этот Серега поворотил Воропаева от могилы. Тут было
новое незнакомое лицо в кепке. То есть, на голове у человека
был блин из кепки, перевязанный шарфом, как это делают при
зубной боли. Человек сам был похож на свой головной убор, во
всяком случае, казалось, он давно уже позабыл, для чего
появился на свет.
-- Громадянэ, вы господа чи товарыши?
-- Кому как, -- ответил Воропаев, опять повернувшись к
могиле.
-- Ты почему без очков?
-- Окуляры, навищо? Що цэ на Московщини робыться? Знову
ХКЧП?
-- Да вроде, -- ответил полковник, -- Только
интеллектуальное, знаешь что такое интеллект?
-- А якжэ, -- обиделся мужик, -- У мэнэ освита высша... --
и, будто извиняясь добавил, -- ...нэзакинчена тильки.
-- Из Украины, значит, -- отстраненно проговорил Воропаев.
-- Ни, я з пид Клыну, дви нэдили йшов, а що тут робыться
на Московщине? Газэт нэ шлють, тэлэбачення зовсим гэпнулось,
навить Лыбидынного Озэра нэ кажить.
-- Лучше бы ты, мужик, там в деревне и сидел.
-- Да я и сыдив, докы батько нэ вмэрлы, -- мужик снял
кепку и перекрестился.
Воропаев, измученный совпадениям, насторожился.
-- Погоди, ты чего мужик, ты не из храму ли?
-- Щоб нэ так.
-- А отца Серафим зовут?
-- Да, тильки хфамилия у неого нэ наша.
-- Вот так встретились, отец Серафим, -- Воропаев хрустнул
челюстями. -- как же? Да кто же знал? -- Потом опомнился,
посмотрел на посиневшего от холода мужика и вяло спросил:
-- Что, леса рухнули?
-- Та, яки там лиса! Правда, колы цэй бисов витер подув
такы впалы, та батько простудылысь и помэрлы, -- мужик
перекрестился, -- А як помырав, мэнэ простыв, я там грих одын
мав, да и нэ одын, а вин казав, що прощае мэнэ и молытыся будэ
за мэнэ, а щэ казав, пиды до Москвы у пэршу клинику, знайды
доктора Михаила Антоновича, и пэрэдай йому вид мэнэ тэж
благословение.
-- Опоздал мужик, нету больше Михаил Антоновича.
-- Ось тоби раз, ну дила. Мужик снял блин и перекрестился.
-- Ты молитву какую знаешь? Тот пожал плечами, прижимая
свой картуз к груди.
-- Чого ж, я отца Сэрафыма отпував и доктора зможу.
Он перекрестился и начал на древнеславянском языке:
-- Упокой Господи душу православного Михайила
Антоновича...
После отпевания Воропаев сказал:
-- Пойдем, помянем Михиала Антоновича, -- он подошел к
жигулям, достал из бардачка докторскую флягу и мерные
стаканчики.
Армахгедон выпил, даже не скривившись.
-- Що ж цэ робыться, кныги жгуть, ликарни жгуть, що цэ
пэкло?
-- Ничего, сдюжим, -- сказал Воропаев.
Ему вдруг захотелось спать. Да и то сказать, летом бы уже
светало.
-- А щэ батько казав, якщо зустрину коррэспондэнта,
наказаты йому, нэхай покаеться.
-- Какого корреспондента? Корреспондентов больше нет, --
сказал Воропаев.
-- Да був одын, нэначэ нэзрячий...
-- Понятно, -- Вениамин Семенович вспомнил про звонок из
Клинского района.
-- Дуже гордый, аж злый, -- добавил мужик, разглядывая
притихшую Москву.
-- Тебя как зовут-то? -- спросил Воропаев.
-- Армагхедон, -- задумчиво сказал мужик. -Я колы йшов до
Москвы чув, що збыраеться вийско з пид Тамбову.
-- Ткачи? -- почему-то спросил Андрей.
-- Ни, кугхуты, да може и ткачи, кажуть, трэба владу у
Москви
поставыты до стенки... -- Армахгедон пытался воспроизвести
русскую речь.
-- А когда выступают? -- насторожился Воропаев.
-- Да кажуть, вже йдуть и завтра пид утро будуть у
Москви...
-- Приехали, теперь уж точно...
-- А чого воны нам -- мы ж нэ влада. Кажуть влада тэпэр у
голови, а хто у нас у голови -- интеллигенция, пысьменныки,
профессора... и ийих передовой авангард пресса. Четверта влада
и четвэрта революция, бо воны прыдумалы такый епирболоид, --
Армахгедон перекрестился, -- и друг друга як дустом травлють.
-- Да нет уж никакой интеллигенции, -- спорил Воропаев,
будто это Армагхедон пришел из Тамбова.
-- Интеллигенции николы нэ мало.
Воропаев оглянулся на могилу и прошептал:
-- Прощай доктор, нам пора...
34
Он отвык от женщин, и теперь суетился как подросток. Он не
ожидал, что все так быстро произойдет, он ждал сцен, уверток,
обмана, презрения, Бог знает чего, но она так быстро оттаяла и
теперь была прежней Катериной. Но фокус в том, что сам он уже
стал забывать эту конкретную женщину, и ему хотелось, что бы
все произошло как-то более возвышенно, не так мерзко, и от этой
мерзости суетился еще сильнее:
-- Сейчас, сейчас, черт, что за одежда на тебе, где она
расстегивается? Сверху или снизу? Где же?
-- Где... -- она вспрыснула как девчонка и, сделав паузу,
которой мог бы позавидовать Олег Янковский, добавила:
-- ...сверху... -- и снова рассмеялась, -...или снизу.
Чтобы успокоится, он начал говорить.
-- Милая, упрямая девочка, браки совершаются на небесах, а
алхимические браки происходят в пустоте. Ты видишь, как они все
ошибались, они думают, что я мужлан, начитавшийся умных книг,
что я только и способен на насилие, скажи, разве это похоже на
изнасилование? Кстати, о нем мы еще поговорим, -- он наконец
расстегнул застежку и ощутил прилив нежности, -- Сволочи, что
