Происходила порча языка.
Обычное восприятие слов в их отношении к вещам изменялось в
соответствии с представлениями людей.
Безрассудная отвага воспринималась теперь как доблестная верность своей
партии.
Благоразумная осмотрительность -- как замаскированная трусость.
Умеренность -- как личина постыдного для мужчины малодушия.
А умение видеть все стороны вопроса означало, что обладающий им человек
ни на какие действия не способен.
Безудержная вспыльчивость признавалась подлинным достоинством мужа, а
склонность к осторожному обдумыванию -- благовидным предлогом, позволяющим
уклониться от действия.
Горячие головы вызывали доверие, а те, кто с ними спорил, --
подозрение.
Человек, преуспевший в составлении какого угодно заговора за спиною
врага, признавался проницательным мудрецом, а человек, раскрывший заговор
прежде, чем тот созрел, -- мудрецом еще большим.
С другой стороны, о человеке, к заговорам не склонном, говорили, что он
подрывает единство партии, что он-де трус, испугавшийся противника.
Короче говоря, ударить первым того, от кого ожидаешь вреда, считалось
делом столь же похвальным, как и донести на того, кто никому никакого вреда
причинять не желает.
Отомстить же было куда важнее, чем не потерпеть ущерба, дающего повод
для мести.
Победа, достигнутая путем предательства, приносила победителю звание
человека, обладающего великим умом.
И то сказать, большая часть мерзавцев предпочитает слыть скорее ловкими
плутами, нежели честными простаками. Первое звание наполняет их гордостью,
второе -- стыдом. Причина же всех этих зол -- жажда власти, коренящаяся в
алчности и честолюбии.
Ибо люди, возглавлявшие украшенные звучными названиями партии обеих
сторон, хоть и провозглашали кто "равноправие народных масс перед законом",
кто "ограниченное владычество знати", кто "надежное и твердое правление
консервативной аристократии", на деле стремились к единоличному господству
над государственной машиной.
В этой борьбе за власть не существовало запрещенных приемов, и все эти
люди упивались недолгой враждой, вынося неправедные обвинительные приговоры
или насилием одолевая противников.
Что же до граждан умеренных, ни к одной из партий не примкнувших, то
этих лупили с обеих сторон -- либо за нежелание участвовать в общем деле,
либо из чистой зависти к тому, что они глядишь да и выживут.
Так и получилось, что в результате всех этих революций греческий мир
пропитался порочностью в чистом ее виде, отчего простейший взгляд на вещи,
всегда служивший отличительным признаком благородных натур, стал предметом
презрительных насмешек и понемногу сгинул, тогда как взаимная вражда двух
идеологически различных миров в сочетании с всеобщим недоверием
распространилась повсеместно.
И в массе своей наибольшую живучесть проявили люди с подлым складом
ума, они-то и вышли победителями.
Эти люди начинали действовать не задумываясь. С другой стороны, их
противники, полагавшие, будто нет никакого смысла приобретать посредством
действия то, что достижимо рассуждением и познанием, утрачивали
осмотрительность, облегчая тем самым задачу их уничтожения, отчего и гибли в
больших количествах.
Природа человека, восторжествовавшая над законами и приобретшая
обыкновение творить зло ни на какие законы невзирая, с радостью выявляла
необузданность правящих ею страстей, враждуя со всем, что выше ее.
Именно на Керкире, окруженной шестьюдесятью афинскими кораблями, и
произошло впервые большинство этих злодеяний, именно здесь люди в первый раз
выказали страсти, владеющие ими в пору революции и гражданской войны.
Это уже было похуже морового поветрия.
Они похватали всех врагов, каких смогли отыскать, и всех казнили.
Затем они вошли в храм Геры, где, моля о защите, искали убежища остатки
олигархической партии, не менее четырехсот человек. Около полусотни из этих
людей они уговорили предстать перед судом и всех осудили на смерть.
Большая часть остальных, увидев, что происходит, решилась расстаться с
жизнью прямо на этой священной земле. Одни повесились на деревьях, другие
тоже управились с собой как сумели.
Все семь дней, которые оставался на острове командующий эскадрой с его
шестьюдесятью кораблями, жители Керкиры продолжали резать тех своих
сограждан, в которых видели личных врагов.
Смерть здесь царила во всех ее видах, и все ужасы, которым еще
предстояло продолжиться в те времена, все произошли тогда на Керкире -- и
даже худшие.
Трудно поверить в это, но отцы убивали своих сыновей.
Легче поверить в то, что людей выволакивали из храмов и убивали на их
ступенях, а то и резали на алтарях. Иных же замуровали в святилище Дионисия,
где они и погибли.
Ответственность за окончательную резню, говорит Фукидид, следует во
многом возложить на афинских военачальников: во-первых, они позволили
обмануть себя и отдать населению пленных, сдавшихся под обещание, что им
сохранят жизнь и судить их будут в Афинах; а во-вторых, они сочли разумным
глядеть в другую сторону.
Керкиряне заперли пленных в большом здании. Затем они стали выводить их
оттуда по двадцать человек, пропуская между двумя рядами гоплитов; связанные
попарно пленники шли, получая удары дубинками и кинжалами от стоявших в два
ряда людей, особенно усердствовали те, кто узнавал в проходящем личного
врага. Следом шли люди с бичами, хлеща ими тех, кто, по их мнению, не
слишком спешил.
Так из здания вывели около шестидесяти человек и всех убили без ведома
тех, кто оставался внутри, полагая, что их товарищей отводят в какое-то
другое место отсидки.
Когда же они поняли, что происходит, они воззвали к афинянам о помощи,
говоря, что, если тем хочется видеть их мертвыми, пусть убьют их своими
руками.
И они отказались выходить из здания и внутрь никого не впускали,
насколько это им удавалось.
Керкиряне не стали ломать дверей. Взамен они забрались на крышу и,
разобрав ее, стали швырять сверху черепицу и пускать стрелы.
Люди внизу пытались обороняться, как могли, и в то же время многие из
них стали убивать себя, вонзая в горло стрелы, пущенные врагами, или
удавливаясь шнурами от каких-то нашедшихся в здании кроватей либо полосками
ткани, нарезанными из собственных одежд.
И пока длилась ночь -- ибо ночь пала на их несчастья, -- все они
погибли, кто убив себя тем или иным способом, кто -- пораженный снарядами и
стрелами, которые пускали в них засевшие на крыше люди.
Когда же настал день, керкиряне свалили тела на фуры, бросая их и вдоль
и поперек, и сволокли за город, в общую могилу.
Захваченных женщин продали в рабство.
Так народная партия завершила затянувшуюся на долгое время революцию --
по крайней мере в том, что касается этой войны; ибо в городе больше не
осталось олигархов, которых стоило брать в расчет.
Афиняне же, увидев со своих кораблей, что порядок восстановлен, отплыли
на Сицилию, дабы продолжить военные действия плечом к плечу с тамошними
своими союзниками.
Война -- учитель насилия, говорит Фукидид.
Ни одна из сторон не совершала жестокостей, которых не повторила бы
другая.
Горло резали и там и тут.
В Афинах же жизнь текла обычным своим чередом. Несмотря на летние
вторжения спартанцев, редко продолжавшиеся дольше сорока дней, были
поставлены "Царь Эдип" и "Электра" Софокла, а также "Ипполит" Еврипида. Без
перерывов проводились в греческом мире Олимпийские игры. Послы, шпионы и
вожди террористов съезжались на спортивные соревнования, чтобы вступить в
новые коалиции. Несколько позже Алкивиад устроил грандиозный спектакль,
выставив на состязания квадриг семь экипажей, обошедшихся ему в небольшое
состояние, и завоевав три из четырех первых призов. Празднуя эту победу,
Алкивиад закатывал пиры и, желая показать, какое высокое положение занимает
он у себя дома, использовал на них, как свою собственную, принадлежавшую
Афинам серебряную посуду.
Х. С деньгой нигде не пропадешь
21
Аристотель мог видеть, после того как Рембрандт приделал ему глаза, что
человек, позирующий для него, ни в малой мере не похож на того, каким он
себя помнил: низкорослого, кривоногого, лысого, с отчасти самодовольной, как
у всякого денди, физиономией.
Этот человек был высок, желтолиц, с длинной черной бородой, черными же
меланхоличными глазами и чертами не то славянскими, не то восточными, не то
и вовсе семитскими.
Ему уже приходилось позировать Рембрандту. Так что они разговаривали
как старые знакомые.
Они разговаривали о недвижимости.
Соседство меняется. Все больше евреев-сефардов перебирается на
Бреестраат из квартала, расположенного совсем рядом, за углом. Неофициально
и без какого-либо неодобрения улицу уже называют Юденбреестраат -- это имя и
закрепится за ней к концу столетия.
Рембрандта интересовало, не пойдут ли в итоге вниз цены на
недвижимость. Его знакомый ничего об этом сказать не мог. Аристотель же
полагал, что блокада и экономическая депрессия скажутся на ценах куда
сильнее.
Аристотель, размышляющий над бюстом Гомера, кое-что уже понял в том
мире, в каком оказался, и пришел к заключению, что со времени его изгнания и
смерти особых перемен к лучшему здесь не случилось. Шустрые страны вроде
Голландии и Англии с их невеликими границами и все возрастающими флотами
напоминали ему алчные Афины со множеством их шныряющих там и сям трирем.
Обеим этим странам он предсказывал самый прискорбный конец.
Превращение городов-государств в государства национальные
просто-напросто увеличило масштабы войн между ними, и те же прозаические и
скучные катаклизмы, которыми отличались платоновские Афины, происходили
спустя две тысячи лет и в рембрандтовских Нидерландах, где Аристотель начал
неожиданно для себя самого воплощаться на мольберте Рембрандта, убедившись
-- отчего в глазах его появилось испуганно-изумленное выражение, которое
Рембрандт не обинуясь пригасил и ослабил, -- что живописец нимало не
сомневается, будто это его, Аристотеля, и не кого иного, он
возвращает к жизни.
В самом начале, когда Рембрандт, используя только черную краску,
наносил прямо на холст очертания будущих фигур, Аристотель не мог с
уверенностью сказать, кто тут появится. Когда же уверенность его окрепла,
Аристотеля стало обуревать нетерпение, ему очень хотелось увидеть, на что он
будет похож. Теперь он не взялся бы утверждать, что увиденное его сильно
порадовало.
Протестантская Англия воевала с протестантским правительством
Нидерландов. Католическая Испания воевала с католической Францией, между тем
как католики истребляли евреев, живущих в Польше и на Балканах, а английские
и шотландские протестанты истребляли католиков, живущих в католической
Ирландии.
Зато крестовых походов никто больше не затевал.
Если все они дрались из-за денег, Аристотель мог бы им объяснить, что
дело того не стоит. Истинные последователи Аристотеля сразу бы поняли, что
дерутся эти люди из-за того, что, как он мог доказать логически, не имеет
внутренней ценности. Правда, теперь он знал, что ни единый из истинных
последователей Аристотеля ему бы не поверил.
Его "Политику" игнорировали и "Этику" тоже. Его научные выкладки, в
течение многих веков принимавшиеся за святую истину, оказывались, одна за
одной, ложными. Ему оставалось только дивиться, что кое-кто в Голландии все
еще сохраняет о нем высокое мнение.
Аристотелю, размышляя о Рембрандте, пишущем "Аристотеля, размышляющего
