основал школу; Аристотель приехал в Афины в качестве ученика и удалился из
них в качестве беженца, а впоследствии, в ходе еще одной войны, был написан
в Амстердаме Рембрандтом размышляющим над бюстом Гомера, который был копией,
и, как следствие всего сказанного, по завершении нескольких столетий опасных
странствий перебрался в 1961 году -- и уж это-то является фактом более чем
достоверным -- из галереи "Парк-Бернет", расположенной на углу Мэдисон авеню
и Семьдесят седьмой стрит в городе, который теперь называется Нью-Йорком, в
Музей искусств Метрополитен, что на углу Пятой авеню и Восемьдесят второй
стрит, в аккурат перед тем как Джона Ф. Кеннеди застрелили в передышке между
корейской и вьетнамской войнами и заменили его в качестве президента
Соединенных Штатов на Линдона Б. Джонсона, который, наслушавшись советов
внутреннего круга, состоявшего из образованных ослов, вышедших главным
образом из Гарварда и прочих престижных университетов, наврал американскому
народу и американскому Конгрессу и тайком и обманом втянул нацию в
неприкрытую войну в Юго-Восточной Азии, которой нация выиграть не могла и не
выиграла, причем упрямо придерживался этого пагубного курса, проявляя не
меньше решимости, чем Перикл, ведший Афины по пагубному для них пути войны
со Спартой.
-- Мы воюем ради того, чтобы жить в мире, -- заявил Линдон Джонсон,
цитируя Аристотеля, который при этом смутился, и перефразируя Адольфа
Гитлера.
Стремление некоторых людей к миру часто становится причиной войны.
В 1652 году Голландия потерпела поражение при Даунсе близ Фолкстона,
что в Дуврском проливе, а Рембрандт получил от дона Антонио Руффо из Сицилии
заказ на голландскую картину, изображающую философа. В 1653 году, когда
"Аристотель" был почти завершен, а "Портрет Яна Сикса" едва начат, голландцы
проиграли морские сражения под Портлендом и Норт-Форлендом в Ла-Манше, а
затем были разбиты и на своей территории, на острове Тексел, расположенном
при входе в голландский залив Зейдер-Зе. После этого английские корабли
встали на якорь вдоль голландского берега и принялись прочесывать Северное
море, перехватывая суда, пытавшиеся прорвать блокаду.
За морем, в Новом Амстердаме, перепуганные голландские колонисты
выстроили в южной части Манхэттена стену, чтобы защититься от
предположительных атак английских поселенцев, создав тем самым улицу Стены
-- Уолл-стрит.
И то сказать, разве не справедливо, что люди, первыми додумавшиеся до
почтовой системы и информационных бюллетеней как аксессуаров бизнеса,
создали эпоним и для финансового района, который находится теперь на этом
самом месте.
-- Как по-вашему, нам следует ожидать мятежей? -- спросил человек,
которого звали Ян Сикс.
Рембрандт спросил: с чего бы?
Сикс приобрел озадаченный вид.
Цены на зерно летят вверх, а селедки уже днем с огнем не сыщешь. Банки
прогорают один за другим.
-- Даже когда вы его закончите, -- сказал Сикс, ткнув большим пальцем в
сторону Аристотеля, -- вам не удастся его отправить. Ни один баркас отсюда
до Тексела не ходит. И ни одно судно не ходит с Тексела в Италию.
Аристотеля словно громом поразило. Он сразу стал молиться о мире.
-- А я его уже закончил, -- сказал Рембрандт. -- Жду, когда подсохнет.
Аристотель чувствовал себя продрогшим и промокшим. Вынужденный целыми
днями торчать, будто в тюрьме, в душной мастерской, в стране, чей облачный,
промозглый климат внушал ему отвращение, он ждал и не мог дождаться
окончания войны. Вон и глаза уже слезятся. Вид у него стал совсем
удрученный, желтушный. Его, а не кого-то другого тошнило от запаха
краски. И заняться было решительно нечем.
-- Это будет трагедия, -- почти беспечно сказал Рембрандт, -- если мне
придется остановиться теперь, когда я так хорошо работаю.
Он уже начал приискивать другой дом.
-- И все же я предпочел бы продать мою коллекцию и остаться здесь.
-- Еще большая трагедия будет, -- сказал Ян Сикс, -- если вы попробуете
что-то продать, а никто не купит.
Трагедия? Аристотель с трудом сдержал презрительную усмешку. Какая же
это трагедия? Разве они не знают, что трагедия есть подражание действию
важному и законченному, имеющему определенный объем, при помощи речи, в
каждой из своих частей различно украшенной; посредством действия, а не
рассказа, совершающее, путем страдания и страха, очищение подобных аффектов?
Здесь же речь идет не о трагедии, а о пафосе, который образуется не более
чем обычными горестями жизни, без благотворных искуплений катарсиса, которые
несет с собою, как он уже говорил, трагедия.
То есть это трагедия, но без счастливого конца.
Рембрандт ничего не сказал Яну Сиксу о заработке, который сулили новые
картины. Или о том, что, помимо денег, так и не выплаченных за дом, он
задолжал еще восемь тысяч гульденов и, строго говоря, еще двадцать Титусу --
из средств, которые мальчику одиннадцать лет назад оставила мать. Насколько
мог понять озадаченный Аристотель, из бесчисленных картин, расставленных по
чердаку и прислоненных одна к другой, только относительно двух --
"Аристотеля" и "Яна Сикса" -- угнетаемый заботами домовладелец, художник и
отец мог с уверенностью сказать, что за них ему заплатят. Ни та, ни другая
закончены пока что не были, хоть и Аристотелю, и Яну Сиксу зачастую не
удавалось понять, в какой еще доработке они нуждаются. Рембрандт бесконечно
менял цвета и манеру работы кистью, возвращаясь к холстам, которые уже много
раз отставлял как завершенные.
Его безразличие к времени могло хоть кого довести до отчаяния.
Аристотель, размышляющий над бюстом Гомера, как показали рентгеновские
снимки, несколько раз был близок к тому, чтобы поскрести в затылке, однако
Рембрандт ему этого не позволил и в конце концов заставил его протянуть руку
и положить ладонь, как бы шапочкой, на голову Гомера, застыв в позе,
знаменующей неизменную тягу к исследованию.
-- Должен вам прямо сказать, моя картина мне нравится, -- сказал Ян
Сикс, часто теперь приходивший, чтобы попозировать для портрета, посмотреть,
как работает живописец и поболтать.
-- Мне тоже, -- сказал довольный Рембрандт.
Аристотелю она тоже нравилась.
Пока Аристотель стоял, прислонясь к своему мольберту и ожидая отправки
в Сицилию, на свежем холсте перед ним возникал фантастический портрет
молодого, широко образованного человека из богатой семьи, Яна Сикса. В жизни
Сикс был худощавее, проще, безобидней, изящней; искусство наделило его
внутренней силой, и с каждым прикосновением кисти или мастихина внешность
его становилась все более властной.
Сердце Аристотеля замирало всякий раз, как Рембрандт приближался к
одному из них с мастихином, да и не только к ним -- к любой из картин. Сикс,
получив передышку, оставил свое место и подошел к "Аристотелю", чтобы
внимательно его разглядеть. Рембрандт протянул руку и уперся ладонью Сиксу в
грудь, пытаясь удержать молодого человека на расстоянии.
-- Вас может...
-- Стошнить от запаха краски, -- закончил Сикс за него. Сикс улыбался,
Рембрандт нет. -- Вы действительно его кончили?
Рембрандт, пожав плечами, отвернулся, ему не хотелось отвечать.
Внезапно взгляд его приковало к себе нечто им не жданное. Он вздернул
голову, затаил дыхание и, не произнеся ни слова, метнулся вперед. Затем,
чуть кренясь влево, бросив через плечо встревоженный взгляд, он повалил
вдоль чердака в ближний к двери угол. Остановившись там, Рембрандт нагнулся,
потянулся к полу. И замер, не дотянувшись. Назад он шел медленно, с
выражением отрешенного разочарования на лице, отдуваясь и шепотом
сквернословя.
Кто-то изобразил на полу очередную монету.
-- И написал-то всего-навсего стюйвер. -- Аристотель готов был
поклясться, что расслышал именно эти слова.
Рембрандт постоял, злобно разглядывая Аристотеля, меряя его угрожающим
взглядом. Затем вдруг саданул мастихином.
-- Вы знали, делая это, что зеленый цвет проявится и заиграет так живо?
-- просияв, поинтересовался Ян Сикс.
Сикс надел очки, которые снимал, позируя.
-- Знали, -- зачарованно продолжал он, -- проводя сейчас лезвием по
влажной краске, что золото заблестит ярче, а складки на шелке станут такими
глубокими?
-- Хотел это выяснить.
-- А по-моему, знали.
-- Я знал, что смогу снова все изменить, если мне не понравится то, что
я увижу, -- угрюмо ответил Рембрандт.
-- Когда я вижу что-либо подобное, -- сказал Сикс, -- я начинаю
понимать, насколько естественно, что мы, голландцы, опережаем весь мир в
том, что касается оптики, -- я говорю о науке. Мне кажется, всякий раз,
меняя что-то в картине, вы совершенно точно знаете, какой результат вас
ожидает.
-- Пожалуй, я в нем еще кое-что поменяю, -- внезапно выпалил Рембрандт.
Ян Сикс развеселился, Аристотель с трудом подавил рыдание.
-- Как вам удается понять, что картина закончена?
-- Картина закончена, -- не оборачиваясь, ответил Рембрандт, -- когда я
вижу, что она закончена.
-- Моего портрета это тоже касается? -- рассмеялся Сикс. -- Похоже, мне
придется прождать целую вечность.
-- Что касается вашего портрета, -- ответил Рембрандт, отступая к
рабочему столу, чтобы снова взять мастихин (Аристотель содрогнулся, увидев
прикованный к нему, полный угрозы взгляд живописца), -- я думаю, вам
захочется, чтобы никто, кроме меня, никогда больше не писал ни вас, ни ваших
домашних.
Вышло, однако, так, что Сикс не заказал больше Рембрандту ни единой
картины, хотя своим портретом он был доволен настолько, что сочинил даже
стихи, восхваляющие оконченную работу, -- вполне вероятно, что этот портрет
является в настоящее время самым дорогим из живописных полотен, все еще
пребывающих в частных руках. Он принадлежит нынешним потомкам Яна Сикса, и
увидеть его вы можете только с их разрешения.
Возможно, "Потрет Яна Сикса" работы Рембрандта сегодня удалось бы
продать с аукциона какому-нибудь частному коллекционеру за сотни миллионов
долларов, и, наверное, в мире имеется несколько сот людей, которым такая
трата по карману.
Когда с вечерней работой было покончено, вошла Хендрикье с чаем,
напитком по тем временам далеко не дешевым, и с липкими от сахара
бисквитами. За нею робко следовал Титус, держа в руке тетрадь для набросков;
он выглядел малокровным и сонным. То был бледный, худой мальчик с рыжеватыми
вьющимися волосами, прелестными темными глазами и повадками замкнутого
одиночки; обыкновенно он хотя бы раз в день приходил в мастерскую вместе с
Хендрикье и приносил тетрадь, посредством которой Рембрандт давал ему
короткие, безучастные уроки рисования. Хендрикье задержалась, чтобы
посмотреть, как пройдет урок; она молча стояла, улыбаясь собственным мыслям,
подперев склоненную голову ладошкой, щеки у нее были круглые и румяные.
Титус очень старался, что-то говорил негромко. Вот уже, помедлив в дверях,
он застенчиво помахал рукой Аристотелю, улыбнулся, состроил рожицу,
заговорщицки подмигнул и показал философу нос. Все это он проделал довольно
быстро, но отец его выходку все же заметил.
-- Это еще что? -- резко спросил Рембрандт.
-- Он мне подмигнул, -- в смятении выпалил Титус.
-- Ничего он тебе не подмигивал.
-- Клянусь Богом.
Рембрандт хмыкнул.
-- Вот так, что ли? -- и он безо всякого предупреждения плюхнул шматок
краски прямо в глаз Аристотелю, отчего у философа слиплось веко. Так же
проворно Рембрандт снял большим пальцем краску, и глаз открылся.
Титус хихикнул.
