сына, которого она, лаская, называла уменьшительным именем этого самого
отца, на самом деле является красавец Алкивиад из Афин, сбежавший из города
своего рождения, чтобы стать лакедемонянином и военным советником Спарты.
Сбежав и из Спарты, Алкивиад в конце концов обосновался в персидском
городе, где и провел закат своих дней. Он лежал в постели с известной
куртизанкой, когда посланные убить его подожгли дом, в котором он с нею
лежал, принудив Алкивиада выскочить наружу с обнаженным для своей защиты
мечом, и тогда те, что ждали его, чтобы убить, выскочили из засады и,
пользуясь значительным численным превосходством, закидали издали копьями и
стрелами.
Алкивиад, гордо и хвастливо провозглашавший свою не востребованную в
прошлом страсть к Сократу, вовсе не был человеком, неприязненно относящимся
к соитию с женщиной.
-- Всякому, кто решается слушать Сократа, речи его на первых порах
могут показаться смешными, -- говорил Алкивиад в своем похвальном слове
Сократу, опубликованном Платоном, -- ибо на языке у него вечно какие-то
вьючные ослы, кузнецы, сапожники и дубильщики, и кажется, что говорит он
всегда одними и теми же словами одно и то же, и поэтому всякий неопытный и
недалекий человек готов поднять его речи на смех. Но если раскрыть их и
заглянуть внутрь, то сначала видишь, что только они и содержательны, а потом
-- что речи эти почти божественны. Всякий раз, когда я слушаю его, сердце
мое бьется гораздо сильнее, чем у беснующихся корибантов[1], то же самое, как
я вижу, происходит и со многими другими. Слушая Перикла и других
превосходных ораторов, я ничего подобного не испытывал. Они хорошо говорили,
но душа моя не приходила в смятение и отчаяние от мысли, что нельзя больше
жить так, как я живу. Ведь только перед ним одним из всех людей на свете
испытываю я чувство стыда за себя и свои поступки. Я сознаю, что ничем не
могу опровергнуть его наставлений, я знаю, что если не заткну ушей, то так и
состарюсь, сидя у его ног. Вот я и веду себя, когда вижу его, как беглый
раб, -- меня подмывает пуститься от него наутек. И много раз я понимал, что
мне хочется, чтобы его вообще не стало на свете, хоть я, с другой стороны,
отлично знаю, что, случись это, я горевал бы гораздо больше. Одним словом, я
сам не ведаю, как мне относиться к этому человеку. Мне просто ума на это не
хватает.
Когда он замолк, чтобы перевести дыхание, все посмеялись, потому что он
все еще был, казалось, влюблен в Сократа.
Никто никогда не видел Сократа пьяным, едва ли не с завистью напомнил
Алкивиад, да и нынче не увидит, сколько его ни пои.
-- Дайте-ка мне ленты, -- с насмешливым вызовом вскричал Алкивиад, --
чтобы я украсил ими голову этого универсального деспота, который побеждал
своими речами решительно всех.
Когда же Алкивиад закончил, поднялся страшный шум и пить уже пришлось
без всякого порядка, вино полилось рекой.
Сократ, однако же, не был пьян, когда почти все остальные, включая и
Алкивиада, разошлись по домам и заснули. На рассвете, сообщает один из
свидетелей, только Аристофан да Агафон еще и бодрствовали с Сократом. Они
пили из большой чаши, передавая ее по кругу, причем Сократ неотразимыми
доводами подводил этих двух премированных драматургов к признанию, что
человек, способный сочинить комедию, способен также сочинить и трагедию и
что искусный трагический поэт является также и поэтом комическим.
Аристофан, пока слушал, уснул, а вскоре задремал и Агафон.
Что до Сократа, то он, увидев, что поговорить больше не с кем, встал и
пошел в гимнасий, умылся там и провел остальную часть дня обычным образом, а
к вечеру отправился домой, отдохнуть.
Сократу было лет десять, когда к власти пришел Перикл, ликвидировавший
прерогативы наследственного Ареопага, передавший законодательную власть
Народному собранию, в которое мог теперь войти любой взрослый гражданин
мужского пола.
Поскольку он происходил из патрициев благородных кровей, его,
разумеется, назвали предателем своего класса.
Когда Перикл умер, Сократу было около сорока, и он находил в афинской
демократии достоинств не больше, чем в любой иной предварявшей ее форме
правления, а в теоретическом идеале, к которому решительно никто не
стремился, находил их и того меньше.
Благодаря Платону с Сократом мы знаем, что при наличии двух
конфликтующих политических точек зрения можно отвергать одну из них, не
хватаясь за другую, и что даже когда этих точек больше двух, можно питать
отвращение к ним ко всем, вместе взятым.
Самое большее, что Сократ мог сказать в пользу известной ему
демократии, это то, что бывает и хуже.
Он избегал занятий политикой, если только на него не указывал жребий.
При афинской демократии большую часть служителей общества избирали по
жребию. Выборы, разумеется, были демократическими -- по причинам, которые мы
вправе назвать очевидными.
Сократ громко выражал свое удивление, почему это люди, которые не
выбирают по жребию кормчего или строителя или иного ремесленника, прибегают
к жребию при выборе судей или руководителей государства, ошибки которых
чреваты куда более грозными последствиями. Удивляло его и то, что человек,
который отыскивает беглого раба или потерянную овцу, отнюдь не желает
предаваться поискам добродетели либо достойных черт собственной натуры.
Саркастические замечания подобного рода никак не располагали к нему
людей, веровавших, что их система государственного устройства священна,
превосходит все прочие и не подлежит аналитическому рассмотрению кем бы то
ни было, кроме них самих.
-- Кажется ли вам, что я мог бы прожить столько лет, если бы занимался
общественными делами и стремился бы при этом принести пользу Афинам? --
говорил он судьям, отвечая на упрек, что как человеку, твердящему о своем
желании делать добро, ему следовало бы давным-давно поставить себя на службу
обществу. -- Подумайте хоть о том, сколь многие из вас желают убить меня за
то малое, что я сказал, будучи обычным человеком. И я уверен, что если бы я
попробовал заниматься государственными делами, то уже давно бы погиб и не
принес бы пользы ни себе, ни вам. И вы на меня не сердитесь, о мужи-афиняне,
если я вам скажу правду: нет такого человека, который мог бы уцелеть, если
бы стал откровенно противиться вам или какому-нибудь другому большинству и
хотел бы предотвратить все то множество беззаконий, которые совершаются в
государстве. Нет, если кто в самом деле ратует за справедливость, тот, если
ему и суждено уцелеть на малое время, должен оставаться частным человеком, а
вступать на общественное поприще не должен.
При Тирании, напомнил Сократ, он рискнул жизнью, не подчинившись
незаконному приказу арестовать Леонта Саламинского.
Еще раньше, при демократии, также напомнил он, ему выпал жребий
председательствовать в Народном собрании в тот день, когда члены оного
пожелали огулом осудить на смерть восьмерых генералов, победивших в морском
сражении при Аргинузах: генералы разгромили спартанцев, уничтожили множество
их кораблей, но не успели в неразберихе сражения и преследования врага
спасти собственных воинов, уцелевших на разбитых афинских триремах, и
выловить из воды тела погибших. Соответствующие приказы подзапоздали.
Внезапный шторм сделал их невыполнимыми.
Афинская конституция запрещала судить людей скопом.
Народ разгневался, когда Сократ отказался поставить на голосование
незаконное предложение, всеобщий вопль требовал ареста генералов. Народ счел
возмутительным, что гражданам свободного общества не позволяют, проголосовав
большинством голосов, убить тех, кого им заблагорассудилось убить.
На следующий день председательствовал другой человек.
Генералов судили всех вместе, признали виновными и казнили.
В "Горгии" Сократ говорит Калликлу: "Я все время твержу одно: как
обстоит дело в точности, мне неизвестно, но до сих пор я ни разу не встретил
человека, который был бы в состоянии высказаться по-иному, не попав при этом
впросак".
Ну не мог он поверить в иллюзии политических свобод, в то, что
демократия неизбежно порождает единство, согласие, довольство, достойное
правление, разумность, равенство, справедливость, честность, правосудие, мир
и даже политические свободы. В демократических Афинах всегда существовали
партии, ненавидевшие одна другую, и во всех этих партиях имелись люди
достойные и порочные, самовлюбленные и великодушные, свирепые и миролюбивые.
Однако нарушить закон ради спасения собственной жизни он не мог.
Он не знал, хорош ли этот закон, но знал, в чем он состоит, и не
покинул Афин, чтобы уклониться от суда или избегнуть казни.
-- Как нам тебя похоронить? -- спросил под самый конец друг его,
Критон.
-- Как угодно, -- ответил Сократ, -- если, конечно, сумеете сперва меня
схватить и я не убегу от вас.
Он верил в Бога и в бессмертие души, говорит Платон, еще до того, как
кто-либо в мире понял, что такое душа, а его обвинили в нечестии и предали
смерти.
Генезис души содержится в сочинениях Платона.
Он был весел в конце, когда пил свою чашу с ядом. Он не мог, так сказал
он своему близкому другу, Критону, отречься от законов общества, в котором
прожил всю жизнь, не отрекаясь тем самым от смысла собственной жизни.
Он был вдохновенным философом, не имевшим своей философии; учителем, не
имевшим ни учебной программы, ни системы преподавания; наставником без
учеников; человеком знания, признававшимся, что ничего не знает; мудрецом,
верившим, что знание добродетели присутствует, нерожденное, в каждом из нас
и, вероятно, может быть рождено на свет, если мы будем усердны в
исследовании.
Он не любил книг, что, наверное, уязвляло Платона, написавшего их так
много.
К людям, которые их читают, он большого уважения не питал.
Он не доверял книгам, как сам сказал в "Федре", потому что они не
способны ни задавать вопросы, ни отвечать на них, да и глотать их приходится
целиком. Он говорил, что читатели книг читают много, а усваивают мало, что
выглядят они исполненными знаний, но по большей части таковых не имеют, а
лишь изображают мудрость, в действительности отсутствующую.
Все это он говорил в книге.
Правда, книгу написал Платон, отвергавший драматические представления
как подлог, поскольку писатель влагает в уста персонажей, притворяющихся
живыми людьми, то, что он, автор, желает от них услышать.
Платон говорит это в драматическом представлении, в котором он влагает
в уста Сократа и иных реальных людей именно то, что он, Платон, желает от
них услышать.
Сократ невысоко ставил лекции и лекторов. Что должно было задевать
Аристотеля, преподававшего посредством чтения лекций.
О преподавателях, читающих лекции, Сократ говорит в платоновском
"Протагоре": "Если кто-нибудь обратится к ним с вопросом, то они, подобно
книгам, не в состоянии бывают ни ответить, ни сами спросить. Они подобны
медным сосудам, которые, если в них ударить, звучат долго и протяжно, пока
кто-нибудь не ухватится за них руками. Так и ораторы, даже когда их
спрашивают о мелочах, растягивают свою речь, как долгий пробег".
На вкус Аристотеля, это походило на лекцию, растянутую, как долгий
пробег.
Никто, пожалуй, не назвал бы его интеллектуалом.
Другие философы, включая и многих его последователей, не одного лишь
Платона, основывали школы; но поскольку он был скорее скептиком, чем
догматиком, философские школы, основанные его последователями, во множестве
отношений противоречили одна другой.
