По меньшей мере четыре копии автопортретов Рембрандта считаются
превосходящими их оригиналы, на которые, правда, негде полюбоваться. В двух
из этих копий мастерство и владение кистью намного превосходят все, чего
сумел когда-либо достичь Рембрандт. Если, конечно, эти копии не выполнены
Рембрандтом, а все остальное кем-то другим.
Во что, как выразился Шиллиг, трудновато поверить.
Когда в 1656-м Рембрандта признали неплатежеспособным, его долги
равнялись семнадцати тысячам гульденов, и более половины их составляли
деньги, занятые ради спасения дома, которого ему предстояло лишиться. Одним
из кредиторов оказалась Гертджи Диркс, притязавшая на финансовую поддержку
после пятилетней отсидки в государственном исправительном заведении, куда ее
удалось упрятать Рембрандту и действовавшему заодно с Рембрандтом брату
Гертджи. Она померла, так и не получив ни единого стюйвера, каковой
составляет двадцатую часть гульдена.
Вряд ли ей удалось бы получить даже стюйвер, проживи она и подольше.
Из всех его кредиторов только один, бургомистр, получил все, что ему
причиталось.
С изобретением денег в седьмом столетии до Рождества Христова люди
приобрели свободу делать, подобно Рембрандту, займы под проценты и по уши
влезать в долги.
В древних Афинах тех, кто не мог расплатиться с долгами, продавали в
рабство. Их жены и дети шли к ним в придачу. Мелкие крестьянские хозяйства
разорялись. Город разделился на кредиторов и должников, богатых и бедных.
Когда движущей силой становится выгода, люди обращаются в расходный
материал, а благосостояние общества -- в дело десятое. Кому нужен рабочий
класс, когда кругом полным полно рабов? Зачем тужиться, производить то, что
можно задешево ввезти? И с какой стати продавать товар по цене, меньшей
затрат на его доставку? За сто лет до Перикла богатые афинские
землевладельцы вывозили из города собственное зерно на более прибыльные
рынки, в то время как население города голодало.
Дело шло к революции.
Для предотвращения гражданской войны к власти призвали Солона,
законодателя.
Он отменил продажу несостоятельных должников в рабство.
Дабы устранить нехватку зерна, он запретил вывоз любой
сельскохозяйственной продукции, кроме оливкового масла, которого всегда
имелось в избытке.
Землевладельцы насадили побольше олив и стали сеять меньше пшеницы.
Он доверительно поведал ближайшим друзьям, что намерен упразднить
долги, сохранив при этом нетронутыми крупные владения.
Друзья назанимали денег и понакупили земель. Долги упразднили, земли
остались у друзей.
Хочется верить, что сам Солон был безупречен.
Ныне Солон известен нам как мудрый законодатель.
Богатые разъярились оттого, что не получили своих денег, нищие --
оттого, что лишились земли.
Солон сочинял стихи с куплетами вроде вот этого:
Никто не в силах отобрать у человека добродетель;
Меж тем у денег, что ни день, меняется владетель.
В подлиннике они выглядят еще отвратнее.
Люди, проникающие мыслью до таких глубин, как изобретение денег
лидийцами в седьмом веке до Рождества Христова, понятия не имеют о жизни в
семнадцатом веке по Р. Х. Сократ, живший в пятом веке до Его Рождества и
проживший еще один год в четвертом, говорил на своем суде так, словно он-то
и был самым что ни на есть Христом.
-- Бог послал меня к вам и приставил к городу, как овода к лошади, --
сказал он судьям, защищаясь в день суда. -- Я защищаюсь теперь совсем не
ради себя, как это может казаться, но ради вас, чтобы вам, осудивши меня, не
проглядеть дара, который вы получили от Бога. Я вам дарован. И если вы меня
убьете, то вам нелегко будет найти еще такого человека.
Всю свою жизнь, поведал он судьям, он был единственным слушателем
своего личного сверхъестественного голоса, чьи наставления,
совершенствовавшие его, ему было бы грех оставлять без внимания.
-- Мужи-афиняне, я чту и люблю вас, а слушаться буду скорее Бога, чем
вас.
Слишком поздно было уговаривать Сократа отказаться от убеждений, за
которые его сожгли бы как еретика в еще только предстоящие просвещенные
Темные века, принявшие и впитавшие Платона, а Аристотеля открывшие вновь и
провозгласившие "философом", к чему приложил руку даже такой человек, как
Аквинат.
И было бы слишком рано рассказывать Сократу о сумасшедшем школьном
учителе из Амстердама, верившем, будто Бог приказал ему отправиться в
Государственный музей, к картине "Ночной дозор", прямиком из ресторана, в
котором он завтракал, да не забыть прихватить с собой зазубренный хлебный
нож.
7
Когда Сократу исполнилось шестьдесят пять, а Платону двадцать четыре,
Афины блокировал с моря флот, финансируемый Персией и управляемый
спартанцами, к тому времени на горьком опыте научившимися у афинян воевать
на море. С суши город также был в очередной раз осажден. Население снова
сбилось за стены -- шел последний год борьбы, начавшейся двадцать семь лет
назад.
Золото и серебро сдирали со статуй и памятников, стоявших на площадях и
в храмах, дабы начеканить из них денег, необходимых для продолжения войны,
которой предстояло вывести город из жалкого состояния и привести к еще более
жалкому.
Все это сопровождалось невиданным расцветом театра.
Когда Рембрандту исполнилось сорок семь -- он все еще писал
"Аристотеля", -- побережье Голландии было блокировано Англией, на опыте
борьбы с голландцами научившейся строить большие военные корабли, способные
нести тяжелые орудия, и, глядя на тех же голландцев, уразумевшей, что
торговля приносит куда больше денег, чем землепашество и разведение скота,
-- голландцы некогда уразумели это, глядя на португальцев.
Англия, страна в коммерческом отношении отсталая и очень медленно
наверстывавшая упущенное, начала понимать, что Нидерланды каждый год
получают огромные барыши, вылавливая сельдь у берегов Шотландии, да и южнее
тоже; она обнаружила также, что некрашеное полотно, вывозимое из Англии для
окончательной обработки в Голландии, приносит куда больше доходов
голландцам, нежели британским овцеводам, прядильщикам и ткачам.
Еще до конца этого столетия, после того как практичная Голландия
уяснила, что перед Англией, обладавшей естественными преимуществами в
отношении географии и населения, ей больше не устоять, практичные
голландские страховщики принялись давать бывшим врагам уроки по части
страхования и финансов, возглавив создание Банка Англии, Лондонского Ллойда
и Английской фондовой биржи, вывозя, ради укрепления английской экономики,
капиталы за рубеж, вместо того чтобы поддерживать свою собственную, и
демонстрируя тем самым извечный пример того, что деньги подчиняются совсем
иным законам, нежели что-либо иное в природе, быстро стекаясь не туда, где
они нужнее всего, но туда, где они быстрее всего прирастают, ничего при этом
не ведая ни о лояльности, ни о национальности.
Военные действия велись на море, главные сражения этой первой
англо-голландской войны происходили в водах Ла-Манша, в которых морские суда
Голландии имели обычно право свободного прохода. В самом столичном городе
Амстердаме знамения войны оставались немногочисленными.
Рембрандту, поглощенному своей живописью и своими проблемами, похоже,
никак не удавалось сколько-нибудь основательно усвоить связь между тучами,
сгустившимися над финансовой жизнью города, и зловещими переменами, от
которых уже страдали голландцы.
Частому его гостю по имени Ян Сикс приходилось то и дело напоминать ему
об этой связи.
Из долга за дом, просроченного уже на семь лет, целую тысячу гульденов
составляли, как обнаружил Рембрандт, накопившиеся проценты.
Аристотель помалкивал. Дача денег под проценты -- занятие
неестественное, когда-то написал он, поскольку извлекаемая прибыль
порождается отнюдь не процессом взаимных расчетов, ради обслуживания
которого деньги и были изобретены.
-- Конечно, -- сказал Рембрандт, -- мне не составит труда продать дом.
В стране серьезный спад, сказал Ян Сикс. Если бы Рембрандт продал дом,
он не смог бы выручить за него столько, сколько сам заплатил.
-- Так он же стоит гораздо больше.
-- Люди сейчас осторожны в тратах, -- сказал Сикс. -- Быть может,
оттого владельцы ваших закладных и требуют выплаты.
Сиксу было виднее. Его семья владела красильными и шелкопрядильными
фабриками. Аристотель не знал, что тут посоветовать.
Сикс был моложе Рембрандта -- ученый человек с артистическими
наклонностями, принимавший активное участие в многосторонней кипучей жизни
города. Он напечатал сочиненную им пьесу под названием "Медея", к которой
Рембрандт сделал офорт.
Иллюстрация получилась вполне приличная, но чем больше делалось
оттисков, тем более расплывчатыми они становились.
Это все печатник, несправедливо утверждал Рембрандт, вечно они
небрежничают.
Несколько лет назад он изобразил Яна Сикса читающим у окна -- этот
офорт стал образцом, до которого не удалось подняться ни одному граверу
города. Рембрандт и сам никогда больше до него подняться не смог, хоть мы и
не знаем, предпринимал ли он такие попытки.
Впрочем, и эта доска прослужила недолго.
-- Печатник, все печатник, -- бормотал Рембрандт, виня человека,
делавшего оттиски для Сикса. -- Был бы поосторожнее, не испортил бы доску.
Рембрандт знал, что офортные доски не годятся для многократной печати,
но упрямо не желал в это верить. Хотя в отношении доски с изображением Яна
Сикса это было тем более верно. Помимо линий, протравленных кислотой,
изобретательный Рембрандт процарапал на доске другие -- сухой иглой и
резцом, соединив различные техники гравирования и создав наплывы,
обогащавшие мягкие штрихи бесчисленными оттенками черного цвета, но
снашивавшиеся гораздо быстрее обычной офортной доски, так что оттиски вскоре
стали бледнеть.
Сикс не жаловался. Его, похоже, заинтриговали приемы Рембрандта, отчего
Сикс повадился заглядывать к живописцу единственно ради того, чтобы
зачарованно следить за изменениями, кои претерпевали Аристотель, Вирсавия и
иные, и рассуждать об увиденном. Почти не сознавая, что делает, он все
норовил подойти вплотную то к одному, то к другому холсту, чтобы, пристально
вглядываясь, постичь мельчайшие тонкости присущих каждому эффектов, которые
чем дальше, тем пуще его завораживали.
-- Вижу, вы снова его изменили, не так ли? -- сказал он об Аристотеле.
Даже если относиться к этому лишь как к оптическому явлению, продолжал Сикс,
ему остается только дивиться, как можно создать столь захватывающую иллюзию
человека, погруженного в глубокие размышления, пользуясь лишь волосками и
краской.
-- А также ножом и пальцем, -- хмуро поправил его Рембрандт. С вежливой
решимостью он втиснулся между Сиксом и мольбертом, не позволяя гостю подойти
слишком близко. Он не желал делиться своими секретами.
-- Хорошо бы вы меня написали, -- внезапно сказал Сикс и поспешно
добавил, когда Рембрандт, резко повернувшись, уставился на него: -- В вашей
манере, конечно.
-- В моей манере? -- явно удивился художник.
-- Я хочу сказать -- так, как вам захочется. Я бы не возражал, если бы
получилось похоже вон на него.
-- Портрет вроде этого? Но это не портрет.
-- Я же не сказал "портрет". Мне нравится его грубая поверхность, эти
ваши тени и темнота, ваш широкий мазок. Вы даете ясно понять, что здесь
