слова.
Они алчно присваивали собственность тех, кто им противился, тех, кто
оспаривал их действия, а также тех, на чье богатство они позарились; брали
людей под стражу, словно преступников, без объясненья причин, и привычно
приказывали напоить их цикутой, не затрудняя себя выдвижением обвинений.
Спарта назначила их, чтобы они создали для Афин, ставших вассалом
завоевателя, новую конституцию, по которой сами они будут править городом
как олигархи.
Однако они были представителями правого крыла афинян, людьми
решительными и настроенными антидемократично. Они не видели особой нужды
сочинять конституцию, которая позволила бы им творить все то, что они
творили и без нее, и сразу впали в оргиастическое буйство гонений, грабежей,
облав и ликвидаций. Особенно уязвимыми оказались богатые иноземцы. Над
городом навис страх перед неожиданным арестом, внезапным стуком в дверь,
платными осведомителями и тайной полицией.
Некоего умеренного члена Тридцати предали смерти за то, что он
воспротивился жестокостям той самой партии, которую помогал организовать и
ретивым членом которой стал.
За восемь месяцев правления Тридцати были казнены полторы тысячи людей.
Сотни демократов бежали, обратившись в изгнанников. Пять тысяч граждан, не
замеченных в зримой и слышимой поддержке правящей партии, были согнаны в
Пирей: в городе не хватало места для создания приличного концентрационного
лагеря, не было земли для размещения каторжной колонии или гулага, не было,
собственно говоря, ни времени, ни людских ресурсов, ни каких-либо из наших
современных удобств, позволяющих быстренько поубивать столько народу,
сколько захочется.
Политика Тридцати состояла в том, чтобы втянуть в свои преступления
всех прочих граждан, дабы никто потом не смог обвинить их в делах, в которых
и сам не участвовал.
Не любо, не кушай -- такой выбор предложили тираны народу Афин.
Анит, обвинитель Сократа, принадлежал к числу демократов, бежавших в
Филу, в общину изгнанников и готовивших свержение Тридцати.
Сократ принадлежал к числу граждан, оставшихся в городе. Ему, похоже,
было все равно, при каком правительстве жить -- афинское, и ладно. Все они
хороши.
И разумеется, настал день, когда Сократа призвали к Критию по
государственному делу: ему и еще четверым приказали взять Леонта из Саламин
и доставить оного Леонта туда, где его казнят.
-- И какое же обвинение мы должны предъявить ему, если он спросит? --
поинтересовался Сократ.
-- Никакого, -- ответил Критий.
-- Никакого? Тогда на основании какого закона должны мы сделать то, что
ты приказал нам сделать?
-- Нет такого закона. И преступления нет. Единственное основание -- это
я. Мне нужна его собственность. И не тащите его сюда. Отведите прямиком в
тюрьму и скажите начальнику Одиннадцати, чтобы они его прикончили.
Сократ ушел домой, ожидать участи, навлекаемой неподчинением. Четверо
других отправились к Леонту Саламинскому, арестовали его и доставили в
тюрьму, где его и отравили.
Изгнанники вторглись в Афины до того, как Сократа успело постигнуть
заслуженное наказание. Сократа спасло восстание демократов. Критий с
Хармидом, дядья Платона, оба погибли в Пирее, тщетно пытаясь одолеть
повстанцев в битве при холме Мунихий.
Наступление мира, как правило, не полагает конца насилию, развязанному
войной, завершение же этой войны не положило конца ненависти и вражде, ее
породившим.
В Элевсине, куда бежали со своими приспешниками те, кто уцелел из числа
Тридцати, была сочинена эпитафия Критию и прочим павшим тиранам:
Памяти отважных мужей, некогда вскрывших нарыв раздувшейся
гордыни проклятых афинских демократов.
И поныне встречаются люди, твердящие, что Критий -- лучший из людей,
когда-либо родившихся в Греции, а единственная его ошибка состоит в том, что
он не успел перебить всех демократов.
Будучи зажатым между присущими олигархам алчностью и стремлением к
господству и раздувшейся гордыней проклятых демократов, мыслитель, который,
подобно Сократу, не питает уважения ни к тем, ни к другим, очень скоро
оказывается задавленным до смерти, а идеалист, подобный Платону,
обнаруживает, что деваться ему, в сущности, некуда -- остается выбирать
всего лишь между внутренним миром изолированного мышления и фантастической
грезой диктаторского общества, явленной в его "Государстве".
Правление террора, насаждаемого олигархией, пришло к концу.
Правление террора, насаждаемого демократией, несколько задерживалось.
Прошло целых пять лет, прежде чем Анит, Мелет и Ликон потребовали суда
над Сократом. В эти пять лет Сократ не сделал ничего отличного от того, чем
он занимался всю жизнь, разве вот Аниту сказал, что сын его, в котором
Сократ приметил большие дарования, способен, быть может, совершить в жизни
нечто большее, чем торговать, по семейной традиции, кожей.
Подобная обида, нанесенная им Аниту, вряд ли способна объяснить
враждебность, которой прониклись к Сократу афинские жители.
А вот беспечная веселость в сочетании с идеологическим нонконформизмом
-- могут вполне.
На суде Сократ сказал, что никогда не говорил частным образом ничего
такого, чего не говорил бы открыто.
Видимо, в этом и была главная его беда.
-- Я всю жизнь оставался таким, как в общественных делах, так и в
частных, никогда и ни с кем не соглашаясь вопреки справедливости, ни с теми,
кого клеветники называют моими учениками, ни еще с кем-нибудь, -- сказал
Сократ, подразумевая обвинения в том, что он учил Крития и Алкивиада, когда
те были молодыми людьми, и, стало быть, несет ответственность за их
безобразное поведение в дальнейшем, когда они стали государственными
деятелями. Он не упомянул ни о том, что Алкивиад умер сорокашестилетним
мужем, а ко времени суда над Сократом ему уже исполнился бы пятьдесят один
год, ни о том, что Критий умер в пятьдесят семь, а теперь ему исполнился бы
шестьдесят один.
-- Да я и не имел никогда постоянных учеников, -- продолжал он, -- и
никогда никого учить не пытался. А если кто, молодой или старый, желал меня
слушать, то я никому никогда не препятствовал. И не то чтобы я, получая
деньги, вел беседы, а не получая, не вел, но одинаково как богатому, так и
бедному позволяю я меня спрашивать, а если кто хочет, то и отвечать мне и
слушать то, что я говорю. И за то, хороши эти люди или дурны, я по
справедливости не могу отвечать, потому что никого из них никогда никакой
науке я не учил и не обещал научить. Если же кто-нибудь утверждает, что он
частным образом научился от меня чему-нибудь или слышал от меня что-нибудь,
чего не слыхали и все прочие, тот, будьте уверены, говорит неправду. Истина
же в том, что я убежден, что ни одного человека я не обижаю сознательно. Мне
думается, что и вас бы я в том убедил, если б у вас, как у других людей,
существовал закон решать дело о смертной казни в течение не одного дня, а
нескольких. Однако закон требует, чтобы мы закончили сегодня. За такое
короткое время трудно мне будет избавить вас от столь великих предрассудков.
Платона эта речь глубоко тронула. В старости Платон благодарил судьбу
за то, что он был рожден человеком, а не бессмысленным животным; затем за
то, что родился греком, а не варваром; и, наконец, за то, что родился во
времена Сократа.
Анит, свободолюбивый герой войны, торговец кожей и стойкий защитник
традиционных консервативных ценностей афинской демократии, вовсе не был
благодарен судьбе за то, что ему выпало счастье жить во времена Сократа. Он
разочаровался в собственном сыне, а винил в этом философа. Молодой человек,
которому отец приказал заняться семейным делом -- дублением кож -- и
запретил участвовать в диспутах, то и дело устраиваемых на первом попавшемся
углу этим немытым, нечесаным, еретическим старым иконоборцем Сократом,
пристрастился к вину и в конце концов стал ни на что не годным.
Вследствие чего в семействе Анита и возникла логическая проблема,
касающаяся причины первичной, необходимой и достаточной: кто повинен в том,
что молодой человек разочаровался в бизнесе и пристрастился к философии --
Анит, Сократ или ни тот ни другой?
Найденное Анитом решение этой проблемы состояло в следующем:
сговориться с двумя другими обиженными и обвинить Сократа в серьезных
преступлениях, в которых нет и не было ничего серьезного, после чего Сократ,
как всякий нормальный человек, тут же сбежит из Афин, побоявшись вверить
суду свою жизнь.
Произнесение обвинительной речи следовало поручить поэту Мелету: Сократ
поэзию не жаловал.
Сочинить же эту речь надлежало оратору Ликону: риторику Сократ и вовсе
ни в грош не ставил.
-- А кто уплатит штраф, если обвинение не наберет третьей части
голосов? -- спросил поэт Мелет.
-- Да, -- заинтересовался ритор Ликон.
Анит и оплатит.
Ликон возрадовался:
-- Сократ говорун никудышный. Поскольку он не лицемер, он не унизится
до того, чтобы читать защитительную речь, написанную кем-то другим. Поэтому
каждый из нас должен либо начать, либо закончить похвалой его красноречию, а
в конце либо в начале обвинительной речи остеречь судей, как бы он не
обманул их своим ораторским искусством.
Клятвенное их заявление, сделанное перед судом против Сократа, сына
Софрониска из дема Алопеки, состояло из трех положений.
Сократ повинен в том, что не чтит богов, которых чтит город, а
вводит новые божества...
Троицу обвинителей не волновало то обстоятельство, что Сократ часто
приносил жертвы богам как дома, так и на общих государственных алтарях,
гаданием не пренебрегал и никогда ни словом, ни делом не согрешил против
благочестия и веры. Он порицал поэтов, которые, подобно Гомеру и Гесиоду,
рассказывают о богах недостойные байки. Для пущей убедительности троица
добавила второе обвинение, истинную, чудовищную и непростительную кость в
горле Анита: учительство.
...и повинен в том, что развращает юношество...
Эта формулировка, придуманная Ликоном, доставила Аниту такую радость,
что он решил про себя никогда больше не поворачиваться к Ликону спиной.
Назови они сына Анита, дело пошло бы в гражданский суд, а не в
уголовный. Благодаря же тому, что они скромно воздержались от упоминания
каких-либо имен, в суд безмолвными свидетелями явились призраки тирана
Крития и изменника Алкивиада.
...а наказание за то -- смерть.
10
Он был самым странным из смертных, так он сам говорил, и знал, что
способен порой доводить людей до белого каления.
Протагора, прославленного софиста, он, еще молодым человеком,
поддразнивал в их прославленном споре:
-- Я, на беду, человек забывчивый и, когда со мною говорят пространно,
забываю, о чем речь.
Фрасимах из Халкедона, выведенный из себя, накинулся на него в
"Государстве":
-- Если ты в самом деле хочешь узнать, что такое справедливость, так не
задавай вопросов и не кичись опровержениями, -- ты знаешь, что легче
спрашивать, чем отвечать. Но нет, Сократ вполне отдается своей привычке: не
отвечать самому, а придираться к чужим доводам и их опровергать.
-- Так ведь я ничего не знаю, -- простодушно ответил Сократ. -- Ибо не
знаю, что такое справедливость, а потому вряд ли узнаю, есть у нее
достоинства или нет и несчастлив ли обладающий ею или, напротив, счастлив.
Знать, что ничего не знаешь, значит уже знать немало.
Мудрость состоит в осознании того, что никакой мудрости не существует.
