побывал художник и что он куда важнее того, что изображено на картине, ведь
так?
Рембрандт хмыкнул.
-- Было такое желание, -- признал он.
-- Я узнаю бюст Гомера, -- сказал, кивая, Ян Сикс. -- А на Аристотеле
одеяние современное, но мантия, сдается, античная. Я не ошибся?
Рембрандт об этом понятия не имел. Просто он купил такую одежду.
-- Вы и вправду не знаете? Да нет, просто говорить не хотите. А вот
шляпу я не узнаю.
-- Шляпу я выдумал.
-- Вы ее опять изменили, верно? Поля стали шире.
-- И опять меняю. Будут поменьше.
-- А кто этот человек? Я его знаю?
-- Аристотель.
-- Похож на еврея.
Аристотель, рассвирепев, уставился на Сикса.
Рембрандт немедля пригасил его взгляд, добавив в глаза немного
минерального лака.
-- Такой мне и нужен, -- сказал Рембрандт. -- Для него позирует один из
моих друзей.
-- В этом костюме? Аристотель?
-- А что, вам не нравится?
-- И вид у него какой-то грустный.
-- Таким я его себе представляю. Он стареет. Не знает, как жить дальше.
Древний философ, а работы найти не может.
-- Я еще кое-что заметил. Вроде бы на талисмане проступает лицо.
-- Да вот, решил, пусть будет лицо. Не знаю, чье оно. Купил когда-то
одну такую штуку.
-- Назовите его Александром Великим.
-- С чего бы это?
-- Так он же учился у Аристотеля. Вас станут хвалить за глубину
символического смысла. И с цепью тоже что-то произошло?
-- Я делаю ее потолще.
-- Как вам удалось сделать ее такой реальной?
-- Пожалуйста, не подходите слишком близко. Вас может стошнить от
запаха краски.
-- И какой толщины она будет?
-- Такой, какая мне требуется.
-- Да, но насколько толще вы хотите ее сделать?
-- Сделаю -- узнаю.
-- И еще мне очень нравятся руки.
-- Могу и вам такие написать. Вам как, такие же простенькие? Ваши я мог
бы прописать поподробнее.
-- Вы ведь изобразили каждую всего несколькими мазками, верно? И тем не
менее они совершенно естественны и пребывают в полном покое. По-моему, они
изумительны.
-- Движение мне не очень дается.
-- Вы не пишете людей за едой или пьющими.
-- Не часто. Хотите, чтобы я написал портрет селедки?
-- Все остальные пишут.
-- Мне нравятся люди с пристальным взглядом. Если я теперь изображаю
людей без него, я потом не уверен, по душе они мне или нет.
-- А с чего вы начинаете? Как решаете, что будете делать?
-- Да так и решаю. Не знаю как. Вас я сделаю совсем по-другому, в три
четверти роста. Одетого для заключения серьезной сделки. В плаще,
натягивающим перчатки.
-- Я не собираюсь заниматься торговлей. Это я вроде бы уже решил.
-- Ну, тогда будете членом правительства.
-- Не уверен, что мне и это по сердцу.
-- Ладно, пусть будет просто государственная служба, на которой не
придется особенно напрягаться. Семья ваша занимает слишком высокое
положение, да и вы тоже. Влиятельные друзья мне не помешают. И новые заказы
тоже, помогут расплатиться за дом. Пожалуй, я вас сделаю немного постарше.
-- К тому времени, как вы закончите, я так и так стану постарше.
-- Я изображу вас таким, каким вы будете, когда станете олдерменом или
бургомистром.
Рембрандт улыбнулся, Сикс нахмурился. Рембрандт отложил палитру,
прислонил к креслу муштабель. Молча поднял большой палец на уровень глаз, с
минуту всматривался в будущий предмет изображения, чуть откачнул голову
назад, потом кивнул -- Сикс между тем не двигался, да, похоже, и не дышал.
-- Попробую красный цвет поярче и золото возьму другое. Руки вам можно
будет сделать одним мастихином. Пройдусь по ним ножом до того, как
подсохнут. А может, еще и пальцем.
-- И после передумаете, -- негромко рассмеялся Ян Сикс. И шутливо
добавил: -- А будут там ваши печально знаменитые, немыслимые наслоения
красок?
-- Вам они могут и не понравиться.
-- Нет, я не против.
-- Ну, тогда обещаю потратить на краски для вас все, что вы мне
заплатите.
-- Я бы не отказался и от вашей светотени, которой вы столь бесславно
прославились.
-- И за которую надо мной потешаются.
-- Потому что как же иначе люди поймут, что меня написал сам Рембрандт?
-- Получится не очень красиво.
-- Вы считаете меня человеком, который хочет получиться красивым?
Рембрандт не без самодовольства вздохнул и сказал ворчливо:
-- Приятно, что в Голландии остался хоть кто-то, не помешавшийся на
классическом искусстве.
-- Я заказываю картину, а не картинку.
Рембрандт довольно всхрапнул.
-- Черного будет побольше, чем здесь. Освещение я сделаю ярче. И шляпу
вам придумаю почище этой.
-- Я предпочел бы остаться в своей, -- твердо сказал Ян Сикс.
-- Будете выглядеть как человек, у которого я не хотел бы оказаться в
должниках, -- не без лукавства сообщил Рембрандт, улыбнулся и вновь занялся
цепью Аристотеля, добавляя к ней золота.
Аристотель нахмурился: у него от таких, как Рембрандт, ум заходил за
разум.
Когда Ян Сикс ушел, Рембрандт принялся напевать, без слов, но довольно
громко. Можно будет перевести дом на сына, объявил он Аристотелю, вернувшись
от двери и разглядывая его с искренним удовольствием.
-- Тогда ему придется составить завещание, так? А я смогу стать
попечителем, с правом получения доходов. Я это знаю так точно, как будто ты
сам мне про это сказал, разве нет? А? Понял, господин философ? Ты не
единственный умник в этом доме, верно?
Аристотель побагровел. Смесью белого с коричневой умброй Рембрандт стер
краску с его лица и значительно углубил выемку на впалой щеке.
Поговаривают, будто в Утрехте и Зеландии подходят к концу запасы
провианта. Сикс -- еще один человек, громко поведал Аристотелю Рембрандт, у
которого наверняка можно будет перехватить деньжат.
8
Для Аристотеля, размышляющего над бюстом Гомера, непреходящее
помешательство мира на деньгах оставалось такой загадкой, что он даже не
сознавал, насколько ему не по силам ее разрешить. Он так и не смог уяснить,
что деньги обладают собственной ценностью. Это всего-навсего средство
взаимных расчетов. И совершенно невозможно понять, какое из их качеств
делает погоню за ними более привлекательной, чем добрый ночной сон.
Изощренный ум -- такой, как у Аристотеля, -- находит неразрешимые
дилеммы там, где люди попроще решительно никаких не находят.
"Человек не вправе ожидать, что, вытягивая деньги из общества, он будет
еще получать почести" -- так писал он, живя в Афинах и сочиняя "Никомахову
этику".
В Сицилии его уверенность в этом несколько поколебалась.
В Лондоне и в Париже у него возникли сомнения.
В Нью-Йорке он осознал свою неправоту, поскольку все люди,
пожертвовавшие средства на приобретение его портрета музеем Метрополитен,
вытягивали из общества преизрядные деньги и, однако же, пребывали в великой
чести, в особенности после покупки этого шедевра, ибо на вделанной рядом с
ним в стену медной табличке имена Исаака Д. Флетчера, Генри Дж. Кизби,
Стефена К. Кларка, Чарльза Б. Куртиса, Гарриса Б. Дика, Марии ДеВитт Джесуп,
Генри Дж. Маркоунда, Джозефа Пулицера, Альфреда Н. Паннетта, Джакоба С.
Роджерса, равно как и Роберта Лемана, миссис Чарльз Песон и Чарльза Б.
Райтсмана стояли рядом с именами Аристотеля, Гомера и Рембрандта.
Гомер побирался, Рембрандт обнищал. Аристотель, которому хватало денег
на книги, на его школу и музей, не смог бы купить изображающую его картину.
Рембрандт не мог позволить себе Рембрандта.
IV. "Я самый странный из смертных"
9
Сократа осудили при демократическом строе. Это стало еще одним из
обстоятельств, сильно подействовавших на Платона, в котором уродливый, хоть
и недолгий, режим Тридцати тиранов, за пять лет до того свергнутый
восстанием демократов, оставил чувство устойчивого отвращения. Его дядья,
Критий и Хармид, принадлежали к числу самых злющих из Тридцати. Они
уговаривали его заняться политической деятельностью, обещая свое
покровительство, но Платон отказался.
В ту пору ему было двадцать четыре года.
Ему было двадцать девять, когда Сократа казнили по обвинениям,
выдвинутым Анитом, деловым человеком, Мелетом, поэтом, и Ликоном, оратором.
Сократ пережил беззаконное правление Тридцати, свободно расхаживая по
городу и продолжая оставаться Сократом, хотя один раз его все же вызвали
куда следует и предупредили.
Тиран Харикл призвал его к Критию, который ни слова не сказал о днях,
когда он и Сократ пребывали в более дружеских отношениях, -- в ту пору
Критий, человек молодой, таскался за Сократом по городу, чтобы научиться у
философа тому, чему он сможет научиться.
Он научился вести дебаты.
Чему он не научился, так это тому, что предметом дебатов являются не
сами дебаты.
Существует закон, сказал Критий, который запрещает учить искусству
слова.
Сократ не знал такого закона.
-- А я его только что установил, -- сказал Критий. Он установил этот
закон, имея в виду Сократа.
Сократ сказал, что не понимает, какое отношение имеет к нему искусство
слова.
-- Я готов повиноваться законам, -- продолжал он, нимало не кривя
душой, и сразу же принялся, по своему обыкновению, упражняться в искусстве
слова, -- но я должен понимать их, чтобы незаметно для себя, по неведению,
не нарушить в чем-нибудь закона. Вы можете дать мне точные указания? Почему
вы приказываете мне воздерживаться от искусства слова -- потому ли, что оно,
по вашему мнению, помогает говорить правильно, или потому, что неправильно?
Тиран Критий уже начал вращать глазами.
-- Если -- говорить правильно, то, очевидно, пришлось бы воздерживаться
говорить правильно. Если же -- говорить неправильно, то, очевидно, я должен
постараться говорить правильно. Чего именно вы от меня ожидаете?
Харикл раздраженно ответил:
-- Когда, Сократ, ты этого не знаешь, то вот что мы объявляем тебе
простыми словами, понятными даже тебе, -- чтобы с молодыми людьми ты вовсе
не разговаривал.
-- Так чтобы не было сомнения в моем послушании, -- сказал Сократ, --
определите мне, до скольких лет должно считать людей молодыми.
-- До тех пор, -- ответил Харикл, -- пока им не дозволяется быть
членами Совета, как людям еще неразумным. И ты больше не разговаривай с
людьми моложе тридцати.
Сократ покивал.
-- Предположим, -- сказал он, -- я захочу что-нибудь купить. Если
продает человек моложе тридцати лет, тоже не надо спрашивать, за сколько он
продает?
-- О да, -- сказал Харикл, -- о подобных вещах можно. Но ты, Сократ, по
большей части спрашиваешь о том, что и так знаешь. Так вот, об этом не
спрашивай.
Такой отзыв о нем Сократа ничуть не обидел.
-- Если меня спросил молодой человек о чем-нибудь мне известном,
например, где живет Харикл или где находится Критий, должен ли я отвечать?
-- О подобных вещах можно, -- сказал Харикл.
-- Но видишь ли, Сократ, -- произнес Критий с выражением человека
начальствующего, решившего покончить со всем, с чем ему угодно покончить, --
придется тебе в разговорах о тех, кто правит страной, отказаться от твоих
любимых предметов, от всех этих сапожников, плотников, кузнецов: думаю, они
совсем уж истрепались оттого, что вечно они у тебя на языке, да и меня уже
мутит, когда я слышу о них. Как ты знаешь, я помог устранить нашего старого
друга Алкивиада. Так не думай, что на тебя у меня духу не хватит.
Будь Сократ побогаче, он мог бы кончить и хуже, ибо эти Тридцать
тиранов были тиранами не только в классическом, но и в современном смысле
