3
Аристотель, изгнанный из Афин в последний год его жизни, поселился во
владениях своей матери в Эвбее и писал завещание. Ему было без малого
шестьдесят два. Аристотель чувствовал, что это последний год его жизни, и
часто размышлял о Сократе, за три четверти века до того сидевшем в тюрьме,
ожидая дня казни. Аристотель сбежал из Афин, спасаясь от суда.
Снова и снова его беспокоил желудок. Аппетит шел на убыль. Он, знавший
так много, не знал, в чем тут дело. Его отец, умерший еще в дни
Аристотелевой молодости, был врачом. Аристотель же был
ученым-первопроходцем, написавшим больше научных трудов, чем имелось в его
распоряжении для исследовательской работы.
Среди многого, что он узнал к концу жизни, было и то, что не знает он
куда больше.
Он, разумеется, не знал также, что в Голландской республике
семнадцатого века, в Амстердаме, Рембрандт напишет его портрет и что почти
две сотни лет практически никто в мире не будет знать, чей это, собственно
говоря, портрет.
Зато о Сократе у Аристотеля имелось ясное представление.
При этом практически все, что он знал о Сократе, исходило от Платона,
который, как он часто теперь думал, отличался скорее умением принимать
желаемое за истинное, нежели глубиной, и не всегда был надежен по части
приводимых им фактов.
Почти все остальное было изложено историком, биографом и
воином-наемником Ксенофонтом, который, проведя последние сорок лет жизни
изгнанником из демократических Афин, тоже не всегда был надежен, в том числе
и как воин.
Ксенофонт также описал суд над Сократом и его казнь. Однако когда все
это стряслось, Ксенофонт находился в Персии. Прежде чем он смог вернуться,
его изгнали за службу спартанцам в кое-каких военных предприятиях, в которых
Афины поддерживали другую сторону.
У нас имеются еще фрагменты из писаний Эсхина Сократика и Антисфена
Киника, которые подтверждают, что Сократ действительно существовал, и
которые вполне могут быть подделкой.
Затем имеются "Облака" Аристофана, в которых Сократ осмеян как софист,
-- это самое раннее из упоминаний о нем, какие мы знаем. Комедия, написанная
за четверть века до того, как Сократ предстал перед судом, свидетельствует о
том, что он был широко известен в Афинах еще в те времена, когда Платон и
Ксенофонт пребывали в дитятях, слишком малых, чтобы уразуметь, кто он такой.
Аристофан же, с другой стороны, был его современником и другом, он мог
писать о Сократе, основываясь на личном знакомстве, которым другие
похвастаться не могли.
Но с другой опять-таки стороны, Сократ никогда не был софистом.
Однако судьи помнили пьесу, а в философии не разбирались, вот они и
приговорили Сократа к смерти, полагая, что он софист.
Хотя не это было главной причиной. Горестные последствия капитуляции
перед Спартой включали в себя и чад политической неприязни, оставленный его
прежней дружбой с Алкивиадом, изменником, и Критием, тираном, да и
терпимость к сатирическому инакомыслию, которым славился Сократ, истощилась,
благо многим оно представлялось не менее предательским, чем само
предательство, только еще более неприятным.
Софисты учили за деньги. Сократ, выступая в суде, привел оригинальное
доказательство того, что он никогда за деньги не учил и всю жизнь радел о
благе общества: свою бедность.
На судей оно впечатления не произвело.
К той поре, как мы теперь знаем, блеск и величие Греции, олицетворением
коих более века служили Афины, пришли к концу. Война со Спартой была
проиграна, империя распалась, Эсхил, Софокл и Еврипид умерли.
Ко времени, когда Платон основал свою Академию, а молодой Аристотель
приехал на юг, чтобы стать его учеником, от этого блеска осталось и того
меньше, собственно говоря, от него мало что уцелело уже к рождению Платона.
Первые свои двадцать четыре года Платон прожил в городе, втянутом в войну,
которой он выиграть не мог и в которой большинство людей, блеском
происхождения равных Платону, сражаться не желали.
Когда Платон родился, Сократу уже перевалило за сорок.
Ему было за шестьдесят, когда они познакомились, так что Платон не мог
дольше десяти лет знать человека, коему предстояло вдохновить его на
пожизненное служение мысли, человека, гибели которого предстояло наполнить
его горьким, граничащим с ненавистью разочарованием в политических свободах
и материалистической ориентации демократического города, накрепко связанного
с двумя этими именами.
Век Перикла, ныне почитаемый нами золотым веком Афин, завершился --
буквальным образом -- со смертью Перикла на втором году двадцатисемилетней
войны, в ходе которой этот самый разумный и конструктивный из политических
лидеров неуклонно вел свой город к полному поражению, безоговорочной
капитуляции и утрате мощи и империи. То был год моровой язвы, завезенной
морем с верхнего Нила в обнесенный стеною город, второе лето подряд
осаждаемый с суши войсками Спарты и ее союзников. Перикл, и без того
истомленный парламентскими препонами, чинимыми ему консервативной
аристократией, с одной стороны, и радикальным деловым сообществом -- с
другой, не говоря уже о череде личных трагедий, в конце концов и сам
оказался среди десятков тысяч жертв этой болезни и умер.
Придерживаясь разумной военной стратегии, которой, по его соображениям,
предстояло всего за год привести город к победе и почетному миру, он
распорядился согнать всех, кто жил в окрестностях Афин, за Длинные стены,
что окружали город и тянулись на четыре мили, к портам Пирея. Множество
людей ютились в палатках, разбитых на улицах, и помирали в них. Со стен,
защищавших их от спартанцев, эти люди видели на многие мили вокруг, как
предают огню их дома и посевы. Радости никто не испытывал. Периклу было от
чего томиться.
Перикл, аристократический лидер радикальной демократической партии, не
принадлежал к тем фигурам греческой истории, на которые Платон, аристократ,
или Аристотель, представитель профессиональной элиты, могли бы оглядываться
без значительной доли неприязни и неодобрения.
В последний свой час, лежа в постели, Перикл слушал, как родственники и
друзья, думая, что он уже впал в беспамятство, перебирают его возвышенные
достижения: девять трофеев, установленных им как стратегом в честь военных
побед, здания и скульптуры великой красоты, подобной которой мир еще не
знал, расцвет литературы и интеллектуальной жизни, расширение империи,
развитие торговли и увеличение дани от подчинившихся Афинам городов и
островов. Перикл открыл глаза.
-- Почему же вы ничего не говорите о самом прекрасном и самом великом
из моих притязаний на славу? -- неодобрительно прервал он их разговор. --
Ведь из-за меня никто из афинян не облачился в траур!
Они не стали ему возражать, потому что это было неправдой.
4
Аристотелю было лет семнадцать-восемнадцать, когда он приехал с юга,
где отец его состоял царским врачом при дворе в Пеллах, в Македонии, чтобы
поучиться у Платона в городе-государстве Афинах.
Академия Платона была основана двадцатью одним годом раньше. Уже вышли
в свет платоновские диалоги Сократа, которые молодой человек проглотил с
восторгом и пылом. Ему хотелось узнать больше.
Платону перевалило за шестьдесят, он уже махнул рукой на поиски истины.
Время шло, аналитическая мощь Аристотеля зрела, и он с разочарованием
начинал понимать, что Платон произволен и причудлив в своих пристрастиях: им
владела мистическая вера в божественность чисел и в теорию идей как
реальностей, не зависящих от человеческого сознания, теорию, ведшую туда,
куда Аристотелю идти никак не хотелось.
Этим двоим было далеко не всегда так уютно друг с другом, как поначалу
надеялся Аристотель, хоть он и остался в Академии на двадцать лет, до самой
смерти Платона, постигшей того в восьмидесятилетнем возрасте. Затем он
покинул Афины. Руководителем школы -- пост, который, возможно, желал занять
Аристотель, -- стал родственник Платона, мыслитель весьма посредственный.
Аристотель вернулся двадцать лет спустя, чтобы основать свой Ликей. К этому
времени в городе правили македоняне, сначала Филипп, потом Александр.
Платон чрезвычайно ценил Аристотеля. Он прозвал его "умником" и
"чтецом". Платон питал слабость к прозвищам. "Платон" -- это ведь тоже
прозвище: он был широколоб, широкогруд и в молодости, говорят, преуспевал в
борьбе. Так что Платон -- никакой не Платон, а вовсе Аристокл, сын Аристона.
Отец Платона уверял, будто род их идет от Кодра, царя афинского,
существовавшего только в преданиях. Мать Платона происходила по боковой
линии от законодателя Солона.
В семье, породившей также его дядю, не то двоюродного дедушку, Крития,
не было недостатка в богатстве. За один-единственный год пребывания у власти
дядюшка Платона, Критий, сумел заслужить почетное звание самого кровавого и
корыстолюбивого тирана за всю историю города.
Когда-то давно Критий ходил в учениках Сократа.
С тех пор как харизматический Алкивиад обратился в изменника и
переметнулся в Спарту, не было афинянина, которого столь откровенно боялось
и ненавидело столь подавляющее большинство населения города.
Алкивиад тоже считался последователем Сократа.
Прошло немалое время, прежде чем Аристотель понял, что в прозвищах, до
которых был так падок Платон, таится раздраженное неодобрение, весьма
отличное от добродушной иронии, каковой он наделил личность Сократа в своем
"Государстве" и в многочисленных скетчах.
Аристотель с Платоном разнились и в философии, не только в возрасте и
темпераменте.
Глава Платона витала в облаках, мысли его блуждали по небесам, похоже,
он проповедовал, что единственные вещи, в которые человек может проникнуть
взглядом, суть те, относительно которых ничего другого установить
невозможно.
Аристотель твердо стоял на земле, и взгляд его проникал всюду. Ему
хотелось побольше выяснить обо всем, что он видел.
Платон отвергал видимое: достигнуть знания можно лишь в отношении вещей
вечных, а на земле ничего вечного не обретается. Он напирал на геометрию.
Над входом в его Академию было начертано: "Да не войдет сюда никто из не
знающих геометрии".
Аристотель же тяготел к определению, объяснению, систематическому
исследованию и доказательству, даже в геометрии.
Платон, человек пожилой, предпочитал проводить уроки сидя.
Аристотель, человек молодой, будучи увлеченным новой идеей, не мог
удержаться от ходьбы и подскакиваний. "В движении есть движение", -- выпалил
он однажды, когда Платон с саркастической вежливостью предложил ему
попробовать посидеть спокойно. Есть также и восторг. Движение, объявил он
однажды о своем открытии, убыстряет пульс, да и сердце начинает биться
быстрее.
Интерес Аристотеля к биологии, физике и прочим естественным наукам и
наукам об обществе, возможно, произрастал из научных склонностей его отца.
-- Вот у меня в ладони жук, -- заявил он как-то раз, -- с цельным
овальным покровом и восемью сочлененными лапками, а здесь, в другой ладони,
я держу второго жука, светлее оттенком, с двенадцатью лапками, и покров у
него подлиннее и разделен на части. Можешь ли ты объяснить мне различие
между ними?
-- Да, -- ответил Платон. -- Не существует такой вещи, как жук, ни в
одной твоей ладони, ни в другой. Не существует и такой вещи, как ладонь. То,
что ты полагаешь жуком и ладонью, суть лишь отражения твоего осознания идей
жука и ладони. Существует только идея, она существовала еще до того, как эти
