поскольку располагался в добрых семидесяти милях от ближайших морских
гаваней Северного моря.
Почтенный художественный агент Рембрандта имел обыкновение занимать
деньги у всех своих живописцев, если, конечно, у них было что занять, взамен
рекомендуя их амстердамским купцам и вообще людям разных профессий,
способным стать прибыльным источником заказов на картины.
Одним из таких людей был доктор Николас Тюлп.
Датированный 1632 годом "Урок анатомии доктора Николаса Тюлпа" стал
блестящим дебютом Рембрандта в этом новом для него городе, куда он приехал
за год до того, имея репутацию, которую и подтверждал, не теряя попусту
времени.
Теперь ему было двадцать шесть.
Его драматическое изображение хирургов, присутствующих на вскрытии,
проводимом доктором Тюлпом, который, глядя в ученую книгу, дает пояснения
относительно анатомированной им руки, представляет собой поразительный по
смелости шедевр, в котором нет почти ни единой крупицы правды.
Доктор Тюлп не анатомировал руку, об анатомировании коей он читает на
картине лекцию, которой внимают все остальные. Анатомирование начинается с
вентральной полости, а она изображена нетронутой.
Люди, написанные Рембрандтом, были, все до последнего человека,
чиновниками гильдии хирургов, а отнюдь не студентами медицины, возможно,
никто из них и врачом-то не был, к тому же все, кто изображен на картине, за
вычетом одного человека, заняты вовсе не тем, чем они были бы заняты,
изобрази их Рембрандт занятыми тем, чем они занимались, пока Рембрандт их
писал, а именно -- позированием для картины.
Единственная правдивая фигура в "Уроке анатомии доктора Николаса Тюлпа"
-- это человек, известный под именем Адриен Адриенц 'т-Кинт ('т-Кинт
означает "телок"), он же труп.
Человека этого повесили при большом скоплении публики за грабеж,
сопряженный с насилием. Он спер пальто.
Доктор Тюлп, выдающийся ученый, профессор анатомии Амстердамской
гильдии хирургов, олдермен и член городского совета, а впоследствии
четырехкратный бургомистр, был сыном торговца готовым платьем.
В первой половине семнадцатого столетия в Амстердаме не считалось
зазорным быть сыном торговца готовым платьем.
А также торговца солью, сельдью, мускатным орехом и гвоздикой, зерном,
лесом, табаком, оружием и даже, к чему неизбежно приводит прогресс культуры,
деньгами как таковыми.
К концу того же столетия на фабрикации готового платья, засоле и
поставке сельди -- вообще на всяком предпринимательстве, сопряженном с
затратами труда и производством продукта, -- напечатлелось некое социальное
клеймо.
К концу того же семнадцатого столетия богатые торговцы, промышленники и
судовладельцы Амстердама жаловались, что намного превосходящие их богатством
государственные чиновники не желают более заниматься торговлей или
производством товаров, а взамен того "извлекают доходы из домов, земель и
дачи денег под проценты".
Аристотель почитал дачу денег под проценты подлейшим из множества
извращений, каким может подвергаться это средство взаимных расчетов.
Нарождалась новая аристократия, дети богачей все чаще и чаще вступали в
браки в своем кругу, объединяя состояния. Они начали приобретать загородные
дома и одеваться на отличный от прочих, привлекательный манер.
Когда лавочники и мастеровые стали сами одеваться и жен своих и детей
одевать на тот же манер, представители среднего класса предложили ввести
закон, объявлявший преступниками всех, кто так одевается, кроме, конечно,
представителей среднего класса.
Когда столь многие одеты одинаково, жаловались они, зачастую невозможно
отличить людей, заслуживающих вежливого обращения, от тех, кто его не
заслуживает.
Закон не прошел, однако в воздухе явственно запахло социальными
переменами и новыми классовыми различиями, свидетельством которых он стал.
С изобретением денег лидийцами в седьмом веке до Рождества Христова
появилась масса возможностей извлечения прибыли, а там, где прибыль, там и
люди, пуще всего на свете желающие ее извлекать. Там же, где из денег можно
извлечь больше денег, чем из чего бы то ни было другого, усилия государства,
как правило, направляются на увеличение производства все тех же денег, в
которых общество, вообще говоря, и не нуждается, если оставить в стороне
покупку предметов потребления, необходимых для поддержания здоровья и
физического благоденствия, а также приобретение досуга для размышлений.
Всякий раз, когда денег появляется больше, чем требуется для приобретения
продуктов, они расходуются на приобретение еще большего количества денег.
Банки становятся преобладающей в обществе силой, число юристов и бухгалтеров
возрастает, а само общество оказывается дезорганизованным и ослабевает в
военном отношении.
Появляется множество людей, которые процветают в подобном финансовом
окружении, и еще больше тех, которые могут совершенно свободно катиться к
чертовой матери.
В Амстердаме, где Хендрик ван Эйленбюрх занимал деньги у своих
покровителей или позволял им вкладывать эти деньги в свое дело, обыкновение
его состояло в том, чтобы выдавать в качестве обеспечения долгов картины
Рембрандта и прочих, ибо он знал, что его кредиторы смогут копировать эти
картины без разрешения авторов и без оплаты их труда.
Далеко не в одном случае он, в виде дополнительного залога, отдавал
одни и те же картины разным кредиторам.
Эйленбюрх отдавал в обеспечение долга офортные доски и не мешал
кредиторам делать с них оттиски на продажу.
Рембрандт продавал офортные доски одному португальскому еврею, тайком
припрятывая несколько оттисков для себя, в нарушение условий сделки.
Рене Декарт, называемый отцом современной философии и основателем
аналитической геометрии и большую часть своей жизни проведший в Амстердаме
-- как раз во времена Рембрандта, -- заметил однажды, что люди, населяющие
этот город, настолько поглощены преследованием собственной выгоды, что он
мог бы провести здесь всю свою жизнь без того, чтобы его заметила хотя бы
единая душа.
Декарт провел остаток своей жизни, а вернее большую его часть, в
Амстердаме, и Рембрандт его не заметил.
Через месяц после женитьбы Рембрандт нанял поверенного для сбора мелких
долгов, так и не выплаченных Саскии в Фрисландии. С этого дня и до конца его
жизни едва ли найдется период длиною в два года, в который он не был
погружен в денежные тяжбы.
Когда его любовницу и экономку Хендрикье Стоффелс призвали на заседание
церковного совета по обвинению в развратной жизни с живописцем Рембрандтом,
самого живописца призвали тоже. Он туда не пошел.
Когда "Аристотель, размышляющий над бюстом Гомера" близился к
завершению, Хендрикье позировала голышом для полотна, на котором Вирсавия
размышляет над письмом Давида. Помимо этого она, одетая в белую сорочку,
служила моделью для чудесной картины, изображающей женщину, которая стоит,
приподняв юбки, в воде, доходящей ей до колен.
Это простенькое полотно представляет собой едва ли нечто большее, чем
набросок к картине.
Тем не менее Аристотель, трепеща от волнения, наблюдал за созданием
этого полотна, за появлением предположительно плотной плоти, вещественных
форм человеческого существа и белого облачения, возникающих почти из ничего
-- из одной лишь идеи и мастихина, дополненных косными контурами красного
плаща, казалось, небрежно сброшенного на землю, и почти пророческим
прозрением возможностей цвета, формы, пространства и текстуры холста.
Пока Хендрикье позировала голой или в рубашке, подол которой она
приподнимала, Аристотель не отрывал глаз от бюста Гомера. То, что она была
на пятом месяце беременности, не увеличивало ни ее привлекательности для
Аристотеля, ни шансов на оправдание ее церковными властями.
По меньшей мере в четырех английских биографиях Рембрандта невозможно
найти ни единого доброго слова о нем -- лишь о его творениях и о
сочувственной трактовке им нищих евреев-ашкенази, которые стекались в
Амстердам, спасаясь от войн в Германии и Польше, и на которых город, издавна
плодивший евреев-сефардов наряду с большими количествами голландских
кальвинистов и католиков, взирал с омерзением.
Рембрандт не принадлежал к богеме.
Всех трех женщин, с коими он определенно состоял в интимных отношениях,
-- Саскию, Гертджи и Хендрикье -- он подыскал себе прямо в доме, в котором
жил. И в домашнем хозяйстве, и в любви Рембрандт устраивался примерно одними
и теми же способами.
В этих связях присутствовала экономность движения, и Аристотель, чья
изложенная в "Метафизике" теория творения основывается на первичном
движителе, который заставил Вселенную вращаться и больше никогда в нашу
сторону не смотрел, не питал к ней особого уважения.
Рембрандта путешествия привлекали не более, чем Сократа, едва ли
когда-нибудь покидавшего Афины.
Нам известны лишь два случая, когда Рембрандт выбирался из Амстердама:
один связан с предпринятой ради женитьбы поездкой в Фрисландию, другой -- с
посещением Роттердама по некоему делу. Мы можем с уверенностью сказать, что
он иногда выезжал за город, поскольку существуют написанные им невероятно
скучные пейзажи, признаваемые кое-кем гениальными.
У него еще есть офорт, на котором монах предается блуду посреди поля.
Писал он и натюрморты, настолько жалкие, что люди, ими владеющие, не
решаются высунуть носа на улицу и признать, что у них таковые имеются. Ни
одного до сих пор не нашли.
О Рембрандте рассказывают, будто его ученики рисовали на полу монеты,
чтобы посмотреть, как он кинется к ним и наклонится, чтобы их подобрать, но
это, похоже, относится к числу тех анекдотических розыгрышей, которыми
студенты-живописцы пробавляются или, во всяком случае, хвастаются где ни
попадя.
Как и прочие голландские живописцы его времени, он заставлял учеников
делать копии со своих полотен, которые затем продавал.
Чем лучше был ученик, тем более ценной оказывалась подделка.
Чем более ценной оказывалась подделка, тем пуще ценился ученик.
Бывали времена, когда Рембрандт зарабатывал на выполненных учениками
подделках его полотен больше, чем на продаже собственных подлинников. В
современных каталогах на одного подлинного Рембрандта приходится шесть
копий, откровенно помеченных как таковые.
В Париже существовала когда-то прославленная коллекция банкира и
ценителя искусств Эверарда Ябаха, целиком состоявшая из копий с работ,
которыми он некогда владел. Среди прочего в ней имелся автопортрет
Рембрандта 1660 года, на котором художник изображен с муштабелем, кистями и
палитрой. Оригинал принадлежал впоследствии Людовику XIV, а теперь висит в
Лувре.
В наше время замечательное собрание копий великих творений искусства,
которыми некогда владел французский банкир Ябах, могло бы принести его
продавцу целую кучу фальшивых денег.
До нас дошло примерно пятьдесят два автопортрета Рембрандта, некоторые
из которых наверняка написаны не им. Трудно вообразить себе автопортреты,
написанные не тем, кто на них изображен, и однако же вот они, полюбуйтесь.
Трудно представить себе голландца, да и кого бы то ни было еще,
совершившего кругосветное путешествие наполовину, однако и таких имелось
предостаточно.
Зенон Элейский, пожалуй, усмотрел бы парадокс в представлении о ком бы
то ни было, совершившем кругосветное путешествие наполовину, если бы только
Зенон знал, что Земля кругла.
