другой пули в крадущееся черное стадо свиней. Ему уже казалось, что ухо
улавливает характерное похрюкивание - палец налег на курок, но ни один
колос в поле не шевелился. Сипение и туманом расплывшееся над гаоляном
облако мириад кровопийц составили весь скудный улов его пяти чувств. Снова
над ухом его зажужжал голос старика, снизившийся до хриплого шепота:
- Как? Ты не видишь кабана? Он большой и черный, с ощетинившейся
спиной, и два белых клыка торчат по бокам сморщенного рыла! Смотри же!
Смотри же!.. Небеса! - застонал он. - Если твои глаза останутся слепыми
- от огорода старого Фу-ко-у ничего не останется! Неужели ты ничего не
видишь?
И вдруг страстно, с мольбой, свистящим шепотом:
- Дай мне ружье! Если ты хоть чуточку веришь старому охотнику, кто
первый обучал тебя подражать крикам зверей и птиц, когда ты был совсем
маленький, дай мне ружье только на один выстрел! Иначе кабан уйдет в
ложбину, и будет поздно... - старик почти силой вырвал винтовку у неохотно
разжавшего руки Бушуева и прицелился, но не в поле, а в сторону фанзы. В
эту же секунду Бушуев увидел в направлении ствола фигуру человека:
сгорбленная, она медленно пробиралась к фанзе со стороны гор, явно
стараясь избегнуть открытых мест.
- Фу-ко-у! Сумасшедший! Там человек! Рука Бушуева стремительно
метнулась к плечу старика, но выстрел все-таки опередил его. Яркая
вспышка. Тишина треснула и снова сомкнулась. Темной фигуры не стало видно
- как провалилась! Фу-Ко-у медленно опустил винтовку и возвратил ее
Бушуеву.
- Кабан убит! Других этой ночью не будет: они все ушли к обрыву Красной
собаки, где много желудей. Вей Чентин глуп. Он этого не знает и поэтому
оскорбляет тишину звоном пустых чайников и распевает неприличествующие
возрасту песни. Как я уже сказал, двери моего дома раскрыты перед тобой;
войди и вкуси пищу, изготовленную руками моей жены. Она была уже готова,
когда ты лесными тропами шел к моему полю, но предназначалась не мне и не
тебе, а другому, которого теперь уже нет, и я это знал. Ты не хочешь?
Может быть, твои глаза стали настолько зорки, что видят сквозь стены, как
там, в фанзе, плачет и убивается женщина? Ты прав - лучше не входить! Я
тоже не войду туда сегодня: горе, как и огонь, требует времени, чтобы
пожрать ему предназначенное и погаснуть... Но, может быть, когда ты
вернешься на станцию, тебе вздумается кому-либо сказать, что я убил не
кабана? Не делай этого: далеко отсюда у меня есть два старых друга.
Выходя тебя встречать, я сказал жене, что ухожу к этим друзьям, а они
поклянутся, что эту ночь я провел под их кровлей. В конце концов, могут
обвинить тебя самого... Ведь нас видели только духи, а они молчат. Кроме
того, у тебя могут отнять твою прекрасную винтовку, которую ты приобрел,
не спросясь закона! Конечно, ты ничего не скажешь!.. Не суди меня
старого... Если хочешь возвратиться домой, делай это сейчас: к утру будет
дождь.
Усталой походкой возвращался Бушуев. На полдороге над ним быстро
пронесся краткий ливень, и в намокшем лесу от бегущих облаков стало еще
темнее. И качался, и шептал лес. Происшедшее рисовалось Бушуеву как жуткая
фантастика, сон. Временами же казалось, что рядом с ним идет некто,
укутанный в темное покрывало и, брызгая влажными слезами из глаз, шепотом
рассказывает странные повести глубины леса.
____________
* Китайские разбойники.
г. Харбин, 1930-1931 гг. Рассказ напечатан в газете "Рупор".
http://www-osd.krid.crimea.ua/~arv/ Roman V. Annenkov
Альфред Хэйдок
Песнь Валгунты
В тот момент, когда я заснул, мне показалось, что меня разбудили;
кто-то тыкал мне в шею, в лицо и в нос чем-то холодным. Открыв глаза, я
убедился, что лежу в абсолютной темноте, и стал ощущать напряженную работу
мозга; казалось, в нем с сумасшедшей быстротой вертелись какие-то колеса,
которые спешно изготовляли для меня новое мироощущение и серию неизвестных
дотоле воспоминаний. Перед самым моим лицом вспыхнули в темени два
блестевших фосфорическим светом глаза, и я вновь ощутил холодное
прикосновение к подбородку и даже толчок.
Все-таки я не пошевелился: мне не хватало мысли, импульса действия; не
было ни страха, ни желания. Но я чувствовал, что мысль близка и готова
включиться в мозговые центры, подобно электрическому току.
До моего слуха доносилось царапанье, словно кто-то скользил когтями по
гладкой поверхности дерева, а затем послышалось падение тела.
Почти в тот же момент витавшая в пространстве мысль включилась в
мозговой аппарат, и мне сразу все стало понятно.
Теперь ночь. Я лежу в бревенчатой хижине с черным от сажи потолком, и
поэтому ничего не видно. Кто-то снаружи хотел открыть дверь, но ему не
удалось. Светящиеся глаза принадлежат моему верному Другу,
полуволку-полусобаке Гишторну, который, услышав шум за дверью, старался
меня разбудить, толкая мордой, потому что он, как все волки, лаять не
умеет. И теперь надо быть очень осторожным, потому что горная страна на
далеком севере, где я живу, полна скрытых опасностей.
Моя правая рука нащупала тяжелую секиру на полу, и я вместе с собакой
неслышно пополз к двери. Гишторн дышал около моего уха и лязгал зубами: мы
- человек и зверь - привыкли всегда биться рядом с тех пор, как только
начали понимать друг друга.
У двери я долго прислушивался, чтобы определить, кто захотел навестить
меня ночью, но оттуда не доносилось ни звука.
Тогда, лежа на полу, я внезапно открыл дверь. Это была хитрость: если
непрошеный посетитель устремится в открывшуюся пустоту с копьем наперевес
и со злыми намерениями, он обязательно споткнется о мое тело и упадет, а
Гишторн найдет путь к его горлу, потому что волк в темноте видит гораздо
лучше человека...
За дверью никого не оказалось, но Гишторн прыгнул вперед и с рычанием
остановился над темным комком в снегу. Я бросился к этому комку, и... в
моих руках со стоном стал извиваться мальчик... Я его узнал:
- Зигмар, что с тобой? Зачем ты здесь?
- Приехали на оленьих санях люди тундр с Замерзшего моря, - стонал
мальчик, - те, кто на копья, вместо железа, насаживают кость... Восемь
саней - восемь человек... Они подожгли наш дом и в каждого, кто
выскакивал, посылали стрелу. Они увезли с собой Валгунту и ... и меня.
Убили старого Валгута и всех слуг!
- Но ты... ты ведь здесь?! Чего ты брешешь? - кричал я и, сам того не
замечая, так сдавил бедного мальчика, что он застонал пуще прежнего: и все
это из-за того, что предо мной возник облик его сестры Валгунты. С
поразительной быстротой память восстанавливала все то, что было связано с
этим именем: о ней мне шептал лес, журчали ручьи, гремел водопад Каменного
ключа, и облака на небе принимали ее черты...
- Я бежал с дороги... Валгунта приказала. Нас бросили на одни сани; ей
связали ноги, а мне - нет... Она шепнула мне: "Братец, когда будем
проезжать мимо обрыва Ворон, я швырну тебя с кручи: внизу снег глубокий, и
ты не разобьешься. Оттуда побежишь к Оствагу и все ему расскажешь, если по
дороге тебя не растерзает медведь... Скажи Оствагу, что больше нет отца,
который требовал за меня много коней, - есть только люди тундр и Валгунта,
которая ждет..." - И я шел много часов с разбитыми о камни ногами, -
воскликнул Зигмар, - и все тебе сказал... - Пусти меня!
- Зигмар! Она так и сказала? Ты хороший, смелый... ты самый лучший
мальчик! - Я притянул его к себе и порывисто стал гладить по голове. - Иди
в дом! Там ты найдешь пищи на месяц, а если я к этому времени не вернусь с
Валгунтой, то больше не жди и ступай к взморью, к рыбакам, они тебя
приютят! А теперь, - обратился я к волку, - у нас будет самая большая
охота, какой ты еще не видал!
Так начался мой странный и удивительный сон, который умчал меня через
тьму веков, может быть, на тысячу лет назад. Он развертывался с быстротой
вне понятий о времени и пространстве - их точно не было! Но зато были
ощущения, которые я переживал так ярко, как, пожалуй, никогда наяву.
Ночью, среди застывшего леса, я мчался, преследуя похитителей, как
зловещая тень, как дух окружающих гор, и горел сумрачной яростью
берсеркера: медленно поднимался на крутизну и камнем, пущенным из пращи,
летел с нее на лыжах, а рядом со мною несся волк. Человек и зверь...
Наши ноги одинаково не знали усталости, и я не ошибусь, сказав, что и
желания наши были тождественны: нам обоим грезились великая охота на
забрызганном красными каплями снегу, охота с клохтаньем застревающей в
горле ярости, схватка, где ни один сражающийся никогда не слыхал о
жалости...
Но у меня был план, и в этом, пожалуй, заключалось различие между мной
и волком. Там, где горы крутой стеной обрывались у страны низких холмов,
переходящих затем в бесконечную низменность тундр, было ущелье. "Ворота
Тундры" - так оно называлось, и к ним лежал путь похитителей, указанный
мне Зигмаром. Известными только мне перевалами и проходами я должен был
опередить их там.
В напряженном беге вперед я не помнил счета дней - несколько раз зарево
восхода загоралось предо мной, пока я достиг нужного места.
Почти целый день я провел на каменистой вершине у Ворот Тундры, ожидая,
когда в другом конце ущелья замаячат запрокинутые рога ездовых оленей моих
врагов.
Только с наступлением сумерек я увидел их: далеко-далеко, черной
узловатой нитью восемь груженых саней переползли перевал. Впереди точками
двигались несколько фигур на лыжах, и одна за другой исчезли из виду,
спустившись в ущелье.
Я знал, что времени у меня еще много, так как ущелье тянулось на
несколько верст, но, тем не менее, скачками бросился вниз.
Там, в кустарнике, я разложил перед собой стрелы на камне, с расчетом
сначала убить переднего оленя, чтобы загородить узкую тропу остальным,
которые в этом случае бросятся в сторону и увязнут в сугробах, а я тем
временем успею еще выпустить несколько стрел, пока меня не заметят...
О дальнейшем я не думал: оно должно было выясниться само собой...
И вот только там, сидя в засаде, я впервые стал ощущать время, потому
что оно остановилось, тропа предо мной оставалась пуста, никто не
показывался... А кровь моя бунтовала... Я не мог усидеть и вскакивал в
бешеных порывах, и волк вскакивал вместе со мной, и шерсть его щетинилась,
потому что он инстинктом чувствовал приближение великой охоты. И я
сердился так, как никогда в этой жизни, и туман ярости начал застилать мои
глаза.
Но тут я заметил зарево костра за поворотом ущелья и понял, что враги
располагаются на ночлег. Первый план рухнул.
Собрав свои стрелы, я покинул засаду и заскользил на лыжах к зареву.
Первой, кого я увидел, была Валгунта: связанная, она полулежала на
санях, близко к огню, и свет падал на ее лицо. Это было хорошо: она
увидит, как бьется тот, кого она призывала. А разве мужчина не храбрее
всех, когда на него смотрят глаза женщины?
Похитители возились поодаль, около других саней, а один из них, с
темным лоснящимся лицом цвета прошлогодних листьев, подводил в это время к
освещенному пространству коней. Судя по приготовлениям, он собирался
зарезать животное на мясо, потому что народу тундр нечего делать с
лошадьми.
Я узнал этого коня: это был один из похищенных в доме Валгунты - ее
любимец. Его золотистая шея искрилась при свете костра, когда разбойник
задирал ему голову повыше и приставлял нож к глотке.
Тут я уже ни о чем не думал - тетива в моих руках натянулась точно сама
собой, и стрела дзинькнула в воздухе. Она вонзилась глубоко в бок человека
с темным лицом, и он, выпустив коня, обеими руками вырвал ее и изломал на
куски, но тут же рухнул и сам.
Теперь я выпускал стрелу за стрелой по остальным и, хотя спешил
чрезвычайно, зная, что время теперь дорожке всего, все-таки взглянул на
лицо Валгунты: мне хотелось удостовериться, гордиться ли она моим удачным
началом и верит ли в меня и в мою силу... Мне показалось, что она
потянулась навстречу моим стрелам, и ее глаза заблистали...
