Альфред Хейдок. Рассказы.
ГРЕШНИЦА
Безумие желтых пустынь
На путях извилистых
Нечто
Таежная сказка
Собаки воют
Привидение
Маньчжурская принцесса
Призрак Алексея Бельского
Миами
Храм снов
Черная палатка
Кабан
Песнь Валгунты
Когда в июне прошлого года на Алтае, в Змеиногорске, умер на девяносто
восьмом году своей многострадальной жизни Альфред Петрович Хейдок,
печальная утрата эта не была замечена. Да и задолго до утраты спроси
приезжий хоть у отцов-благодетелей некогда обихоженного, а ныне вконец
запущенного старинного городка, хоть у рядовых обывателей: где, мол, у вас
тут проживает замечательный русский писатель Хейдок, ответом был бы лишь
удивленный взгляд. Оно и понятно: в библиотеках Змеиногорска (равно как и
Барнаула, Читы, Томска, Москвы и т. д.) фамилия таковая не значится...
А между тем еще в 1934 году в Нью-Йорке вышла книга Хейдока "Звезды
Маньчжурии", которая мгновенно сделала имя автора знаменитым в русском
зарубежье. Во-первых, предисловие написал сам Николай Рерих. Во-вторых,
проза бывшего сподвижника Колчака решительно отличалась от эмигрантской
прозы даже лучших ее образцов, будь то проза Куприна, Шмелева, Алданова или
Набокова. Отличие состояло в каком-то исступленном внимании автора "Звезд
Маньчжурии" к проблеме смерти и посмертного запредельного существования
души человеческой, к роковой связи между двумя мирами: сущим и
потусторонним.
Ко времени обнародования своей первой (и последней) книги Хейдок жил в
Харбине, едва сводил концы с концами, преподавая иностранные языки,
приходил в себя от ужасов братоубийственной войны, уничтожившей плоть и
мозг едва ли не всей России.
В 1947 году Хейдок решится вернуться на Родину - и жестоко ошибется.
Сначала арестуют его сына, затем умрет его жена, а затем и сам он начнет
крестный путь скитаний по лагерям, пересылкам, ссылкам.
Место последней ссылки - Змеиногорск - писатель избрал сам, будучи уже
полуслепым стариком. Здесь он заканчивал рукопись воспоминаний, дорабатывал
обширный труд "Радуга чудес", сочинил повесть "Христос и грешница", цикл
рассказов. Ни единая попытка что-либо опубликовать так и не увенчалась
успехом - его приговорили к молчанию пожизненно.
Читатель сразу заметит главное свойство прозы Хейдока - знак присутствия
смерти, вторгающейся в обличье фантастических видений, которые преображают
перспективу обыденности, наделяют героев чертами эпическими, подобно героям
древнегреческой трагедии. В русской литературе идея фатальной
взаимопереплетенности жизни и смерти, конечного и бесконечного идет скорее
всего от Владимира Федоровича Одоевского. Постулат автора фантастической
повести "Косморама": любой из смертных ответствует за судьбу бессмертной
Вселенной - положил начало "школе русского космизма", где значатся такие
великие имена, как Николай Федоров, Флоренский, Циолковский, Вернадский,
Рерих, Иван Ефремов. Читатель "Звезд Маньчжурии" может убедиться, что
настала пора поставить в этот ряд и Альфреда Хейдока.
...Я нашел его могилу на безлюдном кладбище, что заросло лопухами и
чертополохом. Под плитами черного и серого с красноватыми прожилками
мрамора, сохранившего и имена почивших, и лики ангелов божиих, лежали наши
прадеды - купцы, чиновники, священники, рудознатцы. Под крестами
истлевающими - палачи и жертвы грандиозного социального эксперимента,
приведшего к катастрофе некогда великую державу. А под безобразными
бетонными огрызками и проржавелыми пирамидками - мои современники.
Вот здесь, на холме над Змеиногорском, и упокоился опальный мастер, дабы
всегда "глядеть в очи Предвечного и прислушиваться к шелесту его одежд в
облачных грядах".
Юрий МЕДВЕДЕВ
Альфред ХЕЙДОК
ТРИ ОСЕЧКИ
(Рассказ волонтера из русского отряда Чжаи Цзу-чана)
Мне безумно хотелось пить. Помню, что мучительная жажда натолкнула меня
на мысль о существовании таинственного дьявола, специально приставленного
ко мне, чтобы он пользовался малейшей моей оплошностью и причинял
страдания... Чем же иначе объяснишь, что час тому назад, когда наш отряд
проходил китайской деревушкой с отменным колодцем, я не пополнил своей
фляжки?
Но тогда я совершенно не ощущал жажды - она появилась спустя самое
короткое время! А последний глоток теплой жидкости пробудил во мне яркую
мечту о затененных ручьях, с журчанием переливающихся по мшистым камням с
дрожащими на них алмазными росинками и о таких количествах влаги, по
которым свободно мог бы плавать броненосец... И я всю ее выпил бы!..
Точно в таком же состоянии, надо полагать, находился Гржебин, правый от
меня в стрелковой цепи: убедившись, что у приятелей тоже ни капли не
раздобудешь,- он пришел в дикую ярость и стал ожесточенно стрелять по
невидимому неприятелю, залегшему точно в куче опенков меж пристроек древней
кумирни. Последняя всем своим до крайности мирным видом - с куполами
тополей и низкими башенками, так наивно и просто глядевшими на нас,- являла
собою как бы воплощение горестного недоумения по поводу тарарама, какой мы
тут подняли.
Свое занятие Гржебин продолжал с такой поспешностью, что вызвал во мне
подозрение о старом солдатском трюке: пользуясь удобным случаем, поскорее
расстрелять обременяющие запасы, оставив лишь действительно необходимое
количество зарядов...
- Ты чего там расшумелся? Разве кого-нибудь видишь?
- А то нет? - злобно отозвался Гржебин.- Можно сказать - всех вижу...
- Пре-кра-тить огонь! - торжественно провозгласил взводный командир,
начав с повышенного голоса и, как по ступенькам, с каждым слогом понижая
его.
Причину распоряжения мы тотчас же уяснили: над нами, брюзгливо и злобно
шипя, с присвистом пронесся первый снаряд полевой батареи - стало быть,
"кучу опенков" решено разнести артиллерией.
Молчание водворилось по нашей цепи. Из собственных локтей я соорудил
подставку для колючего подбородка и равнодушно уставился на обреченную
кумирню - там, мол, теперь все пойдет по расписанию: земля разразится
неожиданно бьющими фонтанами взрывов, невозмутимо спокойный угол ближайшего
здания отделится и сначала полсекунды задумчиво, а потом стремительно
обрушится и погребет под обломками двух-трех защитников, а то - целую
семью... Мечущиеся с места на место фигуры, охрипшая команда - все это
покроется ревом пожара, а поле за ним усеется бегущими серыми куртками...
Мы будем стрелять им вдогонку - и так изо дня в день, пока... К черту
"пока" - волонтер меньше всего думает о смерти...
- Смотри, как перья летят! - крикнул мне Гржебин. указывая рукою на храм:
с него роем слетали черепицы, и в стеке показалася брешь.- Каково-то богам
- а?
Мне не понравилась злобность его замечания: разве смиренные лики Будд не
являлись такими же страдательными лицами, как мирные поселяне, которым
генеральские войны жарили прямо в загривок? Финал уже наступил. Осипшая
глотка командира изрыгнула краткое приказание - наша цепь бегом пустилась к
полуразрушенным зданиям. В неизбежной суматохе, которая неминуема в атаке и
всегда вызывает презрение у истинного военного, ибо нарушает стройность
шеренги, я и Гржебин неслись рядом, обуреваемые не кровожадностью, а
единственным желанием поскорее добраться до колодца.
И все-таки мы добежали далеко не первыми: муравейник тел копошился у
колодца, стремительно припадая к туго сплетенной корзинке, заменяющей у
китайцев христианскую бадью. Эти несколько минут задержки между томительным
желанием и его осуществлением переполнили у Гржебина чашу терпения, кстати
сказать, отличающуюся удивительно малыми размерами... Потоптавшись на
месте, как баран перед новыми воротами, он вдруг разразился многоэтажной
бранью.
- Посмотрите! - кричал он, указывая пальцем на уцелевшую в глуби
полуразрушенного храма статую Будды.- По этой штуке было выпущено шесть
снарядов - сам считал! Все кругом изрешечено, а эта кукла цела - хоть бы
хны!.. Можно подумать, что тут ребятишки забавлялись, бабочек ловили.
Хаха-ха! Клянусь - сегодня он будет с дыркой! - закончил он неожиданным
возгласом и торопливо стал закладывать новую обойму в винтовку.
- Не трожь чужих чертей! - хриплым басом пытался увещевать его бородач,
забайкальский казак.- Беды наживешь!
Но было уже поздно: Гржебин спустил курок. Мы услышали звонкую осечку -
выстрела не последовало. Это произвело такой эффект, что несколько голов со
стекающей по щекам водой оторвались от ведра и вопросительно уставились на
стрелка.
- Я сказал - не трожь.., - начал было опять забайкалец, но Гржебин,
моментально выбросив первый патрон, вторично спустил курок и... опять
осечка!
Жуткое любопытство загорелось во всех глазах. Многие повскакивали с мест
и полукругом окружили стрелка, который с бешенством вводил в патронник
новый патрон и сам заметно побледнел. Я понял: бессмысленное кощунство,
обламывающее зубы об молчаливое, но ярко ощущаемое чудо явилось тем именно
напитком, который мог расшевелить нервы таких ветеранов, как эти ограки
всех вообще войн последнего времени.
Я застыл в страстном ожидании. Мои симпатии неожиданно совершили скачок и
очутились всецело на стороне задумчивой со скорбным лицом фигуры в храме: я
с трепетом ждал третьей осечки, как дани собственной смутной веры в страну
Высших Целей, откуда иногда слетали ко мне удивительные мысли...
И она стукнула явственно, эта третья осечка...
- Довольно! - закричал я, вспомнив, что у Гржебина еще осталось два
заряда, но тут произошло нечто: Гржебин еще раз передернул затвор и с
изумительной стремительностью - так, что никто не успел и пальцем
пошевелить - уперся грудью на дуло, в то же время ловко ударив носком
башмака по спуску.
Выстрел последовал немедленно.
- Это был сам черт! - прохрипел Гржебин, обливаясь кровью и падая со
сведенным в гримасу лицом.
- Эй, санитары!
Гржебина в бессознательном состоянии уволокли санитары, а осмотревший его
фельдшер на наши вопросы - выживет ли? - безнадежно махнул рукой.
И тогда мы поставили молчаливые точки над жизнью товарища и отошли, чтоб
в бесславной войне прокладывать путь к вершинам власти китайскому генералу,
очень щедрому, когда он в нас нуждался...
Но мы все ошиблись: эпизод имел странное продолжение, и я при нем
присутствовал. Это произошло в старых казармах в Цин-ань-фу, когда на меня
внезапно навалила тоска, ностальгия или как еще ее там называют...
Последнее для каждого волонтера равносильно самому категорическому
приказанию - пить! Пить все, что можно достать в ближайшей лавчонке, баре
или в другом месте, не исключая и самого свирепого китайского пойла,
прозванного русскими "ханыней". И с бутылкой этой умопомрачительной
жидкости я забрался в каморку фельдфебеля, которого. кстати сказать,
никогда не покидало мрачное настроение...
Мы мало разговаривали. За перегородкой изнывающие от безделья волонтеры
тянули одну из бесконечных солдатских песен вроде:
О чем дева плачешь,
О чем слезы льешь...
Все это создавало тягуче-мирное, подавленное настроение, точно бодрость и
еле теплящийся фонарик надежды, тускло мерцающий на мачте человеческого
бытия, со всех сторон обступал океан, колышущийся в бесшумной мертвой зыби,
и гонимые немым отчаянием неприкаянные клочья облаков ползли по
равнодушному, как крышка гроба, ночному небу.
Я выпил еще, и во мне стало просыпаться желание говорить: жестокий хмель,
печальная песня и сознание собственных непростительных ошибок в почти
загубленной уже жизни совместными усилиями раскрывали врата буйному
словоизвержению. В нем разряжался вольтаж неудовлетворенных желаний
вперемешку с гордыми, но малоправдоподобными заявлениями, что я, филолог и
аристократ духа, собственно говоря, очутился в этом захудалом отряде вовсе
не из нужды, как это может показаться несведущему человеку, а исключительно
из-за любви к сильным ощущениям... В том не будет ничего невероятного, если
я скажу, что теперь эта волынка мне надоела, и я, может быть, завтра уйду
из отряда, чтобы занять достойное место среди себе подобных...
