как воду, и принялся за еду с завидным аппетитом. С тех пор, как его
пустили ночевать, он и кашлять стал мало...
Тут только Коновалов разглядел, что старик был настоящий таежлый волк,
каких ему приходилось видеть только на Олекме и на Амурских приисках,
когда Коновалов, тогда еще сын богатого золотопромышленника, приезжал на
отцовские прииски.
Фетюкин, совсем уже пьяный, жаловался старику на несправедливость
своего увольнения и щедро подливал ему водки.
- Лакай, старче, - все равно пропадать! Старик пил, прислушиваясь к
разговорам и, видимо, что-то соображал. Вдруг он протянул руку к обрубку
дерева под изголовьем Коновалова и хитро подмигнул:
- Липа, говоришь?
- Липа.
- Лоток мастеришь: стало быть, в город к аршинникам не поедешь?
Коновалов помолчал.
- То-то, знаю, - продолжал старик, - по отцовской крови на золотишко
тянет! Ведь ты же - Коновалов!
- А ты откуда знаешь?
- По обличью, милый! - Тут старика опять хватил кашель. - По обличью:
старика-то твоего знавал. Ох-хо-хххо, - могутный был человек!
Старик замолчал на минуту и пытливым взором разглядывал обоих
собеседников. Затем он оглянулся на дверь и заговорил приглушеннымы
голосом:
- Не ездите в город к аршинникам! Дружным ребятам по секрету скажу:
напоролся я на ключик в тайге. Золотишко аховое... Харч на три месяца
надобен... Опять же - струмент! Вы расчет получите - можно. Ежели
втроем... - тут голос старика понизился до шепота.
Фетюкин захлопал осоловелыми глазами и учащенно задышал. Через
несколько минут у него вырвалось сдавленно:
- Леший тебя побери! Выходит, значит, что у меня собственный салон
будет?!
Его мечтания, видимо, никуда выше этого не поднимались.
Головы трех мужиков склонились еще ближе друг к другу. Свет керосиновой
лампы рисовал с них причудливые тени на стене.
А пока старик шепотом продолжал описывать свое открытие, - в землянку
бесшумно вошла старая таежная сказка. Та самая, которая когда-то заставила
предков Коновалова и тысячи им подобных "людишек" устремиться в холодные
дебри Якутии.
Таежная сказка тихо уселась среди разговаривавших мужиков и блистала их
взорам, перевоплощаясь в жгучие сны каждого из присутствовавших.
Решение присоединиться к старику было принято. Трое мужчин обо всем уже
договорились и легли спать, а таежная сказка, по-прежнему оставалась тут и
навевала им сны.
Старому таежному бродяге, Ереме, снилась огромная бревенчатая изба.
Стены тесаные. В переднем углу - большой стол, накрытый грубой
скатертью, а на нем - нарезанный ломтями пирог с амурской кетой и
дымящаяся чашка жирных щей.
Белолицая крупная баба, жеманно улыбаясь, ставит на стол поднос с
рюмками и водкой, приговаривая:
- Откушайте, Еремей Макарыч, водочки! Сам Еремей Макарыч, в новых
сапогах и в жилетке поверх рубахи на выпуск, - хитро прищурил глаз и
ущипнул бабу за бок...
Коновалов же видел в это время зеленый пальмовый остров. Теплые волны
пенистыми гребнями набегали на белый песчаный берег. При лунном свете, под
страстно-стонущую гавайскую мелодию, плясали обнаженные женщины с белыми
цветами в черных шапках волос и эбеновыми телами. Шумел океан...
Что же касается Фетюкина, то он видел себя хозяином блестящей, с
огромными зеркалами парикмахерской. Везде лежали никелированные машинки
для стрижки, ножницы, тарелочки, одеколон... И публики полно!
Подмастерья не успевают. Везде сидят брюнеты, блондины, даже лысые, и
всех нужно стричь, стричь...
http://www-osd.krid.crimea.ua/~arv/ Roman V. Annenkov
Альфред Хэйдок
Собаки воют
1
Когда на замолкнувшую степь спускается холодная осенняя ночь, а луна
зеленоватым светом обливает побуревшую траву и черными платками
раскидывает тени от песчаных бугров - фантастической и неживой кажется
монгольская степь.
Кости людей умерших поколений, когда-то пославших своих потомков на
шепчущий лесами север, - чудятся тогда под этими буграми...
В такие минуты я забираюсь обычно в юрту, поближе к живым, чтобы
слышать дыхание спящих и их сонное бормотание: все-таки от них веет жизнью.
Так было и в этот вечер.
Под таганом еще тлел огонек, и войлочные стены хорошо сохраняли тепло.
Полагалось бы спать, но старый монгол Тай-Мурза упорно не ложился.
И я знал, почему: на прошлой неделе были получены известия, что всего в
дне пути от нас пройдет обоз Малыгина, - отважного купца и ловкого плута.
Молодежь решила поживиться, т. е. попросту говоря - пограбить.
Теперь старик ждал всадников обратно с похода, но они почему-то долго
не возвращались.
Уже с полчаса мы со стариком молча просидели у тлеющего аргала, как
вдруг у скотного загона протяжно завыла собака.
Это был Баралгай, громадный пес с черной шерстью и невероятно могучей
грудью. Как подобает существу такого сложения, он брал ноту почти басом,
затем доводил ее до самых верхних октав и заканчивал жалобным замиранием.
Это послужило как бы сигналом: за ним сперва залаяли, а потом залилась
воем Фай-ду, молодая собака, а к ней присоединился целый хор от соседнего
загона.
Нестройная, иногда замирающая, иногда усиливающаяся рулада, как
смычком, водила по моим нервам, и меня охватила невыразимая жуть.
По-видимому, это действовало даже и на старика, он вышел из юрты, зажав
в руке плеть, и, спустя короткое время, вой замолк, и взамен их
послышались беготня, ворчливая грызня и повизгивание собаки, которой
попало сильнее других. Старик вернулся в юрту.
Не успели мы, однако, выкурить очередной трубки, как вой, сперва
поодиночке, а потом хором, - опять понесся к бесстрастному небу.
Старик встал опять, но уже не пошел вон, а затеплил длинные бумажные
свечи курений перед коллекцией богов у стены.
- Для чего ты это делаешь?
- Собаки воют - смерть ходит по степи. Она ищет человека, потому что ей
холодно и она хочет согреться у живого, а живой от этого умрет, - ответил
он.
- А молодежь еще не вернулась? - совсем некстати спросил я.
- Молодежь еще не вернулась, - глухо сказал старик.
В голосе его слышалось раскаяние отца, необдуманно отпустившего сына на
рискованное предприятие.
- Они скоро явятся, - сказал я успокаивающе, и старик, как эхо,
повторил за мною: - Они скоро явятся.
Я завернулся в тулуп и растянулся на войлоке.
2
От шума голосов и топота ног за стеной я проснулся.
Я их слышал сквозь сон уже давно, но проснулся только тогда, когда
ночной холод через открытую входную лазейку хлынул мне прямо в лицо.
Смех и возбужденный говор за стеною свидетельствовали, что молодежь
вернулась благополучно и, по-видимому, с хорошей добычей.
Голова Тай-Мурзы просунулась в юрту.
- Вставай, русский! Все хорошо! Барана зарезали, араку принесли и водка
есть - гулять будем!
- Смерть не встретила твоих молодцов в пути?
- Мимо прошла! Близко была - мимо прошла! - бросил мне Тай-Мурза и
опять скрылся.
Через несколько минут я сидел среди шумной ватаги у костра, ел баранину
и обжигал горло водкой.
Воровской ужин был великолепен: молодежь ела и пила с
жизнерадостностью, которая родилась там, в буйной схватке и диком беге.
У одного дикого племени я спасал свою обреченную жизнь и оцененную
голову, потому что участвовал в походах Унгерна-Штернберга и вместе с ним
верил в возможность создания нового монгольского государства. Но теперь
мне было все равно - будет ли великая Монголия, поймают ли меня эмиссары
красной Москвы, убьют ли меня завтра. Правда была в том, что Унгерна уже
не было в живых, а меня приютило дикое племя бывших соратников, и у них я
жил фантастической жизнью...
- Пей, Дондок, что ты морщишься, как верблюд!
Все пьют. Тай-Мурза сияет, поминутно вскакивает и роется в добыче.
Вдруг он в недоумении останавливается и протягивает диковинную вещь, -
что это такое?
Все качают головами - никто не знает! Я знаю, но молчу, потому что
пьяный хохот душит меня, - это просто-напросто известная всякому,
страдающему несварением, кружка с резиновой трубкой и наконечником.
Молчание нарушается роем разнообразнейших предположений:
- Это - фонарь лентяев, чтобы задувать огонь, не нагибаясь!
- Нет, это - трубка великана, за которым шествует верблюд, нагруженный
табаком!
Рябой всадник Аматун пристально смотрит на таинственную вещь, поднимает
палец кверху и говорит:
- Слушайте, дураки! Я знаю эту вещь. Это бог деторождения! Я сам видел,
как он высоко висит на стене у постелей белых женщин. Самую чистую воду
приносят ему в жертву! Я сам видел это, когда мы грабили Ургу!
Молчание. Все поражены: это, несомненно - бог.
- В таком случае, - медленно ворочая захмелевшим языком, говорит
Дондок, - я возьму его к себе: третий год у моей жены нет ребенка!
Он решительно хватает кружку и прячет ее под отворотом тарлыка на груди.
- Как! Ты, сын десяти тысяч дураков, берешь его себе, когда у нас еще
не было дележа? Я тоже хочу иметь ребят! - бешено рычит рябой всадник.
- Тебе нечего беспокоиться, - невозмутимо отвечает Дондок, - в твое
отсутствие к твоей жене всегда заходит одноглазый лама; может быть ты
скоро будешь иметь ребенка.
Рябой нагибается вперед прямо через костер и обрушивается на Дондока.
Котел опрокинут, огонь залит. В темноте - свалка.
Я хохочу: бейтесь, ребята, из-за грошовой кружки! Она стоит того, раз
вы в нее уверовали!
Свалка стихает. Огонь раздут, а в стороне все глуше и глуше раздаются
стоны. Еще немного, и они заканчиваются протяжным хрипением...
Расстроен пир. Смущенные участники медленно расползаются по юртам...
Безжалостным холодом дышит разверстая пасть неба, мне кажется, что я
вижу мертвецов под песчанными буграми, они смеются... Мне чудится озябшая
смерть, которая сладостно греется в крови человека. И медленно басом
Баралтай начинает свою песню: к нему присоединяется Фей-ду, и скоро хор
скорбящих голосов, то замирая, то усиливаясь, рассказывает о людском
безумии, которому никогда не будет конца...
http://www-osd.krid.crimea.ua/~arv/ Roman V. Annenkov
