Еще трое моих противников упали, но зато остальные сделали то, что
должны были сделать. Все четверо, они разом испустили гортанный клич и,
делая на ходу зигзаги, побежали к тому кусту, откуда летели на них поющие
жала.
Не помню, кто из нас первым выскочил им навстречу, - волк или я. В
первые секунды мне врезалась в память только серая дуга прыгнувшего
Гишторна, который повис на шее одного из бегущих к нам и вместе с ним
покатился по снегу. А я в это время рубил и скакал, вертясь волчком среди
нападавших. И это было очень трудно, потому что снег был глубок и ноги
увязали в нем, - трудно, как всякая великая охота.
Маленькие люди тундр были проворны на снегу, ведь снег их стихия. Они
набегали и отскакивали, нанося раны, от которых теплые струи стекали по
моему телу. Но я был силен, и волк тем временем уже освободился от своего
противника.
Пришло время, когда мы уже только двое против двух продолжали плясать
на утоптанном снегу самую древнюю из всех плясок - танец охоты и смерти...
И наскоки этих двух становились все реже и слабее, потому что волк, не
давая опомниться, вихрем кружил около них, наскакивал сбоку и сзади,
вместе с одеждой отрывал куски тела.
А женщина смотрела на нас и была горда, потому что находилась при своем
деле, которое назначила ей Природа, - вдохновлять мужчин на борьбу, чтобы
они воевали и охотились, были мужественны и могли бы стать достойными
отцами поколений, долженствующих утвердить власть человека на земле и
повести его к конечной цели - в храм красоты и Духа...
Пал еще один из противников... Оставшийся оглушил Гишторна ударом по
голове, но в это время я успел нанести ему рану в бедро: теперь он мог
сражаться, только стоя на коленях. Тогда я отступил шаг назад и сосчитал в
уме, сколько слуг было убито в доме старого Валгута; вышло, что долг крови
дому моей будущей жены был покрыт с лихвой, потому что слуг было только
четверо, а здесь - восьмой человек ожидал моего удара.
- Бери оленя с санями и уходи в свою тундру: ты храбро сражался! -
сказал я своему противнику. Он покачал головой:
- Я не вернусь с охоты с опозоренной головой к женщинам своего племени.
Я хочу туда, где теперь мои братья: мы все из одного рода!
Я понял тогда, что предо мной был очень хороший человек: он знал закон
великой охоты, был верным братом и не хотел сносить позора поражения.
Поэтому я быстро опустил секиру на его голову. Великая охота была
кончена.
В моем рассказе не хватает еще двух моментов, которые делают мой сон
особенно дорогим для меня. Обыкновенно он всегда приходит мне в голову,
когда, после целого дня беготни по конторам, я, мелкий комиссионер,
вечером возвращаюсь домой к женщине, которая делит со мной житейские
невзгоды, а их в городе машинного века, пожалуй, немногим меньше, чем в
первобытном лесу...
Сразив последнего врага, я шел к Валгунте. Только в этот момент, когда
оборвалось дикое напряжение борьбы, я стал ощущать боль ран и
нечеловеческую усталость.
Но я шел к ней гордо и прямо. Одним взмахом перерезал я ей путы и сел у
костра. Я ничего не говорил: я был мужчина и победитель, а женщина сама
должна знать, как ей поступить в подобных случаях.
И она знала... Костер запылал ярче, и пока на нем жарилось мясо,
Валгунта снегом смыла с меня кровь, она ощупала все мои раны и приложила к
ним истертый в порошок мох, который тут же высушила на огне. И когда она
притащила и положила со мной рядом Гишторна, который, слабо повизгивая,
зализывал при огне следы битвы на теле, тогда я начал ощущать счастье, о
котором не умел говорить...
Насупившийся лес чернел по скатам ущелья и молчал так же, как я. Мороз
крепчал, но я его не чувствовал и ел мясо, приготовленное руками Валгунты.
Потом я спал, укутанный в шкуры, а ее тело согревало меня.
Так стала она моей женой.
Обратный путь был труден, потому что ударило весеннее тепло, и снег
стал таять буквально на глазах. Все полно было шума одуревших от
стремительности потоков, брызг и крутящейся пены у подмываемых скал.
Мы слышали гул в горах и оттуда, в реве ломающего стволы ветра,
скатывались камни. Один из них чуть не задел пенногривого коня Валгунты,
которому теперь было предназначено стать первым в моей пустовавшей до сих
пор конюшне, потому что я был единственный и бедный отпрыск когда-то
могущественного рода.
Прошло больше месяца, пока мы добрались до хижины.
Зигмар, все-таки был там: мальчик добывал себе пищу самостоятельной
охотой.
Потянулась опять полная тревог и опасностей жизнь, но у меня было
приятное сознание, что я не один. И это сознание и в то же время
ответственность за благополучие семьи, которой предстояло приумножаться,
удваивало мою отвагу, когда я с ножом в руке бросался на медведя. Полный
физической силы и здоровья, я любил мир, как он есть, и ничего не думал в
нем изменять. Мысль, что в мире не все хорошо и могло бы быть лучше,
пришла в мою голову гораздо позже.
Теперь я понимаю, что хотя я был только дикарем, но прирожденное
человеку томление духа по прекрасному и стремление к неосознанным тогда
еще идеалам уже просыпались во мне.
И - странно! - в этом опять сыграла роль та же Валгунта, из-за которой
я проливал кровь у Ворот Тундры.
Это произошло в тот последний вечер, на котором оборвалось мое
сновидение.
Мельчайшие детали этой картины до сих пор необыкновенно свежи в моей
памяти, доказательством чему может послужить хотя бы песня Валгунты,
которая - строчка за строчкой - сохранена моим сознанием.
Я возвращаюсь из похода, предпринятого мною совместно с рыбаками
взморья против разбойников, которые грабили поселения и уводили в плен
жителей нашей свободной страны.
Поздним летним вечером я, усталый, ехал домой по горным тропам на коне
Валгунты. Туманом курились ущелья в ночной прохладе и зловеще хохотали
совы в лесу. Туман поднимался все выше и седыми клочьями повисал над
серыми впадинами.
Такая же мгла суеверия клубилась во мне; я опасался духов гор и темного
бора, и грозно нахмуренные очи лесного царя чудились мне меж замшелых
стволов. Я вспомнил, что тропа, по которой ехал, считалась заколдованной,
и в облако страха укуталась моя смятенная душа.
Тогда я задумался: почему вся жизнь полна страха и тревог? Почему
сильный всегда поедает слабого, хотя бы последний и был прав?
Так я и не нашел ответа и стал думать о доме, потому что уже подъезжал
к нему. Слабый свет лился из оконца хижины, и я услышал пение своей жены.
Валгунта пела:
Ночь над скалами - стихла кровавая свалка...
сырость от пропастей веет; В чаще лесной хохочет русалка, Месяц над
бором в облаке реет.
С дальней дороги муж мой домой Заколдованной едет тропой.
Глуше топот в ущельях гор, Всадник спешит к родному огню.
Чисто сегодня я вымела двор, корму насыпала в ясли коню; Венок сплела
из березовых веток; Мягко настлала ложе из шкур.
Будет сон твой крепок, крепок - На груди у меня ты забудешь про бури...
С дальней дороги муж мой домой Заколдованной едет тропой.
В темной душе моей произошло какое-то движение, точно там замерцал
слабый свет. И мне показалось, что я получил ответ на свои вопросы, но не
хватало соображения сделать вывод.
Тихо я слез с коня и стал отворять двери. И вместе с тем в моем
сознании стала открываться другая дверь, ведущая меня обратно в нынешний
век - в спальню скромного комиссионера, и я проснулся...
Я теперь часто задумываюсь о блуждающем по заколдованным тропам
человечестве и стараюсь развить мысль, запавшую в смятенную душу дикаря
Останга, не была ли женская и материнская любовь тем семенем, из которого
- из века в век - росла и развивалась мысль о любви всечеловеческой?
http://www-osd.krid.crimea.ua/~arv/ Roman V. Annenkov
Альфред Хэйдок
Безумие желтых пустынь
Это было в те дни великих дерзаний, когда безумие бродило в головах и
порождало дикие поступки; когда ожесточение носилось в воздухе и пьянило
души.
В те дни сумасшедший полководец барон Унгерн фон Штернберг, - в чьей
душе жили в странном соседстве аскет-отшельник и пират, чьим потомком он
был, - в те дни вел он за собою осатанелых бойцов на Ургу, -
восстанавливать Чингисханово великое государство.
За ним шли авантюристы в душе, люди, потерявшие представление о
границах государств, не желавшие знать пределов.
Они шли, пожирая пространства Азии, и впитывали в себя ветры древней
Гоби, Памира и Такла-Макана, несущие с собой великое беззаконие и
дерзновенную отвагу древних завоевателей. Шли - чтобы убивать, или - быть
убитыми...
1
Перед крошечным бугорком, - за которым, уткнувшись лицом в землю, прятал
голову Жданов, - взметнулось облачко песку. Вдали прозвучало:
хлоп!
Жданов выплюнул попавший в рот песок и быстро определил:
- Это из берданы! - Потом, что-то вспомнив, задумчиво прибавил: -
Впрочем, нет! Это - винтовка системы Гра!
- Какой только дрянью они нас не обстреливают! - сердито отозвался
Шмаков. Он, как и Жданов, распластавшись, лежал на земле шагах в пяти от
него.
Трудно было сказать, к чему больше относилось его возмущенное лицо: к
самому факту неожиданного обстрела или же - к скверным пулям. По всей
вероятности, к пулям больше, так как Шмаков, по его же выражению, получил
"нежное воспитание" на Великой войне, где он много раз служил мишенью для
отличнейших пуль, отлитых на превосходных заводах Крупна по последнему
слову техники.
Внезапный обстрел в голой степи захватил обоих приятелей безоружными.
Это случилось по той простой причине, что их отъезд из отряда Унгерна
носил характер спешный, бурный и неорганизованный. Вследствие этого и
багаж их имел существенные недостатки... Вернее говоря, - багажа почти не
было!
Иначе оно и быть не могло: адъютант "самого" накрыл вечерком Шмакова за
делом, почитавшимся смертельным грехом в стане "Сурового вождя", - в
обществе женщины без намека на репутацию и - за столом, красноречиво
уставленным пустыми бутылками.
- Иди к коменданту и скажи, чтоб тебя посадили на "губу"! - сказал
адъютант.
- Слушаюсь! - вытянулся Шмаков, но, все-таки, к коменданту не попал:
он отыскал в поселке мирно беседовавшего Жданова и сказал ему только
два слова:
- Я уезжаю!
Жданов расспросил, в чем дело, и так как они не разлучались ни в
Карпатах, ни в Пинских болотах, ни в Тургайской степи, -то и на этот раз
решили не расставаться. Через полчаса, благополучно миновав посты, два
друга шли уже степью прямо на юг.
Если бы их спросили: почему именно на юг? - они бы ответили, что вообще
желают идти туда, где раньше не бывали.
Но сейчас дело было дрянь: методический обстрел продолжался, и отвечать
было нечем.
Солнце палило затылок, хотелось пить, и глубокое возмущение стало
овладевать Ждановым, - Мы уж целый час печемся здесь!.. Нужно что-нибудь
предпринимать.
- Не час, а только четверть часа! - хладнокровно ответил Шмаков,
щелкнув измятыми серебряными часами со сворою тисненых гончих на крышке.
Это был подарок, которым Шмаков весьма дорожил.
- Ты не доверяй своим часам, - ехидно отозвался Жданов, - они
остановились еще третьего дня.
- Врешь!
Шмаков, задетый за живое, яростно повернулся к Жданову и между ними
произошла краткая перебранка по поводу достоинств хронометра.
Но пока они перебрасывались крепкими словцами, за которыми солдат
привык скрывать свои истинные чувства, где-то в вечности для одного из них
пробил час: вдали, за холмиком, где чернел монгольский малахай, опять
хлопнуло, и Шмаков оборвал брань на полуслове.
Когда Жданов удивленно взглянул на него, то содрогнулся: Шмаков,
обхватив шею руками, бился и хрипел, выплевывая кровь. Еле внятный шепот
едва достиг Жданова:
- Убей их... Андрюша... Я не прощу... Крепкое, мускулистое тело
изогнулось, напряженно и сразу затихло. Пуля сделала свое дело, и суровая
душа мужчины, непокорная и бунтующая, отлетела так же быстро, как
