лежала на лице друга...
Есть страшный дар у некоторых людей: они могут заранее узнать
обреченных. Еще на германском фронте Вадим знал пьяницу-прапорщика,
который накануне сражения долго всматривался в чьенибудь лицо и крутил
головою. Это был признак, что завтра того человека убьют. Ни разу не
ошибся. Этот дар обнаружил у себя и Вадим.
Вадим вскочил, раскрыл рот, хотел крикнуть: не ходи! - но Бельский уже
выскользнул в дверь.
Вадим бессильно опустился на пол. Эх! Разве можно остановить судьбу?
Все равно, нельзя! А, может быть, он ошибся? Дай, Бог!..
Тихо. Костер перестал потрескивать. Догорая, уголья тлеют синими
огоньками, и не может слабый свет одолеть мрака. Тишина такая, что звенит
в ушах. Что-то долго нет товарища! Однако надо идти за ним!
Чего это он сразу не догадался, надо бы вместе!.. Встал, повернулся
Вадим, а перед ним уже Вольский стоит - вернулся! Только напряженный он
такой до чрезвычайности, и тихо-тихо говорит, так тихо, что, кажется,
будто и звука нет, но ясна для Вадима его речь:
- Сейчас беги отсюда! Хунхузы уже здесь! Они уже убили меня!
Сказал это старый товарищ и будто туманом подернулся, смутен стал,
расплылся и растаял в воздухе.
Сперва страх ощутил Вадим, потом дрожь прошла по телу, и он
почувствовал, как вместе с лихорадочным жаром красное безумие поднимается
и пронизывает мозг. Страх моментально исчез, и дикая отвага заменила его.
Мигом он укрепил рогули за плечами, схватил в руки топор и зычно крикнул в
темноту:
- Спасибо тебе, Леша! Не забыл меня и после смерти! И я тебя не забуду,
слышишь!
В два прыжка он выскочил на двор и прямо грудью столкнулся с рослым
детиною. Отскочил, взмахнул топором, - что-то хрустнуло. Над самым ухом
хлопнул выстрел и обжег щеку. Чьи-то цепкие руки обхватили его ноги из
темноты. Вадим еще раз взмахнул топором, и руки разжались.
Потом прыгнул во тьму и покатился с крутого откоса, цепляясь за
кустарники и задерживаясь на неровностях...
* * *
Два дня спустя на вокзале одной из станций К. В. железной дороги появился
невероятно оборванный человек с бледным, усталым лицом. Он купил билет до
Харбина, а потом прямо прошел в буфет первого класса.
Служитель хотел выпроводить бродягу, считая его недостойным "чистой
половины", но вовремя остановился, услышав, что пришедший требует
шампанского.
- Самого лучшего, - прибавил он. Шампанского не оказалось. Тогда
незнакомец потребовал две сигареты и бутылку коньяка, причем опять
прибавил: "Самого лучшего".
За все он сейчас же расплатился щедро и велел подать на столик две
рюмки.
Он налил обе рюмки, но пил только из одной и непременно чокался с
нетронутой.
Все время он смотрел в окно на видневшиеся вдали сопки, а когда пришел
поезд, уехал.
http://www-osd.krid.crimea.ua/~arv/ Roman V. Annenkov
Альфред Хэйдок
Миами
1
- Кто бы мог уверить меня, что история, которую я записываю, не есть
мой бредовый сон, родившийся в воспаленном мозгу во время жесточайшего
припадка тропической болезни? Кто бы мог, еще раз спрашиваю я, доказать
мне, что эта история действительно была рассказана мне реально
существующим человеком, к тому же русским, по фамилии Кузьмин?
Мне это очень нужно, ибо если в самом деле он существовал и в течение
трех удивительнейших часов моей жизни находился тут, рядом со мной, на
соседней кровати в больничной палате № II, то я снова влюбленными глазами
посмотрю на мир и скажу:
- Он вовсе не так плох: в нем, кроме духа коммерции, есть еще кое-что!
Теперь кровать рядом со мною пуста. Вчера я спрашиваю о Кузьмине сестру
милосердия (если можно так назвать надменный автомат, исполняющий в нашей
палате эту должность), но она ответила, что такой странной фамилии не
помнит, и посоветовала воздержаться от разговоров, так как я слаб...
Впрочем, это ничего: когда выпишусь из больницы, я справлюсь в
канцелярии и, таким образом, узнаю, был ли это сон или я действительно
присутствовал при финале странной драмы, до сих пор продолжающей волновать
меня.
А теперь я тороплюсь поскорее записать слышанное и виденное, потому что
мой изнуренный мозг грозит утерять детали, как клен, один за другим теряет
осенью листья. А без них, без деталей, мертва будет всякая правда...
* * *
Началось с того, что я вышел из пансиона на улицу, томимый предчувствием
болезни, приступы которой уже сказывались: звон в ушах, затемненное
сознание, в котором рисовалось кольцо пламени, смыкающееся вокруг меня, и
я сам - маленький, маленький - стоял в середине, словно в чашечке
огненного цветка, чьи лепестки охватывали меня и соединялись над моей
головой.
Я мечтал о дожде, о тропическом ливне, который падает с облаков
радужного оникса и мягко шуршит в пальмовых листьях. А так как дождь не
являлся, а асфальт и стены дышали пеклом, то я ненавидел все окружающее -
вплоть до зеленых яванских воробьев и индусских полицейских на
перекрестках.
А жара тем временем проникла уже в самое сердце, которое билось
неровно, с перебоями, иногда, точно в раздумье: не остановиться ли?
Было безумием в таком состоянии появляться на улице, но меня гнало из
пансиона взвинченное до крайности воображение: все обиды российского
изгнанника кипели во мне, меня бесило все, начиная с надменно-недоверчивых
взоров кучки английских чиновников на пристани при высадке, видевших во
мне вопросительный знак, человека с врожденным бунтом в крови, банку
разрушительных микробов, и кончая ледяным обхождением со мною в пансионе
нескольких "мисс", в чьих представлениях я, может быть, блудный сын
безнравственной матери, отплясывающей непристойные "цыганские" танцы, а
дочери ее и сейчас продолжают соблазнять правоверных иностранцев в
вертепах Дальнего Востока...
И я шел в Ка-лун, туземный квартал, стараясь превратить себя в скифа,
полуазиата, чтобы прислушиваться там к шипению скрытой ненависти, питаемой
цветным населением к белым братьям. Мне хотелось окинуть взглядом
сумасшедший бег бурливой реки желтых лиц, стиснутый в узких улочках, и
прикинуть в уме, что будет, когда взбеленится эта река в грозу и в
сумрачной ярости помчит свои волны к чинным кварталам...
Цель моего путешествия была уже недалека; за поворотом рев и галдеж
несметных разносчиков и торговцев понесся мне навстречу; замелькали
шелковые халаты и вонючее тряпье отдельных лиц из толпы, сгрудившихся на
полукрытой площади. Я видел потные лица кули, волочивших какие-то мешки,
раскрытые рты охрипших продавцов, машущие и зазывающие руки - все, что
составляет дальневосточный базар.
Вдруг в самой гуще движения, посреди рогатых шестов палаток, где-то
резко стегнуло воздух...
Треск хлопушки? Нет! - выше базарного галдежа в смертном испуге взвыл
чей-то визгливый голос... Несколько вскриков, и почти мгновенно настала
тишина, в которой слышались лишь глухое топанье сотен ног и движенье тел.
Я машинально продолжал шагать, но впереди, один за другим, посыпались
выстрелы ровно с такими паузами, какие требуются, чтобы загнать новый
патрон в карабин.
Но что было потом!.. Словно взрывом разметало толпу, и началось бегство
с площади. Лица, искаженные страхом, заплясали предо мной в дикой пляске.
И хотя люди в самом деле бежали, обгоняя и опрокидывая Друг Друга, мне это
показалось бегом на месте, потому что я тупо глядел вперед, и одно лицо в
моих глазах так быстро сменялось другим, почти одинаковым, что создавалось
впечатление дергающегося занавеса из человеческих тел, скрывающего начало
ультрафутуристического представления.
Я даже начал подумывать, что это шутки огненного цветка, подбирающегося
к моему мозгу, как вдруг стена колышущихся лиц совершенно исчезла, и я -
точно сорвали занавес - очутился перед пустой сценой - площадью.
Теперь мне было ясно видно, что стрелял не кто иной, как
индус-полицейский.
- Здесь был разбойник, - сказал я себе, - он стреляет в негодяев, а
трусливая толпа бежит! Уважающий себя человек никогда не должен
руководствоваться примером толпы! - добавил я еще.
Если бы в эту минуту кто-нибудь подсказал мне, что здесь амок^1 -
случай бешенства, вроде собачьего, возникающий у цветных народов во время
адской жары, когда такой взбесившийся с пеной у рта и с чем попало в руках
бросается на людей, убивая и кроша на своем пути все, - я, пожалуй, тоже
обратился бы в бегство, но я это узнал лишь впоследствии.
1' Амок - припадок, бессмысленный, кровожадный. Мономания.
Итак, я не преступник, и поэтому, - спокойно вперед! Пусть индус
продолжает защищать колониальные законы Англии - ко мне это не
относится... Что за черт? Он целится в меня!.. Где справедливость?..
Я споткнулся о скорченное тело раненой женщины и шлепнулся. Это спасло
меня: свинцовый подарок только сбил шлем.
Индус определенно счел меня убитым: с лицом, на котором судороги
перемещали мускулы в совершенно неуказанные ими места, он дергался,
подпрыгивал и издавал похожие на рыдания звуки: свой огонь он направил по
новой цели - человеку, только что появившемуся из-за угла. Тут впервые в
мою голову закралась мысль о сумасшествии, но, как это ни странно, я
приписывал это состояние не полицейскому, а именно тому человеку, который
шел сюда: в него стреляли - он это видел - и тем не менее шел...
Это был невероятно загорелый европеец с волосами светлее кожи, одетый в
расстегнутую на груди рубашку и в светлые брюки. Когда на его шляпе
взвился и встал рожком оторванный пулей лоскут, он быстро нахлобучил ее
обеими руками, отогнул спереди поля вниз и, нагнув голову точно бык,
как-то боком стал приближаться к полицейскому.
Такое выражение напряженнейшего ожидания и слепого упорства, какое было
у него на лице, я видел только один раз, в игорной трущобе Макао, где
тучный кассир после крупного проигрыша не принадлежащих ему денег впился
глазами в рубашку решающей карты в последней ставке...
Он почти поравнялся со мною, как его буквально перевернуло новым
выстрелом. Падая, он схватился за бок и совершенно отчетливо произнес
по-русски:
- Она все-таки ошиблась на один день! Что было дальше, не
представляется мне ясным. Откуда-то быстро вынырнул отряд полицейских:
началась суматоха, в которой я не мог разобраться, потому что весь уже
был во власти огненного цветка, и мое сознание потонуло в мутном хаосе.
2
До этого места описание событий сомнений не вызывает: амок в Гонконге
случается, хотя сравнительно редко, - я мог на него напороться, потерять
сознание от нервного потрясения и быть отправленным в больницу, где и
пришел в себя. Но вот это "пришел в себя" заставляет задуматься. Мне
кажется, что оно произошло только наполовину, потому что иначе я не мог бы
воспринимать вещи и явления в таком удивительном смешении, на той именно
грани, где фантастика сливается с действительностью.
Впрочем, вначале все было сравнительно ясно. Когда я открыл глаза, я
вовсе не стал задавать себе трафаретных вопросов, как, например: - Где я?
По обстановке и по запаху - главным образом по запаху - я сразу
определил, что нахожусь в больнице, потому что в самых лучших госпиталях,
как бы они ни проветривались, в самой их атмосфере всегда остается что-то
присущее только больнице.
Была ночь. В слабом свете затемненной лампочки я всматривался в
окружающее.
Простыни, наброшенные на больных, белели в полумраке, образуя на
согнутых коленях спящих кубообразные несимметричные глыбы, похожие на
камень, из которого пораженный безумием скульптор высек руки с опухолями,
одутловатые и неестественно изможденные лица.
Все это вызывало во мне представления об отбросах мастерской Природы,
откуда она выкинула все уродливое, весь ненужный хлам, который оскорблял
цветущую землю.
Вот тут, налево, что-то толстое, раздутое - глыба материи, которую
душит водянка; напротив - чья-то засохшая голова, почти один череп,
