Хотя было уже под вечер, но летний зной еще висел в воздухе над морем
лиственниц, пихт и кедров, когда я добрался до подножия сопки.
На самой верхушке ее, в зелени лепящихся по косогору дубов,
распустивших во все стороны мозолистые, скрюченные пальцы своих корней,
притаилась кумирня.
В сумраке сводчатого входа я тихо прошел меж двух рядов страшных слуг
Властителя Мира и Небес. Раскрашенные физиономии духов, воплощенные в
потемневшее дерево и позолоту, недвижно глядели на меня мертвыми глазами,
поблескивали серповидными секирами, грозили адскими трезубцами...
А дальше - опять мощеный двор, солнечные блики, трепет листвы на
каменных плитах и шелест...
Я уже поднимался по ступеням в следующее отделение храма, когда чуть не
столкнулся с изможденным, похожим на тень монахом.
Я сделал шаг в сторону, а потом с криком вцепился в него.
- Багров!..
Он долго смотрел на меня непонимающим взглядом, а потом его лицо
прояснилось, он грустно улыбнулся.
- Наконец! Хорошо, что ты здесь! Я даже думал об этом... Надо же
кому-нибудь рассказать, чтобы не сочли за сумасшедшего... Хотя...
разве не все равно?.. Ну, пойдем.
Потрясенный встречей и видом Багрова, я молча последовал за ним. Мы
уселись на краю обрыва, где отроги Кэнтей Алина, точно чудовищные ящеры,
раскинули перед нами извивы своих зубчатых спин. Я ждал, когда он
заговорит. Багров помолчал, как будто собираясь с силами, как будто
стряхивая с себя какое-то оцепенение... Затем заговорил, все более и более
воодушевляясь...
- Помнишь, как я написал маньчжурскую принцессу там, на заброшенном
кладбище? Ты думал, что со мной случился солнечный удар... На самом деле
было совершенно другое; девушка действительно появилась между елей у
входа...
Я был страшно увлечен работой, нем и глух ко всему и совершенно не дал
себе труда задуматься, откуда она появилась. Какое мне дело? Только
обрадовался, что у меня будет красочная центральная фигура: она мне более
всего нужна была в ту минуту. Боясь, как бы она не ушла слишком скоро, я
спешил скорее нанести ее на полотно.
Я работал с невероятным подъемом, и картина под моими пальцами
близилась к концу с поражавшей меня самого быстротой.
И когда она была почти готова, я оглянулся на девушку и... неожиданно
увидел ее подошедшей ко мне вплотную...
Будто кто-то ударил меня: я выронил кисть и обеими руками схватился за
голову... Мне нужно было вспомнить что-то, во что бы то ни стало
необходимо было вспомнить то, что было скрыто за какой-то мутной, дрожащей
пеленой и было одновременно так близко!.. И мука с такой силой охватила
все мое существо, что сердце было готово выскочить из груди...
А девушка смотрела на меня укоризненным, скорбным взглядом. Она качала
головой, губы ее подергивались, шептали чье-то имя...
Я заплакал от тоски и нестерпимой боли... Почему же, почему я не могу
вспомнить! Давящим комом во мне росло желание безумно закричать, и,
кажется, я кричал...
И тогда - точно вихрь прошумел в голове... Ослепительная вспышка...
Мрак... И я уже держу девушку на руках... Вороной конь подо мной
испускает короткое ржание и бешено мчит нас вперед... И еще рядом
множество копыт отбивает дробь под странными всадниками, и все мы
стремительно уходим от невидимой погони..
Чувствую себя невероятно сильным!.. Ночь... Кустарник... Летящие
навстречу деревья и скалы... И, несмотря на опасность погони, столько
упоения в этой скачке! Столько торжества бунтующей, никаких законов не
признающей силы, что я сжимаю девушку как в железных тисках, целую ее, с
ужасом отбивающуюся от меня, и испускаю короткие, сдавленные крики,
которых я не могу удержать от душащего меня восторга...
Возбужденный воспоминаниями бредовой погони, Багров на минуту прервал
рассказ и глухо закашлялся, как кашляют чахоточные.
Возбуждение утомило его - он стал рассказывать медленнее.
- Ну знаешь... Одним словом, в ту минуту я уже был не нынешний Багров,
а... Как ты думаешь, кто я был? Яшка Багор, атаман шайки, ... ну, там -
землепроходец Сибири, что ли или просто - разбойник. А вернее, и то, и
другое вместе, потому что помню - впоследствии, у лагерного костра, я
часто разговаривал с товарищами о теплом море, Опоньском царе и еще разных
диковинах.
И ты был между нами... С самопалом, громадным топором и длинным ножом
за голенищем... А звали тебя - "Васька Жги пятки", потому что ... ты у нас
был чем-то вроде специалиста по пыткам...
Багров застенчиво и неловко улыбнулся, как будто чувствуя себя
виноватым в том, что определил меня в своем отряде на такую странную
должность. Это вышло у него так забавно, что и я не удержался от улыбки,
слушая этот, по моему мнению, горячечный бред.
- Мы ушли от погони в тот раз, - начал он опять, - это было удачное
ограбление целого поезда знатной дамы со свитой и прислужницами. Две
недели мы мчали добычу на север, где у нас на вершине Собачьей головы был
лагерь.
Девушка - о том, что она была маньчжурской принцессой, я узнал лишь
впоследствии - стала моей женой, ее прислужницы сделались подругами моих
товарищей.
Я брал ее ласки, но она не любила меня. Помню, был даже случай, когда я
нашел у нее небольшой, но острый, как жало осы, кинжал. Ложась спать, я
нащупал его спрятанным в платье своей жены и преспокойно вытащил оттуда,
не бросив ей ни одного упрека. Больше того, я положил его рядом с ее
изголовьем и, усмехнувшись, уснул. Такие отношения продолжались до того
дня, который все изменил и спутал все карты: на вершине Собачьей головы
нас окружил многочисленный отряд маньчжуров, высланный за нами в погоню.
Дело было на рассвете. Постов, по дьявольской беспечности, мы не
выставили, - у маньчжуров, мол, руки коротки!
Я еще спал, когда Васька Жги пятки ворвался в мой шалаш.
- Вставай, атаман, маньчжурские мужики за нашими головами идут.
Пока я надевал "сбрую" и прислушивался к начавшейся лагерной суматохе и
ругани: "Какие такие мужики идут?.. Сбрендили спьяну!", мне бросилось в
глаза радостно-взволнованное лицо моей жены.
- Рада, поди, стерва!
Горько вдруг стало на душе. Но я только взглянул на нее исподлобья и
помчался выяснить размеры опасности.
На увенчанной каменным карнизом вершине Собачьей головы царила полная
растерянность. Всем уже было ясно, что на сей раз не уйти... Как зверь
рыскал я по вершине, перегибаясь и вглядываясь то туда, то сюда, в
усеянные кустарником скаты, и везде мой взгляд натыкался на конных
маньчжуров, оцепивших гору железным кольцом.
- Что, черти! Прозевали? - рычал я с налитыми кровью глазами на
попадающихся людей. - С бабьем возились? А?
Все молчали, только откуда-то сбоку донесся спокойный голос Ерша Белые
ноги, прозванного так за свои опорки:
- Не шуми, атаман! Сам-то ты больше на бабу глаза таращил, чем порядок
блюл!
- Руби засеки, чертово отродье! - закричал я, почуяв изрядную долю
правды в словах Ерша.
Опешившие станичники зашевелились. Моментально появились топоры, и все
с остервенением навалились на работу; рубили и приволакивали целые
деревья, прикатывали громадные глыбы камня - засека росла.
Но меня это не утешало: конец был ясен - отгуляли! Единственное, на что
я хоть сколько-нибудь надеялся, - перед атакой маньчжуры вышлют
парламентеров и предложат сдаться, а там можно будет поторговаться:
сперва соглашаться, а потом отказываться. Канителить и всячески
выигрывать время, чтобы как-нибудь обмануть и прорваться.
Далеко внизу протрубил рог. Бурые ряды по долинам задвигались, заходили
волнами - всадники слезали с коней. Край солнца показался на горизонте и
брызнул снопами золотистых лучей. Кое-где блеснули перистые шлемы вождей.
Строятся.
Если теперь не вышлют парламентеров, то - никогда!
Нет, двигаются! Медленно, но уверенно, как сама смерть!
Они еще далеко, но мне, кажется, что я слышу шорох бесчисленных шагов.
И, прислушиваясь к отдаленному гулу, я начал свирепеть: как же ... за
нашими головами идут! Ладно же, пусть тогда это будет веселая смерть!
Я вскочил на самый высокий камень и крикнул что было силы: "Эй, ребята,
висельники, кандальники, отпетые головы! Хорошо ли погуляли по миру за
Уралом, за камнем?"
- Хорошо погуляли, атаман!
- Было ли пито, бито и граблено?
- Было и пито, и бито, и граблено! - хором отвечали разбойники.
- А довольно ли бабья, станичники?
- И бабья хватало!
- Так вот, братцы-станичники, пора и честь знать. Отзвонили - и с
колокольни долой. Без попов нас сегодня отпевать пришли и отпоют...
Так не жалей, братцы, пороху в последний раз! Чтоб веселей окочуриться
хмельной голове! Да бейся так, чтобы черти на том свете в пояс кланялись!!!
Я выдержал паузу и обвел всех глазами. Мои лохматые бородачи закивали
головами и в один голос закричали:
- Орел - наш атаман! Дюже правильно сказано? Чтоб черти... И тогда я
ударил в ладоши и заплясал на камне, притопывая ногами:
"Эх-ма! Ух! Ух!
Как девица молода Рано поутру за медом шла..."
Кубарем выкатились из засеки Сенька Косой, Митька Головотяп, да Ерш
Белые ноги и с гамом и присвистом пустились вприсядку. Пулями вылетели
другие, и все завертелось, заплясало у обреченной засеки.
Я смотрел на беснующуюся перед концом ватагу, присвистывал и притопывал
вместе с ними, но в то же время "зыркал" на приближающегося врага.
- Будя! По местам, ребятушки! Пали ... бей! Так их, переэтак...
В следующую секунду уже захлопали самопалы, задымились камни... В этот
момент я в последний раз окинул глазами опустевшую площадку и увидел свою
жену, которая молча наблюдала происходящее.
В эту именно минуту я как-то особенно остро почувствовал всю ее
нелюбовь ко мне и с горькой усмешкой бросил ей:
- Не горюй, красавица, сегодня меня убьют! Она оставалась стоять, как
изваяние, с каменным лицом...
Уже все закипело кругом, и как волны прибоя у скалистого утеса в бурю
со стоном отбегают назад, так и первые ряды маньчжуров, высоко взметнув
руками, опрокинулись назад под смерчем дыма, огня, пуль... Но как прибой
не устает бить о скалу, так же и наступающие накатывались волной... Уже не
успевали заряжать ружей, и над засекой все чаще стали взметываться топоры,
секиры, и уже гора, как муравьями, кишела наступающими.
Конец наступил чрезвычайно быстро - быстрее, чем я ожидал: маньчжуры
где-то прорвали засеку, и мгновенно заняли всю площадку.
В последние минуты я был, как в тумане. Отбивался сразу от трех
нападающих, расплющил обухом одному шлем вместе с черепом и в ту же
секунду сам получил нож в спину...
Я упал, но еще не потерял сознания, и тут вдруг... какая-то женщина
прорвала стену обступивших меня воинов, плашмя упала на меня, заплакала и
закричала на маньчжурском языке. Руки обвили мою шею...
Это была моя жена!
- Поздно!.. - с горечью прохрипел я ей в лицо и лишился сознания.
Багров, тяжело дыша, прервал рассказ, и закрыв глаза, сидел несколько
минут, будто еще раз переживая виденное.
- Итак, - опять начал он, - в минуту поражения эта женщина подарила мне
свою любовь - навсегда... Мне трудно говорить, и не в подробностях тут
дело... Да и день уже догорает, а вечерняя сырость заставит меня
мучительно кашлять. Я только скажу тебе, что благодаря отчаянному
сопротивлению моей жены, меня не убили, а взяли в плен. И она мне устроила
побег. Подкупленный ею тюремный сторож сам привел меня к месту, где были
приготовлены оседланные лошади и оружие. И у этих лошадей я опять встретил
жену, и вместе с нею днем и ночью, пересаживаясь по очереди с одного коня
на другого, мы гнали на север, пока не пришлось снять ее с седла -
бесчувственную.
Я прожил с нею двенадцать долгих лет жизнью дикого охотника в горах
маньчжурского севера. Мы кутались в меховые одежды и иногда подолгу
голодали. Но и в холоде, и в голоде, в зимние бураны и в солнечные дни
лета, мы одинаково тянулись Друг к другу и грелись в лучах взаимной любви.
Мы и погибли вместе, разорванные одним и тем же страшным медведем на
