но неповоротливым в несчастье, заговорила так, будто не она говорит, а
шепчут углы и темень опустошенного жилища.
- Умерла во время родов... Умерла и похоронена вместе с мальчиком;
неживой родился...
И тогда вдруг Кузьмин почувствовал, что у него не осталось сил, что он
так устал, так устал, что - черт возьми! - совсем не может устоять на
ногах.
4
Духовидец и колдун деревушки стучался в дверь хижины, в которой жил
Кузьмин. Лао-ма сегодня утром отнесла колдуну серебряные доллары и
сказала, что господин хочет с ним поговорить.
В каждом селении, пожалуй, найдется такой колдун, потому что даже в
самой немудрящей жизненной ситуации человек сталкивается с вопросами, где
его собственный опыт недостаточен.
Тут на помощь приходит древняя мудрость. Ее вопрошает поверженный в
несчастье и получает точные и исчерпывающие ответы, присоединив их к своей
детской вере, он начинает чувствовать себя сравнительно сносно.
Его же просвещенный собрат в подобных случаях бьется лбом о стену
собственного неверия и в большинстве случаев оставляет коротенькую
записку: "В смерти моей прошу никого не винить..."
Колдуну отворили. Ему навстречу поднялся Кузьмин.
- Говорят, что ты можешь заставить духов говорить твоими устами...
Правда ли это?
- Если это будет неправда - я возвращу господину подарки!
- Так вызови мне Миами, мою жену: мне нужно с нею поговорить, понимаешь?
Тут нечего было понимать. Колдун посчитал, сколько дней прошло со дня
смерти; по его расчетам, дух еще был здесь. Он попросил оставить его
одного на четверть часа в комнате, а потом - пусть господин приходит к
нему и спрашивает...
Еще он распорядился завесить окно и стал вытаскивать какие-то
принадлежности.
- Чертова кукла!.. - пробормотал сквозь зубы Кузьмин и вышел - как
никогда ему было стыдно и невыразимо противно...
Когда он вернулся назад, то увидел духовидца лежащим на полу, с
укутанной в черную материю головой. Он спал.
- Миами! - тихо прошептал Кузьмин и в тот же момент ощутил, что воздух
вокруг него задрожал, точно проснулся смех маленькой Миами.
- Я здесь! Я знала, что ты придешь... Я все время здесь, - раздался
голос с дрожащими нотами, и Кузьмин мог поклясться, что это - голос его
жены. Но откуда в прокуренной глотке колдуна мог взяться этот
неподражаемый голос?..
- Ты все боишься... не веришь, великан из страны ветров, - опять смехом
засеребрился голос, -а я ... я должна тебя поблагодарить, что ты чтишь
память: у тебя ведь в кармане лоскут кровавой материи, которая была на мне
в час смерти.
Дрожь пронизала Кузьмина от затылка до пяток: да, он нашел этот кусок
материи, спрятал его в карман, и об этом никто не знал.
- Слушай, Миами! - начал он прерывающимся голосом, - скажи мне, можем
ли мы хоть когда-нибудь встретиться? Есть ли "там" что-нибудь?
- Я сейчас узнаю... Подожди... Да, встретимся через пять дней, считая
от сегодняшнего утра, на рассвете... Жди!
В этот самый момент колдун начал усиленно дышать, его грудь заходила,
как кузнечный мех, и он заворочался: сеанс подошел к концу.
Исчезла из моих глаз хижина, исчез островок и исчезло море. Я увидел
опять только больничную палату и сидящего на моей кровати Кузьмина, но он
рисовался неясно - наподобие мягко-фокусных снимков, в каком-то туманном
озарении. Слабый рассвет струился в окно, и в его мягком освещении я
видел, что Кузьмин улыбается.
И вдруг я услышал, что с веранды, за окном, донесся смех Миами...
Задорный, с буйной ноткой радости женский смех! Он приближался...
И Кузьмин тоже засмеялся, - два голоса слились в один. Всю больничную
палату наполнил смех - ликующий, буйный и беззаботный, как песня ветров в
морских просторах, победно звучащий, колокольчиками рассыпающийся,
звенящий, торжественный, над смертью издевающийся смех...
Что-то грохнулось о пол, что-то разбилось со звоном на столике - в
палату вбежала перепуганная сиделка...
Кузьмина я больше не видел и устало сомкнул веки.
* * *
Я опять на ногах и, как говорит Николай Рерих в "Цветах М.", "с сумою
несчастья иду скитаться и завоевывать мир".
При выписке из больницы я зашел в канцелярию - справиться о Кузьмине.
Мне подтвердили, что действительно такой находился в больнице и умер в
памятную для меня ночь.
Кроме того, мне дали понять, что в лице Кузьмина я обзавелся плохим
знакомством: на второй день после его смерти пришел полицейский инспектор
и заявил, что у него имеются все данные, подтвержденные донесениями с
мест, чтобы считать Кузьмина членом опасной шайки прибрежных
контрабандистов.
Но я ушел с легкой душой, насвистывая марш, - с забытым названием, но
бодрящий, - потому что я знал: в этом мире, кроме коммерции, есть что-то
еще!
http://www-osd.krid.crimea.ua/~arv/ Roman V. Annenkov
Альфред Хэйдок
Храм снов
Провинция Син-цзян, 1921 г., числа не знаю - потерял счет дням...
Как я обрадовался, обнаружив на дне вещевого мешка свой дневник! Я считал
его давно потерянным . Теперь он мне очень нужен, потому что заменяет собою
здравомыслящего человека, которому можно все высказать, тем более что меня
окружают полусумасшедшие, какие-то жуткие "обломки" людей, которых жизнь
раздавила так же, как чудовищный танк - раненных в бою.
Правда, переплетенная в кожу тетрадь молчит, но она полна трезвых
рассуждений, которыми я делился с нею раньше, и ее молчание напоминает
разумного человека, который хотя и не говорит, но уже своим видом
успокаивает. И как много нужно записать!.. Я совершил большую ошибку, что
бежал вместе с Кострецовым из концентрационного лагеря войск атамана
Анненкова, интернированных в китайском Туркестане! Прежде, чем приглашать
Кострецова в товарищи по бегству, мне следовало бы подумать, что
скрывается за его невозмутимым хладнокровием в бою и спокойными
профессорскими манерами. Теперь я знаю: это - безразличие к жизни и
какое-то барское нежелание напрягаться...
Но нельзя и слишком упрекать себя: Кострецов - высокообразованный
человек - изучал восточные языки, до войны занимался археологией и даже
посещал в составе научной экспедиции те же места, по которым лежал наш
путь... Чем не товарищ?
Бежать из лагеря было легко - нас почти не охраняли, - но вот теперь, в
результате этого бегства, я сомневаюсь, что когда-либо покину эти
проклятые развалины; боюсь, что придется кончить так же, как на моих
глазах кончали другие...
Мне как-то дико сознавать, что отклонение от намеченного нами пути было
вызвано простым обломком камня, на который я же и предложил Кострецова
сесть отдохнуть!.. Это произошло на унылой дороге, в безлюдной местности,
на пятый день пути.
Кострецов сел было, но, посмотрев на камень, торопливо стал сбивать с
него мох каблуком.
- Смотрите! Ибис'... священная птица древних египтян! - воскликнул он в
волнении, указывая на расчищенное место.
- Да, действительно, похоже на птицу с длинным клювом, - сказал я,
разглядывая высеченный на камне знак. Но почему ей не быть журавлем?
- Журавлем? - воскликнул Кострецов, - журавлей не высекают вместе с
изображениями полумесяца и диска... Только Тот, лунный бог египтян,
удостаивается этих знаков... Его же называют Измерителем, мужем
божественной Маат... Греки отождествляли его с Гермесом Трисмегистом...
Гармахис, Бакхатет...
Имена богов и демонов в фантастическом танце заплясали вокруг меня,
пока я упорно раздумывал, - на что они мне и ему, людям без родины и
денег, которым больше всего следовало бы задумываться о целости своих
сапог и о своих тощих животных.
Кострецов вдруг оборвал свою речь и задумчиво произнес:
- Всегда так: когда ищешь - не находишь, а когда не ищешь - приходит...
Дикая случайность!..
И тут же, немного подумав, он заявил, что дальше не пойдет: ему, видите
ли, нужно произвести тут кое-какие исследования, ибо знак ибиса в
Китайском Туркестане как раз подтверждает вывод, к которому он пришел в
Египте, занимаясь раскопками... Само собою разумеется, он не может
посягать на мою свободу и отнюдь не требует, чтобы я тоже оставался. Чтобы
облегчить мое дальнейшее одиночное путешествие, он просит меня принять
часть имеющихся у него денег...
Пока он говорил, разительная перемена совершалась на моих глазах: этот
человек, с которым я прошел такой длительный путь ужаса, страданий белого
движения, с которым проводил бессонные ночи в партизанских засадах, мерз и
голодал, делясь последним, - этот человек превращался в чужого, страшно
далекого от меня незнакомца, кому моя дружба и присутствие сделались
излишними... Боль и досада - вот, что я ощутил!
- Знаешь! - сказал я ему немножко хрипло, - оставь свои деньги при себе
и знай, что для меня (я сделал ударение на "меня") не существует таких
неотложных дел, ради которых приходилось бы бросать старого товарища черт
знает где!.. Пусть это делают другие, а я ...я остаюсь, пока не кончатся
твои ... как бишь? - изыскания!
Мои слова подействовали: Кострецов сказал, что он, может быть, не так
выразился, как следовало между друзьями... Но он очень благодарен мне за
мое решение... Пока что он воздержится от объяснения, потому что изыскания
могут еще ничего не дать, и тогда он попадет в смешное положение... Но
если получится хоть какой-нибудь результат, он все объяснит!
- А теперь... - тут он достал из сумки какой-то мелко исписанный листок
и, посмотрев его, простер руку на юг, - нам придется свернуть вот куда!
Велико же было мое удивление, когда, пройдя некоторое расстояние в
сторону, я убедился, что идем мы по еле заметной тропе или, вернее говоря,
по слабым следам людей и животных.
- Да, это так - мы на пути! - уверенно кивнул мне Кострецов, заметив
мое удивление.
Первые проведенные в дороге сутки выяснили, что мы не единственные,
движущиеся в этом направлении: перед самым закатом нам попался пожилой
сарт. Помню, когда я вглядывался в него, у меня невольно возникла мысль,
что более совершенно выраженного страдания я не видел ни на чьем лице. А
приходилось мне видеть немало трепещущих жизней, которые извивались под
вонзающимися в них когтями смерти... Но в тех больше было мучительного
страха! Здесь же, напротив, эти эмоции совершенно отсутствовали, оставив
место лишь придавленности, безысходному горю и такому отчаянию, которому
человек уже не в силах помочь...
Странно: Кострецов, так же пристально, как и я, разглядывающий путника,
торжествующе выпрямился, и, точно получив какое-то подтверждение своим
догадкам, уверенно бросил мне: - Я еще раз говорю:
мы на правильном пути!.. Второго путника или, вернее говоря, группу
путников, я видел ночью. Кострецов крепко спал, но я сквозь сон услышал
пошамкивание, какое время от времени издает усталый верблюд.
Мы спали средь камней, возле дороги. Осторожно приподнявшись на локтях,
я выставил голову ровно настолько, чтобы видеть. Светила Луна, и на меня
тотчас же упала черная тень женщины, восседавшей на верблюде. Ее
сопровождали двое пеших погонщиков, которых я не мог хорошо разглядеть. Но
зато ее я рассмотрел...
Девушка или женщина - я не знаю, - по своему типу не напоминала ни
одной из знакомых мне восточных народностей; она была красива какою-то
надломленною красотою, в которой усматривалась трагическая обреченность.
И опять та же печать невыносимого страдания на лице, какую я уже видел
в этот день!
- По этой дороге идут только печали и... мы! - прошептал я испуганно и
поспешил уткнуться в жесткую землю, чтобы уснуть.
2
По мере дальнейшего продвижения все безрадостней становилась местность;
исчезли холмики, овражки, редкие кустарники, отсутствовали и животные,
которые до сих пор иногда оживляли пейзаж. Словно между двумя жерновами мы
шли по безотрадной земле, придавленные сверху холодным велением неба.
Великий Художник, сотворивший прелестнейшие уголки земного рая, - Тот
