Самый, Кто даже пустынные полярные моря покрыл плавающими сооружениями из
голубоватого льда причудливых форм и стилей, - здесь бессильно охваченный
усталостью и внезапной тоскою, молча прошел эту равнину, даже не подумав
коснуться ее могущественным резцом...
И все-таки на ней оказалось кое-что. Оно вынырнуло в знойном трепетании
воздуха, окрашенное далью в призрачные цвета марева:
длинный, низкий холм, пологий с обоих концов и почти горизонтальный
сверху. Гигантская выпуклость равнины с почти геометрически-правильными
линиями, синяя от толщи разделяющего нас воздуха, она застыла, как грудь
великана, внезапно приподнятая воздухом.
По мере приближения к холму мною овладело мучительное чувство, что на
этом пьедестале чего-то не хватает... Я силился придумать, чего именно не
доставало, пока ясно не ощутил, что тут должен находиться храм...
Да, да, языческий храм какому-то страшно одинокому духу земли, ищущему
уединения, где мог бы он, никем не тревожимый, возлежать облаком и из века
в век жадно прислушиваться к шепоту Космоса, полного далекого гуда
рождающихся и погибающих миров...
Я почти видел этот храм: овальное основание, колоннада со всех сторон:
плоская крыша без всяких щпицов и башенок, - только зубчатый карниз;
весь он сосуд, отверзший небу, ухо земли!
Лишь поздно вечером дотащились мы до холма, и тут, надо сказать, он
меня изрядно разочаровал: изрытый морщинами, с несколькими пятнами коекак
возделанной земли и жалкими мазанками, меж которых виднелось что-то,
похожее на кумирню, ветхую, как сама смерть, он поражал дикой затхлостью.
Но там и сям валялись обломки циклопической постройки - стало быть, тут
раньше был храм!
У полуразрушенных ворот кумирни спал вратарь, пропустивший нас с самым
безразличным видом.
Не встретив во дворе ни одной души, мы сами устроились на ночлег в
одной из пустовавших глиняных мазанок.
- Теперь я знаю, мы пришли! - сказал Вострецов, разглядывая перед сном
тот же исписанный листок, по которому справлялся раньше.
Я хотел спросить, куда мы пришли, но адская усталость буквально валила
меня с ног, и я решил задать этот вопрос завтра.
Я проспал не больше часа, а потом проснулся, мучимый то ли клопами, то
ли переутомлением, превратившимся в тягучую бессонницу.
Первое, что я заметил, было отсутствие Кострецова. Помаявшись еще с
полчаса, я встал, решив осмотреть кумирню при лунном свете.
Проскользнув несколько закоулков между мазанками и небольшую площадку
перед самой кумирней, я смело шагнул в настежь открытую дверь.
Лившийся в решетчатые без стекол окна свет дробился на потрескавшихся
изображениях позолоченных богов и переливался в струйках золотистой цепи.
Мне бросилось в глаза, что статуи богов имели скорее египетский, чем
монгольский разрез глаз и были значительно монументальнее, нежели мне
приходилось встречать в других кумирнях. Традиционный треножник, где
сжигаются бумажные курительные свечи, еще распространял слабый аромат. Но
последний не в силах был преодолеть затхлости этой ветхой постройки - она
определенно отдавала брошенным амбаром.
Неожиданно я вздрогнул: с косяка узенькой дверцы на меня глядело желтое
изможденное лицо живого человека в одеянии монаха. Вглядевшись, я
убедился, что он дремал, сидя в резном кресле перед столиком, на который
посетители обыкновенно кладут подношения.
Лежащий перед ним на подносе русский золотой навел меня на мысль, что
здесь, быть может, проходил Кострецов.
На цыпочках я шмыгнул мимо дремавшего монаха и очутился в другом
помещении, слабо освещенном древним светильником. По углам дымились
курильницы, и дым от них свивался в причудливые клубы под потолком.
Под его колышущимся покровом с дюжину человек спали прямо на полу.
Между ними я сейчас же узнал женщину, чья тень покрыла меня ночью,
когда я находился на дороге скорби... Но теперь всякий след страдания
исчез с ее лица; оно дышало экстазом подлинного счастья; полураскрытый рот
буквально ждал поцелуя, и задор, обнявшийся с улыбкой, витал на губах...
В конце ряда невозмутимых мужских лиц, лежала старушка с
идиотски-блаженным лицом, а за ней - Кострецов.
Я сел рядом с погруженным в сон спутником и задумался: что значит все
это?
Совершенно неожиданно моя задумчивость перешла в легкую, приятную
дрему. Я примостился поудобнее и увидел сон.
3
Он начался резким гудком паровоза, таким неожиданным, что я даже
испугался...
Суета на вокзале... На перроне полно народа - негде поместиться... Все
- русские... Несут без конца баулы, чемоданы, корзинки. Носильщики в
помятых картузах и запачканных передниках катят тележки с багажом.
Тележки скрипят, визжат, носильщики переругиваются - никак не
проедешь... Гам, смех, веселая толкотня... Ничего не могу разобрать, где
я, что такое творится...
- Скажите, пожалуйста, - обращаюсь я к бородатому человеку купеческой
складки, в картузе и поддевке, у которого все лицо - сплошное благодушие и
радость, - куда же весь этот народ едет?
- Как куда? - удивляется он. - С луны вы свалились?.. Домой - в Россию
едем! Большевиков прогнали - всей нашей маяте конец пришел... Можно
сказать, народ так обрадовался, так обрадовался... Митровна, - обращается
он к жене, - куда же Митюха, пострел, убег? Поезд-то подходит... как бы
малец под паровоз не угодил... Митю-ха! - громко гудит его мощный голос на
всю платформу.
Я стою, опешивши, а потом спохватываюсь: ведь правда, в самом деле!
Люди сказали... Надо и мне обратно, в Тамбовскую губернию!
А тут, смотрю - однополчанин!.. Ротный командир Коваленко с
полуупреком, полуусмешкой машет мне из толпы рукою и говорит немножко с
прононсом:
- Что же вы, прапорщик, здесь стоите? От своего эшелона вздумали
отстать, а? - А потом, все больше расплываясь в неудержимой улыбке,
указывает рукой: - Вот тут, на запасных путях наш эшелон стоит. Все наши в
сборе, только вас не хватает!.. Ну, ну не жмите так сильно руку; в ней
ведь осколок застрял... конечно, понимаю... чувства, - а сам так и сжимает
мою руку, точно клещами...
Я борюсь с внезапно охватившим меня сомнением... Ведь штабс-капитана
Коваленко на моих глазах снарядом в бою убило... Но сомнение уступает
очевидности, тем более что глаз, вдруг приобретший необыкновенную
зоркость, стал охватывать чудовищные пространства - чуть ли не вся Русь
родимая как на ладони! Вот в сибирских снегах и метелях, впереди хмурой
рати мелькнул орлиный профиль адмирала Колчака; вот поодаль - брат-атаман
Анненков с казаками, а еще дальше, где-то в стороне, пробивая путь к
родной земле, - "сумрачный" боец, барон Унгерн фон Штернберг ведет свою
кавалерию на монгольских лошадках и грозно помахивает ташуром... Еще
другие - живые и мертвые, шкурники и герои, - все спешат возвратиться... А
тут, рядом, на веером раскинувшихся запасных путях - эшелоны, без конца
эшелоны... И все вагоны украшены зелеными березками; на орудийных лафетах
- венки; звуки дюжины гармоник и веселого солдатского трепака несутся со
всех сторон...
- Вот, посмотри! - говорит Коваленко, указывая в другую сторону, -
во-он пароходы!
И действительно, я увидел голубые моря, вспененные винтами мощных
гигантов, выбрасывающих тучи дыма...
- Все беженцы, как один человек, с разных стран на родину едут, -
ликующе добавил Коваленко. - И жизнь же теперь будет!
Я ничего не успеваю ответить, потому что слышу еще один голос, зовущий
меня... Это - Нина! Ну, как я ее не заметил, если она тоже здесь!
Свежая, румяная, точно сейчас выкупали ее в утренней росе, с блестящими
глазами, в том же светлом платьице, которое было на ней в день
расставания, два года тому назад, она еще раз перекрикивает весь этот гам:
- Андрюша!
Мчусь к ней, схватываю ее за руки и ... неожиданно выпаливаю:
- Нина, ... а мне передавали, что ты в мое отсутствие с комиссаром
сошлась... наших предавала!..
- И ты поверил? - она звонко хохочет. - Ха-ха-ха!
- Ха-ха-ха, - начинаю я тоже хохотать. Хохот, наполовину истерический,
сотрясает все мое существо, в сонном видении происходят какието непонятные
сдвиги; платформа со всеми пассажирами поднимается на воздух, над
поездами, а последние проваливаются в какую-то глубь...
Кто-то трясет меня...
4
Открыв глаза, увидел Кострецова. Он старался меня успокоить:
- Тише!.. Ты уже разбудил меня, еще и других разбудишь! - шептал он над
моим ухом.
Когда я окончательно пришел в себя, он спросил:
- Что тебе приснилось?
Волнуясь, я начал было рассказывать, но Кострецов увлек меня на паперть
храма, сказав на ходу, что в том месте, где мы только что спали, всякий
шум мог причинить страдания людям, уже немало пострадавшим. Молча он
выслушал мой рассказ, временами кивая головой, точно соглашаясь: так, мол,
должно быть...
- Что же это все значит? Куда мы, наконец, пришли? - закончил я
вопросом. Кострецов уселся в нишу и совсем скрылся в тени. Одно время я
видел только огонек его папиросы, а затем ко мне стали долетать слова:
- ... Мы в храме Снов... Это невероятно, но... разве один из нас уже не
удостоился видения, доведшего его до радостной истерики? Мы - первые
европейцы, посетившие это место...
На мысль о существовании такого храма он натолкнулся в Египте,
расшифровывая почти выветрившуюся надпись на камне... В ней имелись
указания на поклонников Тота, лунного бога, которые в ущерб солнечному Ра
образовали отдельную секту, за что были изгнаны фараоном...
Изгнанники удалились в страну, которая, судя по смутным данным, могла
быть лишь нынешним Китайским Туркестаном. Здесь они соорудили храм,
привлекавший паломников со всех концов мира, ибо все страждущие и
обиженные судьбой могли видеть в нем сны, в которых воплощались все их
желания и восстанавливалось утерянное счастье...
- Стало быть, обломки на холме - от этого сооружения? - перебил его я.
- Да, таинственные вихри, бросавшие полчища народов Азии на другие
страны, смели это сооружение, но... снести стены еще не значит уничтожить
храм! И, мне кажется, что он, хотя и в других формах, будет существовать,
пока существует человеческое страдание... "Земная жизнь объята снами", -
процитировал он Тютчева, - разница лишь в том, что в остальном мире всяк
грезит где попало и как попало, а здесь монахи подсыпают в курительницы
какую-то особо ароматную траву... В глухих уголках пустыни и даже в
населенных городах некоторые колдуны и знахари знают дорогу, обозначенную
знаками ибиса - птицы Тота, и направляют сюда тех, кому не по силам бремя
жизни... Вот почему кроме нас здесь оказались и другие посетители...
Он оборвал речь: из мрака, сгустившегося в затененной стороне храма,
вынырнули две фигуры, таща на руках третью. Луна на миг озарила лицо этой,
третьей, фигуры - то была маленькая, сморщенная старушка с
идиотски-блаженным выражением лица, и было очевидно, что старушка
перестала жить...
- Радость убивает! - после короткого молчания донесся до меня
торжественный голос Кострецова. Его папироска вспыхнула сильнее -
по-видимому, он усиленно затягивался.
Охваченный жутью, я помолчал несколько секунд, а затем обрушился на
Кострецова торопливыми вопросами:
- Для чего нам все это? Какую пользу, в конце концов, можно извлечь из
нашего открытия? Что же мы должны предпринять?
- Абсолютно ничего! - был спокойный ответ, - объявлять во всеуслышание
о нашем открытии не следует - нас могут счесть за ловких выдумщиков; кроме
того, сны - не участок нефтеносной земли и сулят мало барышей! - он
презрительно захохотал.
- Мы еще побудем здесь, а затем навсегда покинем это место!
- Почему бы нам не сделать этого завтра? Кострецов замялся и заговорил,
путаясь, сбивчиво...
Оказывается, мой истерический хохот оборвал его сновидение, как бы
сказать, накануне какого-то откровения, которое могло бы пролить свет на
его прошлые ошибки... Он увидел бы ее, эту проклятую жизнь, каковой она
