обтянутый желтой кожей, и со страшно глубокими впадинами глаз; направо -
э-э, что-то знакомое. Да это тот самый русский, который чисто по-русски,
шел туда, куда не следовало... И он не спит, его лицо до сих пор сохраняет
то странное выражение, о котором я уже говорил.
Я поворачиваюсь к нему и тихо шепчу:
- Вы ... вы тоже здесь?
Так же тихо, точно это большой секрет, которого никто не должен знать,
кроме нас, двух сообщников, он настороженным шепотом отвечает:
- Да, я тоже... - И пытливо добавляет: - Скоро ли будет рассвет?
У меня нет часов, и я не могу удовлетворить его любопытство, но в этот
самый момент, точно по заказу, как будто таинственный дух подстерег его
желание, где-то за стеною бьют часы. Мой сосед сосредоточенно отсчитывает,
при каждом ударе в такт кивая головой.
- Еще три долгих часа... - таинственно сообщает он мне.
- А что ... что будет после этих трех часов? - как-то сразу
возбуждаясь, спрашиваю я и мгновенно проникаюсь к нему необъяснимой верой
и сочувствием.
- Будет рассвет, а на рассвете я уйду отсюда. Я опечалился: в мою
голову пришла мысль, как тогда - на площади, что этот человек, который,
нахлобучив шляпу на глаза, быком лез на пули, ненормальный; ведь его
ранили!.. Как же он, бедняга, уйдет?
- Но, ведь вам, кажется, попало - и здорово?
- Ну, конечно, смертельно! - убедительно согласился он тем же шепотом.
Я замолчал: он - помешанный! Но долго молчать я тоже не мог: где-то в
моем сознании висел, зацепившись, вопросительный знак и беспокоил, как
заноза - что означало странное восклицание этого человека, когда он падал
раненый?
- Вы, кажется, говорили про какую-то ошибку там, на площади?
- Это была неправда: ошибки не было - она не могла ошибиться... Ошибся
я, считая, что смерть последует немедленно.
- Кто это - она?
- Миами, моя жена.
- Так что же, жена сказала, что вас застрелят?
- Вот этого, именно, она не сказала, то есть не сообщила, каким образом
произойдет моя смерть, но точно предсказала ее на рассвете сегодняшнего
дня. Вот почему мне вчера и захотелось испробовать амок; если предсказания
Миами правильны, то вчера, то есть днем раньше, со мной ничего не могло бы
случиться и бедняга-индус зря выпустил бы в меня свои заряды... Я, может
быть, еще и скрутил бы бешеного... Но, вот тут-то я ошибся: упустил из
виду, что ранить могут и раньше, а умереть придется сегодня...
Все это он высказал уверенно, а под конец - даже с какой-то затаенной
радостью и с такой убежденностью, что я сразу поверил: да, этот человек
сегодня умрет.
Но меня возмутила женщина, изрекающая такие приговоры мужу, и я почти
воскликнул:
- Что же это за женщина, которая...
- Тс-с! - мой собеседник приложил палец к губам. - Тише: я больше всего
боюсь, что кто-нибудь услышит и помешает мне умереть спокойно...
И ни слова о жене: она была чудная женщина!
- Почему же, - я опять понизил голос до шепота, - вы говорите, что она
- была? Разве теперь ее нет?
- Ну, конечно, - она же умерла во время родов и все это сказала мне
потом... Вы ничего не знаете: если бы вы видели мою Миами!.. Знаете, что,
- тут он оживился, точно сделал неожиданное открытие, - когда я начинаю
говорить о ней, мне сразу становится легче. Может быть, вы позволите мне
говорить о Миами все эти три часа? Можно? Какой вы, право, добрый! Только
не можете ли вы пересесть на мою кровать?
Я отрицательно покачал головой, потому что жар, дремавший во мне до сих
пор, как будто задвигался: он ускорял молоточки сердца и, разбиваясь
волнами, опять стал угрожать моему сознанию.
- Тогда я сам пересяду к вам, - сказал мой собеседник и стал спускать
ноги с кровати. Красное пятно, величиной с блюдечко, на забинтованном боку
при движении расползлось, стало еще больше, а он все-таки перебрался и сел.
- Видите ли, Миами... Да я сам точно не знаю, что она такое... По всей
вероятности, смесь португальца с полинезийкой, брошенный ребенок,
очутившийся у китайцев... Но для меня она - все женщины мира в одной... а
сам я - русский, по фамилии Кузьмин... Кузьмин из Ростова...
Старый Фэн Сюэ подарил мне Миами совсем подростком - там ведь женщины
рано созревают для брака, - когда увидел, что я собираюсь покинуть его
катер, чтобы прокутить заработки в порту. Знал ведь старик, чем меня
удержать. Фэн дорожил мною как лучшим мотористом и стрелком во всей своей
общине. Он подобрал меня в Шанхае, когда я на последние деньги зашел в
тир... Знаете, стрельбище такое, где пулькой нужно сбить вещь, и, если
сбили, вы ее получаете. Я там сбивал эти штуки до тех пор, пока хозяин
заведения не отказал мне в дальнейших выстрелах. Тут Фэн заговорил со
мною, а как узнал, что я еще и моторист, забрал меня с собой.
Для Фэна и его шайки, как бы сказать, не существовало таможни: так,
прямо в открытом море, с судов нам сбрасывали ящики с оружием и
наркотиками... Немало заработал старый Фэн.
Жили мы на островке, где ни подступа, ни выхода: скала на скале и
бурун...
Здесь я должен прервать рассказа Кузьмина и оговориться, что именно с
этого места мое описание вызывает больше всего сомнений. Это и есть самое
темное место, потому что, как только было произнесено слово "бурун", я
сразу увидел его: белый, пенистый, он дыбился у черных камней и с шипением
отбрасывал мириады брызг... Не то чтобы очень ясно увидел, а так,
представил все вместе: тут и больничная палата, и Кузьмин в белом одеянии
с красным пятном, расплывшимся еще шире, тут и море...
А Кузьмин продолжал тихо нашептывать свой рассказ, но его слова, как
оболочки, заключающие в себе мысль, совершенно перестали существовать:
мне передавались не их звуковые формы, а только голые мысли, которые
тут же в моем воображении становились достоянием чувств...
Если существуют боги, то именно так они должны разговаривать!
Рядом с первым буруном вырос второй, третий - целая линия их кипела,
взмывая то выше, то ниже...
А из щели в скалах-островках показалась девушка. Если бы кому-нибудь
вздумалось запечатлеть ее на фотопленку, он получил бы ничего не говорящее
лицо с довольно неправильными чертами, потому что красота его заключалась
в красках, в необычайно удачном сочетании тонов: синие глаза под
чернейшими бровями и румянец, постоянно спорящий на щеках за преобладание
с цветом старой слоновой кости; смеющийся яркий рот и зубы - стылая
полоска морской пены.
Девушка лукаво смеялась, и там, где тише игра волн, где волна,
утративши ярость, выгибает свою вогнутую спину, - там, у черных камней,
она легла в воду и спрятала черную шапку волос.
- Миами! Миами! - озабоченно кричал Кузьмин, появившись на берегу лишь
секунды спустя после того, как девушка спряталась. Видно, он долго и
быстро бежал - запыхался. Он обыскал берег, недоуменно постоял и,
рассердившись, повернулся, чтобы идти назад.
В эту секунду Миами точно выстрелило из воды: одним прыжком она
очутилась на шее уходящего.
- Ах, ты, чумазый бесенок! - Кузьмин покрывает поцелуями все ее мокрое
тело, и они оба смеются, смеются...
- Не уйдешь теперь в город? - дразняще спрашивает она. - Может быть, ты
хочешь на родину, в страну ветров, которые дуют зимою и приносят холод?
- Зачем я пойду? - говорит он. - Ты моя страна ветров; в тебе и холод и
жар, ты превращаешь жизнь в сказку и делаешь ее короткой, как пальчик на
твоей ноге!
- За это поцелуй его! А, знаешь, я боюсь: у меня будет ребеночек,
маленький-маленький, и ты полюбишь его и меньше будешь ласкать меня.
- А-ха-ха! Разве меньше любят смоковницу за то, что она приносит плоды?
- засмеялся Кузьмин и, подхватив ее на руки, скрылся в щели.
Забило море, а на гребешках волн всхлипывали и гасли уходящие дни.
Вереницами огоньков спрыгивали они по скалам и уходили в пучину.
Самый последний из них перепрыгнул бурун и, мерцая одиноким оком вдали,
еще плясал по волнам, когда в море показалась лодка. Она приближалась
будто в глубокой нерешительности: останавливалась, иногда поворачивала нос
обратно в море, а то вдруг чуть ли не скачками шла к берегу для того,
чтобы опять бессильно закачаться на зыби.
- Скверная лодка, скверная... - сказал бы всякий моряк, увидев ее, -
потому что именно в таких лодках прибывают плохие вести или что-нибудь
вроде людей при последнем издыхании, или - вовсе без них...
Когда выплыла Луна и пошла сыпать блестками по гребешкам зыби, лодка
была уже около бурунов и юркнула между ними против описанной уже щели.
Из суденышка показалась голова человека, который дико таращил глаза во
все стороны, а потом и весь человек - Кузьмин. На нем была только половина
рубашки и кое-что от брюк.
Ему потребовался изрядный промежуток времени, чтобы выбраться из лодки
и проползти на четвереньках расстояние, отделявшее лодку от щели. Там он
припал к свежей воде, которая каплями сочилась по камням и стекала в
углубления в скалах, - и пил. Утолив жажду, он сел и выругался крепким
трехэтажным словом...
- Отгулял старый пес, фэн: ищи теперь катер на дне моря!
Посидев еще, он, пошатываясь, отправился к лодке и вытащил оттуда
что-то сморщенное и невероятно высохшее. Это был Фэн Сюэ, хозяин крупного
моторного катера, почти месяц тому назад пущенного ко дну удачным
выстрелом.
Притащив полуживого старика к тем же колдобинам, Кузьмин положил его на
землю.
- Лакай воду, говорят тебе! Кабы не я - давно бы соленой налакался!
Кузьмин был зол: из-за неудачного плавания, кончившегося трагически, он
был целый месяц оторван от Миами, как раз тогда, когда он больше всего
хотел быть около нее - она ожидала ребенка.
Только вдвоем со старым Фэном они спаслись и, благодаря туману, ушли в
открытое море, где и блуждали, приставая к пустынным островкам и питаясь
бог весть чем.
Теперь они были дома, и им предстояло возвращение в деревушку, куда они
придут вестниками беды.
Когда это соображение пришло в голову Кузьмину, он смягчился: чем
виноват старый человек, что счастье изменило? И разве его самого не ждет
беззаботный смех, смех и ласка, от которых дни становятся часами, а часы -
минутами? Он бережно поставил на ноги напившегося воды старика и, собрав
остатки сил, двинулся в путь.
Скоро псы залаяли на окраине деревушки, и навстречу спасшимся вышла
первая женщина.
При свете Луны она узнала обоих плетущихся мужчин и уставилась на них.
- Где мой муж?
Старый Фэн пошевелил беззубым ртом и промолчал.
- Он ушел на запад! - вместо него ответил Кузьмин традиционной фразой
туземцев, означающей смерть.
- А Юмин, Цен Жень и кривой Гао Лу? - спросил из темноты другой голос,
и рядом с первой женщиной вынырнула другая.
- Кроме нас, все ушли!
Как крик ночной птицы, - скорбный звук сорвался с губ женщин. Как тени
скользнули они впереди, и скоро все дворы огласились криками.
- Они все... все ушли на запад! По пути медленно двигавшихся Кузьмина и
Фэна зажигались огни в окнах, и все громче раздавались говор и плач.
- Да, и на севере, и на юге любят одинаково, - скорбно думал Кузьмин,
шествуя вперед среди толпы высыпавших отовсюду обитателей деревушки.
На всех лицах он видел горе: оно шествовало вместе с ними и всюду
будило эхо. Единственное место, куда оно, может быть, не заглядывало, было
сердце старого пирата и контрабандиста Фэна; он знал цену победе и
поражению, но, по старости лет, стал терять вкус к первой и не испытывать
огорчения от последнего: великое равнодушие познавшего все царило в нем.
Кузьмин с удивлением и тревогой оглядывался, не видя Миами. Вот-вот она
выбежит навстречу и, может быть, даже с ребенком?
На полдороге он быстро передал Фэна в чьи-то дюжие руки и помчался,
сколько хватало силы, вперед, к своей хижине.
Старая няня Лао-ма спала у самого порога, а Миами не было.
- Где?.. Где моя жена?! - заревел он на испуганную старушку. Лао-ма
нагнула голову с лысиной на макушке и, шепелявя языком, быстрым в радости,
